Это было почти тридцать лет назад в Ульяновске в 1984 году. Районный Военкомат. Мы – призывники – после медосмотра в призывной комиссии разносим «явочные» повестки по адресам. «Явочная» повестка означает то, что после ее получения, призывник обязан на следующее утро с вещами явиться на сборный призывной пункт для дальнейшей его отправки в воинскую часть. По одному из адресов значилось общежитие «на Тутях». Тути – это остатки деревни на задворках бывшего Южного выгона между рекой Свиягой и железной дорогой. Город её уже давным-давно съел, оставив от неё лишь имя. Название этой местности слилось с паровозными гудками и словом «пути» в присловье, от одного звука которого – Тути - веяло беспросветной и ржавой безысходностью. Такой же ржавой, как и те железнодорожные рельсы, что нам во множестве пришлось перешагивать и перебегать, ломая ноги, пока мы уже затемно не добрались до последнего адреса. Среди кривых, косившихся на нас из сумерек, одноглазых деревянных домишек мутно светилась запотевшими окнами здание общежития. А темень вокруг – хоть глаз коли, ничего не разобрать. Мы прибавили шаг, спотыкаясь о торчащие из спины разбитой грунтовки железные прутья, проваливаясь в илистые топкие колеи. Дощатая дверь общежития поддалась не сразу, а поддавшись, издала такой громкий щепной скрежет, что из соседних подворотен сперва как-то боком хрипло заохали, а потом угрюмо и согласно завыли разбуженные дворовые псы.
Из открытой двери вместе с воздухом, спертым в кислый букет из запахов кухонь, влажного белья, грязных носков, выдохов «Беломора», туалетов, сырых внутренностей гнилых матрасов, - огромной желтой шпалой на нас рухнул обрезок света. В его глубине на ребрах ступенек бетонной лестницы качался силуэт огромного полуживого полупьяного детины, на фоне которого все наши школьные спортивные достижения таяли в прямой пропорции нашей надежде вернуться домой хоть как-то.
Вдруг за спиной детины, хлестко, как грамотно вымоченная в рассоле, плётка, что-то вопросительно взвизгнуло:
- Опять нализался, скотина шелудивая?!
На лестничной площадке появился халат в бигудях и впился в качающийся силуэт детины хищной кошачьей хваткой. Детина вздрогнул, обмяк и, виновато мыча, кулем рухнул на грязный пол.
- А вам че тут, робята? – спросил халат, сверкая бигудями тьме, где, переминаясь с ноги на ногу, топтались мы.
- Нам бы повестку из военкомата отдать, - и, развернув к свету складную казенную бумажку, мы прочли халату имя адресата. – Вот.
Плечи у халата задрожали. Его рукав пополз вверх по стене. Щелкнул выключатель. После уличной темноты вспыхнувший свет на мгновение ослепил нас, а, когда глаза свыклись с электричеством, мы увидели ещё нестарую женщину в аккуратных вязаных тапочках на босу ногу. Её ноги – много ходившие и подолгу стоявшие за тяжелой утомительной работой – были густо увиты синими узлами вен. Вены ползли из аккуратных тапочек вверх по её телу, словно беда. Беда, о какой мы принесли ей сегодня повестку и какая душит теперь её горло слезами, свивая его в горький узел…
Мы вышли во двор. Сумерки уходили в ночь. Из открытого дверного проёма свет падал в огромную черную лужу, обнажая плававший в ней распахнутым вниз белым брюхом учебник литературы за шестой класс…
Два года спустя, вечером в наш дом позвонили, и я получил с нарочным точно такую же казенную бумажку, где каллиграфическим почерком было выведено уже моё имя.
А еще два года спустя, в далекой южной стране с названием Афганистан закончилась война, длившаяся почти десять лет...