Сашка был лопоухий. Высокий, худой, с длинными руками, добрый.
Дом, где он жил, стоял среди череды таких же низких самопальных одноэтажек на краю города. От центра туда ходил пятый трамвай.
Ехать - пока молоко в бидоне не скиснет.
Сашка не раз говорил ей: почему на метро не идёшь?
А что метро? До «Завода имени Малышева». Потом опять – пятый трамвай.
Но ей нравилось: за окнами плыли золотые букеты листвы, купола церквей, высотные здания с резьбой в камне, платья невест – пора свадеб. Постепенно здания грубели, никли, шарфики и сумки сменяли платки и авоськи, ухо улавливало суржик и шорох семечек о газету.
В этот раз она спешила: Сашка задержится, но ненадолго, а у неё борщ не сварен, бельё киснет, воду с колонки натаскать надо. Зато стол чистый - посуду ещё с утра Сашкина мама перемыла. Людмила Матвеевна жила в деревне и изредка приезжала – такая же, как Сашка: добрая. Ничего ей не говорила. Ничего не спрашивала. Лишь иногда, когда с утра бил в окна внезапный дождь, и она, поёживаясь, выходила из комнаты, кутаясь в платки, бледная, Людмила Матвеевна, вздохнув, бросала жалостливо:
- Пропадёшь ты у нас!
И вдогонку, будто извиняясь:
- Деточка, молочка будешь? Тёплое, из-под коровы.
У Сашкиной мамы молоко не скисало.
Впрочем, осень стояла тихая и солнечная. А дни – бесконечный миг.
На старый покосившийся забор свисала гроздь рябины - она легко толкнула калитку, достала ключ от входной двери из-под ведра во дворе, подхватила ведро, побежала за водой.
Раньше борщ у неё не получался. От лука слезились глаза. Грязь забивалась в тонкую кожу рук, не привыкших к грубой монотонной работе. Сашка называл её: «луковая барышня». Потом стало ничего. Не так вкусно, как у Людмилы Матвеевны, но всё-таки ничего.
Она вернулась, налила воду в кастрюлю, запела. В газету сыпались очистки, стучал нож о доску, шипела сковородка – она пела, пританцовывая, расправлялась с овощами.
Когда кастрюля наполнилась до верху - сбавила огонь, схватила грушу с тарелки на подоконнике, выбежала в прихожую, сбавляя темп, вздрогнула: на старом покосившееся топчане давно ждало корыто с бельём. Засуетилась: ещё воды!
Во дворе под последними лучами солнца нежилась на верёвке одинокая Сашкина куртка. Сашка, конечно, будет ругаться, но недолго, подумаешь: постирала! Вчера она загулялась в центре, а когда вернулась и невесомой мышью проскользнула во двор - увидела два мужских силуэта в окне кухни. На полу в двух больших корытах плескалась мутная вода, Сашка и Олег - его племянник лет семнадцати работали, сидя на корточках. Рядом с Сашкой – две уверенные горки чистого белья, рядом с Олегом – одна, а между корытами – свалка нестиранного.
Сашка увидел её, вздрогнул:
- Вот так и живём!
Она засуетилась, хотела помочь, Сашка не дал, нахохлился, на Олега вздыбился, выговорил: Олег никак на работу нормальную не устроится, то там, то сям перебивается, и бельё плохо выкручивает, и корыто не то.
А корыто было то. Всего два дня назад она и не знала, что это такое: мыться в корыте. А оказалось: ничего. Можно.
Олег ей воды натаскал и из-за закрытой двери спрашивал, а она: подай – принеси, вода остыла, ещё одно полотенце – королева, в общем!
Олег жил во флигеле – она там ни разу не была, туда Сашка запретил. Лишь однажды, когда рано утром услышала чьё-то бормотание в прихожей, вышла из комнаты – якобы напиться. Какая-то женщина лет сорока с красным испитым лицом что-то просила у Сашки на своём языке.
Сашка молчал, хмурился, а когда её увидел, оборвал:
- Во флигель пойдёте. В дом не пущу.
Руки женщины – такие же красные, как и лицо, так дёрнулись, словно хотели что-то возразить, но потом смиренно опустились.
