Ухо, левое ухо, не глухо, но – плохо, болит,
мне б на плаху, а я головой под рубаху, где длит
каждый вдох твой и выдох мою непрозрачную ночь,
неудачную, в клочья, наждачную. Мне бы помочь
ты не мог, ты не бог, ты не маг, ты не понял впотьмах,
что от слёз под рубахой намок твой сосок. Это страх:
я недолго спала, мой медовый, недолго спала,
я на страже была и не строже седого крыла
укрывала орлицей нептицей пером над ребром
твоё сердце неверца, лицом под сосцом. Серебром
обливала луна полусна овулярный овал…
Где-то чёрт колдовал, где-то чар, как гончар, навивал,
и стрелу выпускал – в твоё сердце летела стрела,
над полями полынными хлебными небо рвала,
рассыпАлось стекло веселО. На подушку легло,
а стрела – не орла, а меня догнала. Обожгло,
на подушку – осколки, а в ухо – стрела. Потекла
то ли кровь, то ли сонная лунная руна стекла.
И блистали кристаллы на алом. Не стало меня,
рыжей. Ты же устало прокручивал скудного дня
беспросветный поток, а потом ты увидел во сне
новый сон – обо мне, обо мне, обо мне, обо мне,
и колдует лукавый, и я его цель в этот раз,
я, оправа октавы, пропетый сто раз парафраз
наших жизней, и тризна по мне – это тризна по нам.
Ты, любимый мой, мнимый мой, смерти кричишь: не отдам,
грудью мне закрываешь чело, и стрела тяжело
входит в сердце, ты просишь согреться, но стынет стекло,
ты идёшь в этот дождь из стекла, и светла бытия
неразлука, легка, недолгА. Там, где ты, - там и я.