Моим любимым Вике и Сереже посвящаю.
Как-то я была в Марселе,
и жила в большом отеле
с окнами на сине море,
старый порт и на прибои.
Раз пошла я в порт гулять,
белых чаек посчитать,
посмотреть, как прямо с моря
рыбою идет торговля.
Там, у мокрого причала,
шхуны на волне качались,
и качались вместе с ними
с снедью утренней корзины.
Рыбаки корзины брали,
на причал их выставляли,
а потом несли улов
на столы с холодным льдом.
Утро летнее стояло.
Рыба на том льду лежала:
мелкая, совсем большая
и жабрастая, живая.
Среди рыбы я нашла
осьминога и рачка,
даже звездочку морскую
и песчинку золотую,
и конька, кусочек губки
и ракушек пестрых купы...
Если те ракушки взять,
водоросли с них убрать,
смыть с них серенький песок,
окунуть их в кипяток,
то они откроют створки
и на свет нам явят дольки
с неземным заморским вкусом:
толь налима, толь капусты,
толи уксуса с лимоном
с пряным запахом лавровым.
Их в отельном ресторане
устрицами в маринаде,
а не то -- в своем соку,
предлагают всем в меню.
Я то ела только раз,
не для сытости, для глаз.
Только это к слову было.
Рыба, как на льду остыла,
от прилавков я ушла
и восторженно зашла
под зеркальный потолок.
Он был сказочно высок:
не достать его никак
ни зонтом, ни просто так.
Во середку я зашла.
Голову я задралА.
И смотрю я на себя:
боль уж шею мне свела.
Я же боль не замечаю.
Я глазею, я мечтаю...
Во зеркальной глади той
я вишу вниз головой.
Рядом люди разнолики,
всякие: разноязыки,
разноскулы, разноглазы,
разнокожи, разноважны.
Все задиристо гогочут,
все галдят и все хохочут.
Только все то -- вверх ногами,
вверх кросовками, шнурками,
вверх сандалями без формы,
босоножками с платформой,
вверх штанами, вверх подолом.
С шуткой вместе, с шуткой соло.
Всех людей я рассмотрела.
Шею выровнять хотела.
Как ровнять-то ее стала,
краем глаза увидала
я слона. Он был с металлу,
или с воску... , или с сплаву
бронзы с чистым хрусталем,
может, меди со песком.
Из чего, не знаю, слон.
Да не каменный был он.
И совсем не слон, слоненок.
На спине -- с цветной попоной.
И никак не боевой,
а домашний, цирковой.
Был он, как и все слоны,
от хвоста до головы,
большеух и хоботат,
по бокам чуть-чуть горбат.
Только нет, слоненок этот
был другой, и был приметный.
Все ногИ его четыре
не слоновьи вовсе были,
а из толстого бамбука
и в коленях -- малость вздуты.
Про бамбук уже я знала.
Я давно о нем читала.
Он растет, что в том Китае,
что в Тибете, что в Непале
во долинах сильных рек,
как высокий прочный лес.
То-то нОги у слоненка --
высокИ, совсем не лОмки.
И стоит на них он прочно:
не столкнуть его уж точно
с постамента ни рукою,
ни плечом и ни ногою.
Ноги бы такие мне...
Я ведь тоже не как все:
нет сережечки в губе
и наколки на плече;
налысо совсем не бреюсь;
чуб в хохОл не клею гелем;
волосы ношу свои:
в цвет не крашены они
ни в оранжевый, ни в черный,
ни в отчаянно зеленый;
в косы я бантЫ вплетаю,
пакли в них не натыкаю;
и глаза мои такие,
как у мамы, голубые,
без теней, совсем обычны
и по-школьному привычны;
ролики свои люблю,
и компьютер, и весну;
а теперь вот без ума
от бамбукова слона.
Утро подошло к концу.
Надоело мне в порту,
и вернулась я в отель.
Мне в окно кричал Марсель
криком чаек и торговцев,
и светило ярко солнце.
Выписалась я с отеля
и уехала с Марселя,
да слона я не забыла.
Дома, на толчке, купила
брючки со штаниной узкой
с фотографией исскустной
джунглей плотного бамбука
и слоненка с бивнем гнутым.
И купила я браслет
из бамбуковых колец,
даже глиняный горшок
под бамбуковый росток.
А еще купила дудку
из бамбуковой я трубки,
дудку, дудочку, свирелку,
с дыркой малою сопелку.
Брючки я давно сносила.
И браслетик подарила
как-то маме я своей,
очень нравился он ей.
А бамбуковый росток
вымахал под потолок.
Только станет грустно мне
оттого, что дождь в окне,
на свирелке я играю,
о Марселе вспоминаю,
вспоминаю лето, море
и в порту с утра прибои,
вспоминаю я слона
и, как счАстлива была.