Ведьма-пулеметчица
На окраине леса орудует ведьма старая - пулеметчица.
Действие происходит глубокой ночью.
Старуха с беломором во рту
лес поливает из пулемета,
пули уносятся в темноту,
спокойнее спится под их полеты.
Вслед за пулями кони разведку уносят в лес,
туда, где враг, казаков уносят.
Ведьма со смыслом палит и без,
пережевывает табак,
приближает осень.
Но вот пулеметная лента пуста,
ночь выдыхается, как шампанское.
Не узнают, наверное, никогда
эту ночь в истории нашей войны гражданской.
***
Эх, если б научиться молодым
спокойно превращаться в дым
и засыпать под трели птиц в прибрежных рощах,
и прекращать преследование нимф,
закрыв глаза, стать больше,
но неожиданно лишиться веса.
И пусть сквозь сновидения,
вдоль призрачного леса,
вдоль сумрачной долины
идут процессии и прославляют в гимнах
великие деяния Гермеса.
А мы бы просыпались на руинах,
на треснувших от бури островах,
и нам бы мох развалин был постелью.
И шхуны теплые везли бы молча нас
на новую непознанную землю.
***
Дожди шумели тетрадью нотной,
пленкой длинной магнитофонной,
поливали горы, леса, долины,
становясь все размеренней и бездонней.
Дожди записывали на бобину
какие-то люди в военной форме.
***
Набиваются в тучи души
над Атлантикой серебристой
и летят к городам уснувшим,
чтоб дождями на них пролиться.
И не чувствуют самолета, облетающего преграду.
Только летчики мимолетно ощущают,
что кто-то рядом.
***
Утро слякотное черно-белое,
по колено в грязи завязло жерло ада,
мгла похожа на наше тело.
Волонтеры подкатывают заряды.
Ве'ки болят и скрипят, как створки,
разрушение божьих небес в разгаре,
заикается пушка моя в восторге,
изрыгая красные вертикали.
Мы - грязные люди, одетые в серые униформы,
мы знаки мелкие препинания,
мы не заглушим чужие горны
и не замедлим поток сознания,
мы в нем лишь короткая сцена в сумерках,
шинели серые, холм и факелы,
на том холме все под вечер умерли,
и только пушка стоит, как памятник.
***
Сигары влажные, старые спички -
осень свежий готовит мрак.
Впитали в тонкие ткани листья
пропитанный желтой луной табак.
Табачная осень: лужайки, корты.
Табачная осень: поля, листва,
смесью дыма и листьев мертвых
на ветке мокрой сидит сова.
Зовут, зовут нас холмы, овраги
пить листву и дышать огнем,
жить в сигарной душистой влаге
с теплой осенью за окном.
Из дневника Жака Картье
Мель - разверзшаяся бездна...
Знал я точно: до утра
мой корабль ирокезы
весь растащат на дрова.
От кошмара сгнивших десен
и беззубых челюстей
я побрел в объятия сосен,
где сонливей и светлей.
Под сосной дышал рекою,
и сказал мне дух реки:
"пей настой сосновой хвои
и спасайся от цинги".
***
У почты в сумерках сидит дисциплинированная кошка.
Доносятся с бульвара звуки музыки,
зачитывают приветственные тексты.
Второе лето сладко погружаюсь
в узор из ласточек и в музыку военного оркестра.
***
Кто-то живет в моей спальне ванильной,
кто-то показывает мульфильмы
на отвесной облачности небосклона.
День без открытий - туманный и сонный.
Дождь шепелявит свой курс лекционный.
***
Желтые рельсы под солнцем пустыни
пересекают песчаное море
и утыкаются в океан.
Этот песок никогда не остынет,
эта вода настоялась на соли.
К волнам и дюнам пустых территорий
поезд правоверных везет мусульман.
Утром прибытие в порт на границе
белого моря и черной пустыни.
Мне никогда с этим миром не слиться,
ни в гобелене, ни в камне, ни в глине.
***
Рукопожатие пилота - в нем зрение и слух,
в нем перья ястреба и лебединый пух:
легка рука и небо, как во сне,
спускается к дырявой дачной крыше.
Стремянки нам достаточно вполне,
чтоб спрятать голову в послушном голубом,
где безмятежнее и тише.
И в космос заглянуть...
Там беспокойным роем ярких точек
стрекочут спутники моторчиками ночи.
Бессонница в Венецианском гетто
Не могу уснуть. Жара.
Слушаю двухмоторного комара,
его протыкающий сон писк.
Воздух не движется ни вверх, ни вниз,
ни вперед не движется, ни назад.
Сущий ад.
Прессую статику, выжимаю ветер,
поток спасительный незаметен.
А я наказан по правилам лета.
Наказан по правилам местного гетто.
Шагну в безвоздушие снов гористых
и брошу тихий прощальный взгляд,
произнеся с вселенской тоской троцкиста:
Свобода-Равенство-Раввинат!
Цусима
Торжествует театр Кабуки,
его загримированные под женщин мужчины.
Пошли ко дну лучшие балерины,
грациозно пошли и плавно,
Лепешинская пошла и Павлова,
кружась пошли и балетным шагом
вслед за "Апраксиным" и "Варягом".
***
Шоссе ночное. Со мной в машине,
радио с тусклой подсветкой и джазом,
километры одиночества и пустыни.
Преодолеть бы их без стоянок - разом.
Моя дорога - орнамент линий -
к местам, где нет уголков печали,
не торможу у пустых гостиниц,
где мы в той жизни с тобой бывали.
Сны внутри радио
Сон мой в радио, гул приборов.
Сон мой полон бродяг бесполых,
полон ветоши и лохмотьев.
В сердце радио отдых плоти.
Солнце радио не восходит.
Звук в эфире и звук в походе,
темнотой моей внутривенной
опускается на антенны.
Сон мой в радио - год без пищи.
Волны музыки любят нищих,
любят сломанные игрушки,
любят ржавых антенн ловушки.
Волны музыки - невесомость.
Я легко набираю скорость.
***
Умываю лицо снегом
под огромной луной полной,
не хочу больше быть греком
и грустить у реки горной.
Каждый раз не хочу треком
за ответом нестись в Дельфы.
Не хочу больше быть греком,
с турком бьющимся из-за шельфа.
Я бы выписал всем штрафы,
по Афинам пустил грейдер.
Я сломал бы все их арфы,
и спалил бы все их флейты.
Умываю лицо снегом,
нависают тоской храмы,
не хочу больше быть греком
и плечом подпирать мрамор.
Путеводитель по Византии
Пастушья дудочка открывает окна давно забытого лета,
звук ее вот-вот перетечет во что-то другое.
Но клавесин молчит.
Грохочут сухие канаты швартующихся баркасов,
зависают сувенирные чайки, прозрачные и пустые.
Небеса вспоминают мое рождение,
посмеиваясь снисходительно.
Я рассчитываю на снисхождение,
листаю страницы путеводителя
по Малой Азии, по Византии.
***
Стекла дрожат в окне,
спит у тропы часовня.
Кажется снова мне:
я - неплохой любовник.
Грезы уснувших рек,
вой батарей чердачных,
В мире - лишь чай горячий
и новобрачный снег.