Я не смею писать о войне,
Потому что на ней не бывал,
И не видел я танков в огне,
И разрывов снарядов не знал.
Я не знал, как хоронят парней
Тех, что ели тушёнку со мной,
Час назад иль час двадцать, верней,
Погребённых ракетой одной.
И не знал, как под чёрной скалой,
В щель забившись, лежать под обстрелом.
Задыхаться от крови живой,
Слыша хрипы того, кто закрыл меня телом.
Я лишь слышал рассказы людей,
Что прошли через жерло войны,
Как сражались, теряли друзей
И о том до сих пор видят сны:
...Кандагарская крепость… И начштаба кричит чужаку: – «Идиот!
В полчаса четверых! Где ж ты взялся?!
Видишь, снайпером снятый лежит... Да! Вон тот...
Ведь он завтра домой собирался!»
Управленье берёт на себя,
Парой слов всё сказав генералу,
И выводит нас из-под огня!..
А себя отдаёт трибуналу.
Не полковник теперь, а майор. Служит здесь,
А я с ним, и начштаба не брошу.
Мрачный? Да! Но сберёг нас… и честь!
Лишь поступок бывает хорошим !..
Я не стану писать о войне
И не стану рассказывать детям.
Память чтя о почивших солдатах в земле,
Не пристало бросать слов на ветер.
Я не смею писать о войне…
Зато сыну смогу рассказать
О том дне, что впечатался в память:
Служба в армии, праздник, а значит, опять
Нам в казарме полы надо драить.
Сел прапорщик в сторонке, глядя на экран.
А на экране… Кандагар… Афганистан.
Вдруг возглас: «Эх, Санёк, живой!
И ты живой!.. И он... – и еле слышно, – Всё – теперь домой!»
Нас сорок. Трём полы. Но в полной тишине.
Как получалось так, не знаю сам.
Казалось, что грохочет мягкий снег в окне,
Дивясь бывалого бойца нечаянным слезам.
Всех единила святость тишины.
В глазах и мыслях ни намёка на глумленье,
Лишь изумленье – чистоте слезы…
И было этому простое объясненье:
На вывод войск с душманских кишлаков,
За мёртвых и живых шепча, глаз не сводя с экрана,
Смотрел и плакал Коля Колобков –
Гвардеец, прапорщик. Солдат Афганистана!