Черный шмель, - большой, лохматый, -
тянет из-под брюха лапы,
и садится вдруг на розу.
У шмеля есть тоже грезы.
Шмель мечтает, как и я,
про нектар внутри цветка.
То-то мой глазастый шмель
рассмотрел в бутоне щель
между плотных лепестков
и в ту щель пролез ползком.
Я шмеля уже не вижу.
Я шмеля, однако, слышу.
Он жужжит, кряхтит, сопит.
Знаю я, он норовит
из цветка испить нектару, -
не нектару, чудо-вару.
Вар тот летнею порою,
жаркою, как печь зимою,
варится в самом цветке,
как в чудесном котелке.
И на солнечных углЯх,
роза, вся в густых шипах,
пар пускает, пахнет медом,
чаем крепким и лимоном.
Не обжечься бы шмелю.
Я шмеля сейчас спасу.
Только как же мне тут быть?
Шмель-то может укусить.
И придумала тут я:
вытряхну шмеля с цветка!
Осторожно и несмело
я взялась за длинный стебель,
и хотела уж легонько
потрясти тот стебель тонкий...
Да не тут-то дело было.
Роза лепестки раскрыла,
и увидела там я
в глубине цветка -- шмеля.
Шмель, испачканный в пыльце,
во цветке, как в котелке,
обессиленный лежал,
брюхо елечки держал.
Был он толстый и пузатый,
был он сильно животатый.
Знаю я, объелся он
чудо-варом со медком.
И теперь вот он лежит.
Лапками сучит, сучит...
Да не встать никак ему.
Не взлететь под синеву.
На шмеля-то я любуюсь,
диву дивному чудуюсь:
шмель мой в розовом цветке,
во цветочном котелке,
ни чуть-чуть не обварился,
не сомлел, и не сварился,
не обжег ни нос, ни рот,
ни пузатенький живот.
Он на солнечных углЯх,
в жарких розовых парах,
сыт мечтой своей, нектаром,
сладким и душистым варом,
парился, потел, томился,
в небо больше не стремился,
лапой не сучИл, дремал, --
не дремал! -- он сладко спал!
Я шмеля будить не буду.
Про шмеля я не забуду.
Как найду свою я розу
и за хвост поймаю грезу,
буду пить чудной нектар,
сладкий и душистый вар,
по немножко, по чутОчку,
не глотками, по глоточку,
дабы не отяжелеть,
дабы мочь всегда взлететь
и летать под небом синим
сытой, радостной и сильной.