Это было в 1986 году, осенью. В те времена разговоры о Боге и вере вне Церкви были почти невозможны, ибо это почиталось глупостью. Я работал врачом Скорой Помощи на девятой подстанции. Специфика этой работы заключается в том, что кто угодно, в любое время суток, может вызвать к себе бригаду медиков, хотя в большинстве случаев врачебная помощь не требуется. Ко всему прочему, выезжая на вызов, никогда не знаешь, в какой ситуации ты окажешься. Я не беру медицинский аспект — тут всё зависит от твоей квалификации — а социальный — приехать можно и к алкоголикам, и к наркоманам, и просто к долго прождавшим родственникам, хотя ты сам получил вызов только пятнадцать минут назад, — то есть, возможны ситуации с непредвиденной агрессивностью. Я не хочу сказать, что всё так мрачно. Это замечательная работа, и я очень её любил — хоть что-то хорошее за сутки обязательно сделаешь, а значит, день прожит не зря. Но всё выше сказанное необходимо учитывать, чтобы понимать характер и самоощущение работников «Скорой», ведь такие самоуничижительные оценки, как: «Моспогруз» или «Два оборота диска — три дурака (врач, фельдшер и водитель) близко» — бытуют среди персонала. У многих формируется защитная реакция, которая часто выражается в напускной грубоватости. Вряд ли это миновало и меня, хотя я и проработал выездным врачом всего лишь три с половиной года.
В тот день мне помогала медсестра, которая была очень опытным специалистом и заботливой матерью, но уж если она раскрывала свой рот, то лучше всего было затыкать уши. Я даю такую исчерпывающую характеристику, потому что, как мне тогда казалось, какой-то религиозной отзывчивости у неё я не должен был найти. И вот мы приезжаем на вызов к очень простой и малообразованной женщине лет шестидесяти, которая, как написано в карте вызова, задыхается. Чаще всего — это бронхиальная астма. Но в данном случае передо мною находится пациент с огромной опухолью на шее, давящей на трахею и затрудняющей дыхание. Это явно у неё не первый день, и я, дав рекомендации, как госпитализироваться в специализированный стационар через поликлинику, сажусь оформлять карту.
Пока я пишу, идёт разговор, и до меня долетают слова: «А меня однажды уже вешали!» Я отрываюсь от писанины: «Когда?!». И женщина продолжает свой рассказ: «Это было в сорок первом. Мы жили в Белоруссии и попали под оккупацию. Я, тогда ещё девчонка, чернявая была. Немцы и решили, что я — еврейка, и потащили на виселицу. А когда поставили на помост, прежде чем накинуть петлю, разорвали воротник. Я тогда глупая была — крестик носила. Вот они, увидев крест, поняли, что я не еврейка, и вешать меня не стали!»
Мы внимательно слушали этот страшный рассказ. Было очень тихо. «Вета! — повернулся я к своей напарнице — если бы тебя однажды Крест Христов спас от смерти, ты бы смогла его после этого снять?». Чувствовалось, что всё услышанное проняло её до корней волос, и в священном ужасе и благоговении, но вместе с тем очень твёрдо она ответила: «Никогда в жизни!» «А эта — указал я на пациентку — не только сняла и не носит, но и то время, когда носила, считает потерянным, ибо была, как сама до сих пор думает, дурой!»
Господь удивительным образом призывал Своё чадо, чтобы оно опомнилось и вернулось в Дом Отчий. Сам человек интуитивно чувствовал связь двух этих событий: эшафота и болезни — употребив в рассказе слово «уже», но при этом остался глухим к Божьему глаголу.
2002