К концу девятнадцатого века поэты в России стали писать стихи.
"Символисты" - потому что никакие они не символисты, а нормальные, тонко чувствующие люди, нашедшие наконец слова для выражения того, что чувствует каждый (духом чувствует - дух), но словами сказать не может, - так вот, символисты переоткрыли Бога, перепочувствовали Его. А чувствовать Бога было лет сто или более как "не принято", а, может, и вовсе не принято, Бог был приписан "по духовному ведомству", отдан на откуп "духовному сословию" (никакое сословие духовным быть не может). Так вот в иоанно-кронштадского Бога можно поэту не верить, но как в цветаевского, найденного случайно Бога поэту не поверить! Найденного случайно, как мне довелось найти бонапартовское Сан-Миньято: едешь в электричке, двери открываются - и - Бог.
Бальмонт - "литургическое сокровище", и недаром его Луначарский читал над гробом дочери.
Церковникам же ардовского типа ("ничтожествующим") Бальмонт - шок, и всё, что они могут ему сказать - "не пиши". Т.е. "не будь".
"Господи, иссуши пишущую руку и запечатай уста Розанову" (Иоанн Кронштадский)
Глубоко у Бальмонта:
Небо - в душевной моей глубине,
Там далеко, еле зримо, на дне
(Ангелус Силезиус)
Мир должен быть оправдан весь,
Чтоб можно было жить
(Ориген)
Стучи, тебе откроют. Проси, тебе дадут.
— О, Боже! Для чего же назначен Страшный Суд?
(Иов)
Я ранен насмерть разумом моим.
Он именно "не сочинял".
Брюсов именно "сочинял" ("медь звенящая и кимвал бряцающий" Брюсов).
"Душою там я - сердцем здесь"
(Сердцем! Не телом! Важнейшее различие)
Презрение (чувство низкого, как чувство высокого, чувство прекрасного) ("Толпы глупцов, безумный ряд Животно-мерзких лиц") - видимо, неизбежная часть личного пути (было у Пушкина, у Байрона, у Лермонтова, у Наполеона) - и не в статике, а в динамике дОлжно рассматриваться. Нормально, когда такое кажется; ненормально, когда кажется только такое.
Не случайны у него "Проклятие глупости" и благословение уродам: "Я горько вас люблю, о бедные уроды" - "Но мерзок сердцу облик идиота, И глупости я не могу понять!". Чуму и тьму воспеть можно (Пушкин чуму воспел (о чем, вероятно, не знал Recchioni), можно воспеть проказу, убийство и беду - т.е. спасти, т.е. одухотворить в природе - всё.
Глупость неодухотворяема: не природна, но духовна, противоположна духу.
Безумие - нет, глупость - да.
Единственное, что не спасается: The only sin is stupidity.
Mater Morbi как раз может существовать; La Nostra Signora Delle Caz..te - нет.
"Чтоб я без ужаса мог быть среди людей".
Обычное чувство человека среди людей - ужас; презрение, видимо ("к бездушным людям, к мелким их страстям") - ужас уже сублимированный, не взогнанный, а вогнанный вглубь: ужас-под-контролем.
Ужас среди людей - 1) чувство отшельника и 2) чувство человека чувствующего - чующего, куда попал (чувствует мало кто, как мало кто и думает).
(Физиологически человек живет, так сказать, на наркотиках - на постоянно вырабатываемых мозгом эндорфинах; если с ними что-то не так, ужас выходит в сознание и делает существование невозможным. Как ни странно, об этой простой медицинской правде никто не говорит).
"Мой ужас среди людей" - причина популярности Indagatore dell'Incubo.
У него хороши детали:
"Своей неровною походкою
Крылатых, но не ходких птиц"
"Нежнее, чем польская панна,
И, значит, нежнее всего."
"Эта меткость жестких рук"
Аллитерации научиться можно; детали - нельзя.
"Полногласность" ("звучная) была и у Брюсова - ненастоящесть которого Бальмонт понимал и ненавидел.
"Ломаные линии, острые углы.
Да, мы здесь - мы прячемся в дымном царстве мглы."
Вот кто рисовал угол до Вознесенского.
"И сознаньем был каждый смущен,
Что я кровью своей освящён."
Вот вам и подражание Христу: мученичество инаковости. Инаковость избытка, как уайльдовская: богатый, гнобимый бедными. В этом мире богато чувствующий будет много страдать. Но богаче всех чувствует - Бог, и страдает Он же. Не обязательно знать, что подражаешь Христу, чтоб Ему подражать. И Бальмонта замучила-таки реальность: отняв дар, а затем и рассудок, и только после - жизнь. Уайльд после Уайльда.
Мимолётность Бога у Бальмонта.
Несхоластический атрибут.
То же - "проблеск рая" у Фроста (glimpse of Heaven).
Он же - всё мечтанное, т.е. искомое, Нездешнее - чаще всего Минувшее, Грядущее, Дальнее.
Минувшее (Рай), Грядущее (Царство Божие), Восток и т.д. (Эдем).
Хочется всегда - Бога.
(крах эротики)
Чего бы и кого бы мне ни хотелось.
Для ничтожества Бальмонту трудно найти слова: он всё любит.
Потому и клеймит несмачно.
Косолапые кроты - те же кривые кактусы: не хуже.
Глупость, единственно нелюбимую, так и зовет: глупость.
А вот:
Я проповедь скажу на благо света -
Не скукой слов, давно известных всем,
А звучной полногласностью сонета,
Не найденной пока еще никем!
(La bellezza e` l'essenza delle cose)
("Поэзия есть Бог в святых местах земли")
"Восторг красоты" - исток христианства на Руси; и да не забудем об этом.
