Тебе бы дарить, но приходится тратить
себя на волнение глади кровати.
Тебе бы делиться остатками веры,
но все, кто любил тебя жадно, без меры,
из будущих грез выжимая печали,
от вер избавляться тебя приучали.
Не ты ли потом их сама, как учили,
давила как прыщ и сушила как чирей?
Брось камень в таких, и круги разойдутся,
но в небо не взмоет и капельки куцей,
и ты не узнаешь о важном, о главном,
о том, что в ларце не яйцо, не игла в нем,
что, как ни топчи, не хрустят под ногою
ни тело, ни сердце, ни то, ни другое.
Плечами пожмешь, разведешь ли руками,
во всем виноватым окажется камень:
движения, мол, и скупы, и красивы,
но мало одной неприложенной силы,
вот если б снаряд повесомее вышел...
И меткое слово подбросишь повыше,
оно ведь остро на излете и веско,
да так, что мерещатся брызги от всплеска.
В нем проба такая, что завидно слиткам!
Но прочной окажется простынь, и слишком
цветастым - узор из кувшинок и лилий,
как будто дыру впопыхах застелили.
Озлившись, ты на воду спустишь каноэ
и грубым веслом нарисуешь иное,
чем ровные рифмы на глади тетради,
не из-за, не для, не во имя, не ради,
а лишь потому, что срастается с илом
все то, что камням и словам не по силам.
Не спишь, моя память, нырковая птица?
Мечтаешь сухой из воды возвратиться?
И вытащить тех, что во мне утонули?
Сама-то взлетишь? Не потянет ко дну ли?