Худощавый, долговязый мужик, широкий в кости, был неразговорчив и друзей не имел. В семейной жизни тоже вышла какая-то насмешка. Теперь, когда дети повзрослели и зажили своей, отдельной жизнью, обзаведясь своими семьями, дом и вовсе осиротел. Надо же было Судьбе такую злую шутку выкинуть, соединив двух, совершенно друг другу не подходящих, людей. Жена Мирона, Тося, на дух не выносила пьяных и страдала аллергией на табачный дым. Мирон же курил с двенадцати лет, последнее время пачки по две в день и периодически уходил в запой. Официально не разводились, но и супружеством такое сосуществование назвать язык не поворачивался. Последние лет пять Мирон жил в летней кухне, практически не заходя в дом.
Что интересно, обоих супругов Бог щедро наградил талантами. Тося самоучкой освоила искусство кройки и шитья, плетение ирландского и вологодского кружева. Из-под ее рук выходили коллекционные модели, фото которых охотно размещали в столичных модных журналах, поэтому в заказах недостатка не было. Денежки Тося бережно откладывала, сама особо не шиковала, по курортам не шастала и романов не заводила. Во-первых, по-крестьянски была скромна, во-вторых – широкое круглое лицо, украшенное коротким вздернутым носом, заставляло вспомнить пословицу: с лица воду не пить. В общем, красотой не блистала. Да и по возрасту, как-то незаметно, потеряла интерес к так называемой романтике.
Мирон славился, не только по станице, но и в районе своими золотыми руками. В части кузнечной и слесарной ему равных не было. Мирону поручали самые сложные конструкции и ковань. Причем Мирон, флегматик по натуре, дня два мараковал над чертежами, еще пару дней раскачивался, а потом придумывал различные приспособления, кондуктора и неожиданные конструктивные решения. Которыми нередко удивлял инженеров и художников, создававших проект. Работал споро, по 12-14 часов в день, да и деньги платили ему немалые. Однако, его извечная беда могла непредсказуемо прервать пафос созидательного труда на неопределенный срок. Называлась она – накатить с устатку. Когда Мирон «накатывал», количество выпитой водки учету уже не поддавалось. Он становился совершенно невозможным человеком. В нем просыпалась агрессия и острая потребность пофилософствовать при, с каждой новой рюмкой, прогрессирующем косноязычии. Мужики, знавшие Мирона, избегали с ним пить, поэтому чаще Мирон пил в одиночку или со случайными собутыльниками. Результатом такого братания бывали синяки и ссадины. Полученные от ханыг, равнодушных к Мироновой философии. Во время запоя сон покидал его и Мирон, с остекленевшими глазами, пошатываясь, но, не падая, блукал по станице в поисках приключений и выпивки.
Кончался запой лишь тогда. Когда организм вдруг выключался из этой бешеной гонки и валил Мирона с ног дня на три-четыре. Не в силах пошевелится и, маясь бессонницей, Мирон сурово страдал и, к концу, так называемого «выхода из пике», помимо чисто физических страданий, его начинали мучить угрызения совести.
Мирон снова становился мирным, несколько виноватым, молчаливым и работящим. Наверстывая, работал, не щадя себя, и днем, и ночью, и успевал к сроку. Случалось, однако, дня на два, три задерживал. Заказчики расплачивались и клялись больше к Мирону не обращаться. Но, проходило время, снова возникал очень сложный заказ и, волей-неволей, опять шли к нему. Мирон не отказывал, поскольку к этому времени он умудрялся пропить все заработанное. И денег у него оставалось только на сигареты. Односельчане, свидетели его регулярных запоев, диву давались выносливости и здоровью Мирона.
Фрося, местная злоязычная баба, говорила о Мироне: - руки золотые, рот гоменный! Поэтому две руки один рот обработать не могут. Не дай Бог, бросит пить, проживет лет триста.
Мирон, встречая Фросю в трезвости, только хмуро оглядывал с головы до ног эту худую и носатую бабу, и молча проходил мимо. Ну, а пьяному Мирону Фрося старалась на глаза не попадаться, как и многие односельчане. Поскольку с ним, даже собутыльникам, общаться становилось невыносимо трудно.
Впрочем, ему, в состоянии крайнего алкогольного изумления, собеседники были не так уж и важны. Частенько Мирон в одиночестве бубнил себе что-то под нос, и, размахивая длиннющими нескладными руками, помогал своему неповоротливому языку.
Опять мельницу свою завел, шептались односельчане, обходя его стороной.