Баламут

               
           Его никто не называл по имени-отчеству. Его и имя-то мало кто помнил. Весёлая кликуха "Баламут" подходила ему гораздо больше. Надо сказать, она ему нравилась. Так бывает, что данное по-молодости прозвище, с годами начинаешь любить всё больше и больше. Приходит переосмысление ценностей в жизни, по-другому глядишь на обычные до этого вещи. Оно и понятно, взрослея человек иначе воспринимает действительность. Но, в данном случае, ничего подобного не происходило. Он так сроднился со своим вторым именем, что себя иначе как Баламутом и не воспринимал, отзываясь на него быстро и без возможных обиняков. Весёлая жизнь (а мы не забудем, что под этим словом понимается любое времяпрепровождение вне стен исправительного учреждения страны, территорию которого он воспринимал уже как неизбежную плату за свой образ жизни, выбранный однажды раз и навсегда) пролетала быстро и незаметно. Но и в этот небольшой период вольной жизни он обходился как-то своим вторым именем - Баламут. Тем более, что к этому вполне располагал весёлый и необременительный образ прожигателя жизни. Настоящее его имя было Леонид. Лёнька. И, к моменту нашей встречи, было Лёньке ни много ни мало семьдеят шесть. Свои пятьдесят отсиженных встретил он в "зоне", где пребывал за очередное, он уже и со счёта-то сбился какое, преступление. Конечно, "зона"  в определённой степени помогла ему сохранить и не расстратить остатки здоровья, а, может, он от природы был такой живучий. Его не сломили и не озлобили долгие десятилетия, проведённые "за решёткой", вдали от родных. Кто-то же у него ещё оставался, хотя он не любил вспоминать об этом и редко когда сам заводил разговор на эту тему. Его никто не навещал, но государство платило ему пенсию и он не чувствовал потребности в какой-либо ещё заботе. Он давно уже привык обходиться без излишеств, которые мы считаем необходимой частью нашей жизни, а маленькие радости, которые неизбежно возникают и там,  вполне компенсировали ему незначительную потребность в счастье.  Был он неконфликтный, а немолодой возраст его, опять же учитывая заслуги этого самого возраста, давал ему определённые привилегии и   послабления. Лагерная охрана давно привыкла, что он никогда и никому ни на что не жалуется, а неизбежные трудности воспринимает с юмором и прилагающимися шутками. А потому, многое прощалось ему. Но это не вызывало зависти у окружающих. Наоборот, они радовались, что хоть кому-то в этой жизни повезло. Если можно назвать везением лагерную жизнь вообще. Только ведь, каждый это везение понимает по-своему и состояние душевного покоя и соответствующий этому душевный комфорт у каждого свои. Вариант подходящий одному может совершенно не устраивать другого и наоборот. Лёнька не задумывался над этими тонкостями. Его просто всё устраивало. А то, что он как-то ограничен, что приходится жить по определённым правилам и выполнять чьи-то требования, так на это можно посмотреть и с другой стороны и попытаться найти в этом даже плюсы. Или Вы считаете, что на свободе, где-нибудь в доме престарелых, спрятанном от лишних глаз в сырой и недоступной лесной чаще ему было бы лучше? Так на эту тему можно и поспорить, приводя свои доводы и аргументы в пользу и защиту как того, так и этого варианта. По крайней мере, был он худо-бедно одет-обут, вполне сносно накормлен. Маленькая пенсия? А на что её тратить? Сигареты, дешёвый чай ( а он помнил ещё времена, когда чай был под строжайшим запретом, как сейчас, например, алкоголь или наркотики), недорогие конфеты-рандолики для беззубого рта - на это пенсии никогда не работающему зеку хватало  с избытком, даже оставалось и перепадало тем халявщикам и нахлебникам, что без зазрения совести пользовались его добротой, которую ошибочно принимали за слабость духа. А он просто никогда не конфликтовал с окружающими, предпочитая все возникающие вопросы решать мирно, путём убеждения и рассуждения, нередко поставив себя на одну доску с недопонимающим оппонентом. Потому и врагов не имел и завистников ставил на место. А завистники в этих местах гораздо более опасны и коварны, изощрёнее и изворотливее, чем это можно даже предположить.
               Лёнька-Баламут был в пятом инвалидном отряде на привелегированном положении. Со своим вездеходным костылём поспевал он всюду, где по рангу положено бывать зеку. В числе самых первых приходил он в столовую для приёма однообразной, но вполне съедобной пищи, освобождённый от проверок - весело ковылял в баню, размахивая сеткой с чистым бельём и нравоучительно зубоскаля с семенившим рядом шнырём.  Со стороны казалось, что он гораздо моложе своих лет, было совершенно невозможно поверить в его немалый возраст, учитывая отсиженные годы. Однако, стоило оказаться рядом, послушать его рассуждения "о жизни", перенестись вслед за ним в далёкие пятидесятые, как пропадало всякое недоверие и Ты проникался любовью, до этого спрятанной где-то глубоко в душе, переполнялся доверием к этому  малознакомому человеку. И Тебе было уже безразлично, что этот, в общем-то чужой человек, рассуждает о своём и говорит то, что накипело у него на душе. Ты слушал и внимал ему с удовольствием и вниманием. Так велико было влияние голоса на Твоё огрубевшее сознание. Помнил он знаменитую амнистию 53-го года. Это была его первая ходка, ещё на малолетку. Он и помнил-то её хорошо только благодаря этой самой амнистии. Тогда погулять довелось долго, почти полгода. А потом завертелось, закружилось, взросляк, этапы, сборки ... Но ту амнистию зеки помнили всегда и разговоры их, где бы они не начинались, о чём бы не велись - обязательно переходили, пусть и не сразу, на амнистию. Может происходило это потому, что выход был массовым, может из-за значимости события, только кажется мне, что дело не в этом. Та амнистия 53-го года была реальная, дававшая свободу многим. И не так уж важно сейчас, виновным или не виновным. Ты уже чувствуешь себя виновным оказавшись там, потому что не смог доказать обратного. А Лёнька-Баламут умер в зоне, не дожив до своего восьмидесятилетия три дня. Сидеть ему оставалось ещё три с половиной года.