Она наблюдала, как женщина вышла в рассвет, прошуршала по листьям, что-то сказала мужчине во дворе – мужчина был маленький, как старый сморщенный груздь с мешком в руках, с таким же, как у женщины, лицом и руками. Сашка спустился следом, и они пошли во флигель. Мужчина на пороге кланялся ему, а женщина зло посмотрела, плюнула и зашла внутрь, когда Сашка дверь открыл.
Она напилась воды, юркнула обратно в комнату, ничего не спросила. И ей ничего не объяснили. А несколько дней спустя, когда приехала Сашкина мама, и они вместе ужинали, Людмила Матвеевна обронила:
- Горе у нас, беда…
Сашка нахмурился.
Женщину с тех пор она больше не видела, лишь разглядела, что Олег на неё похож очень.
Она стирала бельё и думала, что завтра воскресенье, и они с Сашкой будут вместе весь день. Если повезёт с погодой, поедут, как в прошлые выходные, за город, в лес, а если дождик – тоже хорошо: Сашка испечёт блины – она, конечно, объестся, они будут валяться в постели и смотреть на рябину у окна. До вечера. Вечером Сашка пойдёт встречать Людмилу Матвеевну. Она привезёт розовые помидоры – большие, спелые - последний урожай с грядки, в которые можно вгрызаться, ни о чём не думая.
Потом они обязательно пойдут гулять под дождём. Лучше, если будет дождь. Тогда Сашка откроет зонт, а она замрёт, уткнувшись в рукав его куртки. Он настоит на звонке домой: до переговорного пункта целых три остановки. Звонить домой ей не интересно, да и рассказывать, в общем-то, нечего, но идти с Сашкой три остановки – это то, что нужно. Дома мама, наверное, не удержится и спросит, когда же её ждать…будет говорить про институт, грозить отчислением, а она…что же она ответит?
Лучше всего про это сказала её подруга Ленка: когда у Сашки картошка закончится.
Картошки у Сашки был целый подвал…
Он ничего её не спрашивал, она тоже молчала, но там, где-то глубоко внутри, ёкало: скоро станет холодно… она же приехала к нему всего на несколько дней…
А впрочем….если вдруг резко похолодает – она не будет выходить. Весь центр уже исхожен, музеи увидены, животные в Зоопарке накормлены, друзья смогут навещать их здесь…Решено, она не будет выходить…Только во двор, по нужде, а когда выпадет снег – в углу в прихожей висит старое пальто Людмилы Матвеевны…и она ни за что не заболеет, она это точно знала.
Ни за что!
Она размечталась, всё это представила - заулыбалась. Сашка будет злиться, когда узнает, что она улыбается такой ерунде…
Подумалось, что надо будет почистить ещё картошки, на всякий случай, потому что Сашка её любит…или оставить? Он красиво чистил…она заворожено следила за его руками, ловко разделывающими клубни – не то, что она, Неумейка…но Сашка голодный придёт, не до искусства….
И когда бельё уже было развешено, борщ сварен, а в ведро падали последние очистки, она услышала скрип калитки. Сашка вошёл, повесил куртку. Она хотела кинуться к нему, но не успела вытереть руки, смущённо улыбнулась, сказала:
- Я борщ сварила.
А он, не глядя на неё, ответил:
- Не нужно…
Она ехала на пятом трамвае – хаты ширились, хорошели, вырастали в особняки и высотные дома, галоши сменяли сапоги на шпильке, в окно хлестали голые ветки в каплях дождя – осень перевалила за середину…
Дома Ленка кивнула: «Правильно сказал. Нельзя хоронить себя в 19 лет. Ты посмотри внимательно, вглядись! Ты себя – то со стороны видела? То-то. Столько на свете мест, мужчин, возможностей! Ты ещё не понимаешь, как тебе повезло!»
Она не понимала...
Ленка оказалась права: как в красивом калейдоскопе замелькали перед ней яркие дни, недели, годы, насыщенные местами, мужчинами и событиями. Плеск воды невозможной голубизны, рестораны, дорогие отели, интересные лица и встречи в онлайн и оффлайн…не каждой выпадет. Она ещё больше похорошела, расцвела в этом аромате, вышла из бутона. Иногда рассказывала Ленке – хвасталась – с кем не бывает… Столько всего рассказывала! Было, о чём.
Только об одном молчала, словно тайну хранила: больше ни разу она не была так удивительно счастлива…как в ту Сашкину осень.