***
Ты давно наблюдаешь за ней, будь то это светлая личность или никто, будь она в футболке или в пальто, шлюха или стерва. Постоянно пялится в никуда и так выглядит, словно вся изо льда, на тебя не смотрит, ведь ты, балда, для нее не первый. Не красива вовсе и не мила, ну, отпела девочка, отцвела, отыграла роль свою и была, ты уверен, в моде. Только пролетело все, пронеслось, и теперь осталось умерить злость, а такой, как ты, сейчас лишний гость, так что все, свободен. «Сколько ж вам, скажите мне, будет лет? В вас ни огонька, ни желанья нет. Ну, скажите, дайте же мне ответ!», отвечает: «Двадцать». А тебе за тридцать, и ты глядишь в эти серые, мрачные, и твердишь: «Как же – двадцать? Двадцать! И только лишь…». А куда деваться.
***
И взглянув на нее, как в последний раз, в те глазницы, в которых давно погас (только был ли?) огонь, и без лишних фраз покидаешь место. «Боже мой, подумать-то, как успеть потушить всю страсть и увидеть смерть в те года, пока можно еще лететь, выходя из детства? И сидеть ночами, молчать, без слез, в душных серых барах, лишенных грез, никогда не видеть огромных звезд и не знать печали. Ничего не чувствовать, может быть, и не ныть тогда, когда стоит ныть, и тонуть тогда, когда можно плыть, вы таких встречали?»
***
Ну, катись-катись, молодой дружок, пусть тебе в своей юности хорошо, а какой-то жалкий отстой-стишок тебя не состарит. И засунь подальше свои слова, право, разрывается голова, а твоя инфантильная трынь-трава меня не исправит. Хоронить живую, каков герой! Лучше бы следил за своей судьбой, а тебе за тридцать, и ты душой не старей ребенка. И не хочется, знаешь ли, жить вот так, чтоб бояться трудностей и собак, и в итоге жизнь свою скомкать в бак, как старую кинопленку.