Наш дом утопал в зелени и, по рассказам отца, славился своим садом. Лет десять назад, разбирая старые фотографии и документы, это – все, что осталось от дома и сада по смерти родителей, я нашел жестяную коробку из-под печенья дореволюционного времени, в которой хранились пожелтевшие от времени планы дома и приусадебного участка. До 1932 года сад доходил почти до реки, потом руководящие и направляющие силы провели земельную реформу, и, через сады и огороды коренных пушкарей, проложили улицу Зеленый берег. Земли хватило на двустороннюю застройку новой улицы с приусадебными участками по 16 соток для каждого новосела.
Но наш сад, и в урезанном виде, оставался украшением 2-ой Пушкарной улицы. Сад был знаменит своими столетними грушами, яблонями и вишневыми деревьями, зелеными беседками и аллеями с арками, заплетенными хмелем, по сторонам которых росли садовые фикусы и розы.
В войну, во время оккупации, немцы вырубили большую часть сада на дрова. Я застал лишь остатки былого великолепия – три громадных груши, стволы которых не мог обхватить взрослый человек, аллеи из «веников», (как правильно назывались эти растения, я не знаю, да и спросить уже не у кого) и беседку, образованную зарослями белой сирени, кусты крыжовника, идущие вдоль аллей, и непролазные заросли малины. И самое главное! Сохранилось несколько вишневых деревьев, на которых, в пору созревания плодов, я мог проводить целые дни, без ущерба для собственного здоровья. Очень уж вишни любил и, как и отец, признавал лишь вишневое варенье.
Старый сад был наполнен необыкновенной жизнью. Среди зарослей крыжовника, в норах жили ежи, и частенько ежата выходили к людям, совершенно безбоязненно, поскольку территорию сада они считали своей. Собирая крыжовник, я нередко натыкался на миниатюрные гнезда малиновок, по стволам грушевых деревьев хлопотали дятлы, но главной достопримечательностью сада были соловьи! По весне ранним летом сад наполнялся их любовными серенадами. Спать было решительно невозможно.
Я перебираю ветхие, пожелтевшие от времени листочки домашнего архива, планы уже не существующего дома, и комната моя наполняется полузабытыми шорохами и звуками, а сердце – неизъяснимой любовью и светлой грустью