Бальмонт напоминает нам о красоте Бога: не "одно виденье, непостижное уму", имел он, а в каждом закате и заре видел то самое уму непостижное виденье, и красота ошарашивала его, словно била по голове - вот вам эстет: человек, раненый красотой, пришибленный красотой, потому что красота - сила, и в чистом виде, как Бог: убивает.
(Эстет "рафинированный" уже не эстет, а вариант рационалиста: не чувствует, но думает, что чувствует. Это безопасно. Рационалист "мыслящий", кстати, и не думает, а думает, что думает. Это тоже безопасно. В том смысле, что не страдаешь).
Тот же Indagatore dell'Incubo, который всякий раз - влюбляется.
И сказал-таки (проповедь): Бальмонт мистически ненатуралистичен, в самом движении Солнца умудрясь (именно умудрясь!) увидеть не вечные перевиденные круги своя, а прорыв в небывшее - и "быть прекрасней невозможно, И быть блаженнее нельзя". То же - ветер: возвращается? ничуть: "вечно - прямо". Бальмонт распрямил круги! Это не круговорот уже, это переворот: переворот существ в природе; лови, человек, мгновенье: лети, лети за следующим. Потом это повторит Брюсов с механичностью - и трескучестью - барабанного зайца на батарейке).
Бальмонт нерационализуем.
"Будем как Солнце": "светить всегда, светить везде"? Нет, это не Маяковский, плоский, как транспарант: это "к новому, к сильному, к доброму, к злому" - "вечно к иному" и "дальше", "ласкать огневые цветы", и "будем молиться всегда неземному в нашем хотенье земном".
Ясно, что он органически не мог быть интегрирован большевиками (еще одной сектой ничтожествующих в пару ардовской), которые и Маяковского, и Брюсова без проблем переконфигурировали под себя.
(Вот вам и практическая рекомендация: не хотите быть переконфигурированным под что-то с префиксом "больше" (или под что-то с префиксом "право") - стремитесь как минимум к двум противоположностям. К обеим сразу: и - и. Кстати, о том же говорит и Леви (маньячите? - на здоровье, только здоровое число маний начинается с двух)).
И вот очень важный момент:
Но согрею ль я другого, или я его убью,
Неизменной сохраню я душу вольную мою.
Еще Достоевским открыто, что способность убить - часть личности, и ответ на вопрос "согрею или убью" - часть личного пути, т.е. мой личный ответ и моё личное решение. (Неличный ответ, для сравнения, дан Багрицким: "Но если он скажет "убей" - убей". Это не только советский ответ. Это ответ любого государства, использующего армию и полицию. Христианского государства в том числе. Бальмонт-мечтатель мудр: о мире на земле он НЕ мечтает).
Что достойно, что бесчестно,
Что умам людским известно,
Что идет из рода в род,
Все, чему в цепях не тесно,
Смертью тусклою умрет.
Это правда: под этим подписываюсь. Семья уже умирает как обязанность; брак умрет, государство умрет, церковь как институция умрет. А любовь - пребудет, и двое-одно, и двое во имя Моё пребудут.
Но, чтоб в душе была волна
Молитвенной мечты,
В явленьи цельность быть должна,
Должны в нем жить черты.
Чем хочешь будь: будь добрый, злой
Но будь же честен за игрой.
Явись — самим собой.
Вот это самое и пребудет. Явившийся самим собой дорог Богу: явен; он может пропасть, но он уже есть, а стало быть, и будет. Неявившегося самим собой просто нет, и если он сам не явился, то и Бог его не явит, потому что не в Божьей воле явить неявившегося: пропащего спасти - да, а неявившегося явить - нет, увы. Соблазн "не быть" очень давний и вечно новый: даже и до вопроса "быть или не быть" не доходят люди, прямо в детсадике вогнанные в небытие. Можно ли выйти из небытия, прочтя Бальмонта? Попробуйте. Признак выхода: будет больно.
Бальмонт современен.
Чем?
Не только всем вышеперечисленным.
Классика имеет одну особенность: она поднимает.
(Оформляет, ставит предел (определяет!), выпрямляет, укрепляет).
Реальность - раздробляет, распыляет, разрывает человека (дар творца - дар из видимого всего выбрать - кадр).
Немогущий не выбирает, но раздробляется - сам.
И очень многие пишут "расчлененку".
"Онтологическое разложение", замеченное у Пикассо Бердяевым - не отнологическое, а личностное.
Оно, как небо Бальмонта: "в душевной моей глубине".
Так что любителям глубин - и людей - пригодятся стихи человека, у которого в душевной его глубине - небо.
А вот это вот пригодится всем:
Восторг предсмертного сознанья,
Что мне блаженство суждено.
А на вопрос - насчет неба-то все горазды врать, а ты делом докажи, - отошлю к Цветаевой, к ее "Слову о Бальмонте": где Бальмонт, в голодном-холодном страшном, смертном девятнадцатом году встретив восторженную - восторг красоты - поклонницу, на ее вопрос: есть ли у вас мука, сахар, масло, ведь я Вам могу - всё - ответил "есть". "И в эту минуту у меня действительно все было: возвышенная колесница, чудесное соседство красивого молодого любящего благородного женского существа — у нее совершенно золотые волосы — я ехал, а не шел, мы парили, а не ехали... И вдруг — мука, масло? Мне так не хотелось отяжелять радости этой встречи. А потом было поздно, Марина, клянусь, что я десять раз хотел ей сказать: — Да. Да. Да. И муку, и масло, и сахар, и все. Потому что у меня нет — ничего. Но — не смог. Каждый раз — не мог."
Бальмонт: человек, который перевернул пирамиду потребностей - и опёр ее на вершину.