Молитва безбожника мне опаляет губы, горячит лихорадкой кожу и гонит сон,
Там, где горят костры, кровь людская идет на убыль, волчья шерсть расцарапывает лицо, золото бесконечным стоном течет мне в кости и болезненно полыхает сквозь пропасти вертикалей.
…Когда-то на нашей с тобой переправе был мост, но, уходя, мы каждый раз его за собой сжигали.
И я все чаще думаю, что если бы мы и нашли друг друга, то даже бы, наверное, не узнали. А может, оно и к лучшему. Когда дымом потянет с юга, я прокляну ту вечность, где мы за себя сражались и поэтому проиграли.
____________________________
У тебя в волосах осенние листья, ряска и горький дым,
Ты негромко смеешься и споришь с неопытным, молодым инквизитором, пришедшим сжигать за веру в бога – нового короля, о тех, кто пролился дождем и болью в святых местах.
Моя кровь по-язычески святотатственна и густа, в ней хрипло дышит то, что сильнее и пламени, и креста – я почти хочу, чтобы он стал меня заставлять ему целовать кольцо и касаться лбом их священных книг.
Твои ладони пахнут дурным вином, которое несмело разливает новоявленный духовник, и голодным зверем, которого тебе все не счастливится приручить. Твои пальцы впиваются мне в загривок, стремясь контролировать, не пустить – я лишь со смехом закрываю неизбежно золотеющие глаза. К вечеру запахи леса все сильнее манят меня назад, туда, где ходят тени тех, кого ты бы сам с удовольствием растерзал.
Юный священник глядит в пространство, и у него на губах дрожит нестерпимо честный и теплый свет, он его баюкает в выпачканных ладонях, повторяет, ни на кого не глядя: «Скажи, Отец, отчего у них не вера – а семена, так никогда и не легшие в лоно Твоей земли, не услышавшие слов, которые ты когда-то вложил им в сухие рты? Теперь ими правят железо и военные корабли, люди, одетые в горностая – бессмертные короли. Они не виновны, что им недостаточно сил хоть на долю выдоха замолчать. Я знаю, Отец, они чуждаются тишины лишь потому, что она со временем начинает их размывать, выветривать, поглощать.
Здесь, Отец, есть несчастные люди. Их воля – заслон для тех, кого видит зверь, живущий у них внутри. Они умирают, когда я касаюсь их с твоим именем на устах – они смертельно от всех уставшие бунтари. Я не просил бы и ради своих детей – ради твоих я встаю на колени, ладони мои в и ладане, и вине. Прошу, Отец, подари им свободу от лунных мантр, которые им сестры-волчицы поют во сне. Они ведь хуже рабов, никогда не видевших ничего, кроме плети и грубых лиц, хуже лихих людей, от которых открестились правители всех столиц, на трактах которых они собирают дань.
Беглецы от самих себя устало мне отвечали: «Кто я – не знаю сам. Поэтому перестань нас спрашивать о сказочных временах, когда мы умели жить». Теперь они учатся выживать, но я не помню никого, кому это бы удалось. Говорят, что побеждает тот зверь, которого ты кормил - в борьбе человека и зверя последнему невозможно не победить.
Отец мой, я давно уже утратил чувство времени, память и голоса, которые пели мне колыбельные по ночам.
Они придут к Тебе заросшие колкой шерстью, с дерзким огнем в глазах – я обещал им быструю смерть от Твоего меча».
___________________________
Я приходил к тебе трижды, и дважды ты меня принимал. У тебя тогда были рыжие кудри до самых плеч, острые скулы, из тонких пчелиных жал – я дважды клялся хранить тебя и беречь, на третий раз я попросту не успел.
«Мне снилось, что мы лишь тени в полуденной высоте, - ты легко прижимался лбом к моему виску, - И поэтому я давно хочу улететь, понимаешь? С тобой. Взлететь, или бросить в светлый костер из полыни твою тоску, от которой у тебя все чернее кожа и больше шрамов вот здесь, внутри».
Он прижимался ухом к разбитой моей груди и улыбался: «Слышишь? Оно с тобой говорит. Я чую, как в тебе шумит море страдающих голосов, и каждый из них зовет тебя в дальний путь. У них для тебя столько боли и столько опасных слов, что тебе уже никогда, наверное, не заснуть».
Разве скажешь ему, что я снова видел во сне луну, над которой стоит жемчужный холодный бог? Конечно, брат мой, я никогда уже не засну, потому что я утратил твое имя в лабиринтах своих дорог, которыми добирался до вечного моста через узкую реку с прибрежными камышами.
Второй раз я приходил, когда ты, сидя на корточках, резко говорил с сельскими малышами – у тебя в глазах светилась ненависть и тоска, та самая, которую ты давным-давно вычерпывал из меня. «У меня нет брата, его унесла река, и спасибо, что нашему…моему отцу не выпало самому его изгонять. Он и был не такой, как все, полуволк, проклятый в миг рождения Сатаной. В полночный час самый смелый из вас пусть пойдет к реке и увидит его». Ты взглянул на меня, усмехнулся: «Пойдем со мной».
А потом я все тебе рассказал. Сидя у той реки, которая рассекла из нас каждого пополам, я смотрел золотисто в твои бессмысленные глаза и, знаешь, брат мой, признаться, себя ненавидел сам.
«Я сумею из тебя это вытравить, закопать на перекрестке семи дорог, как учил нас слепой колдун».
И ты действительно сумел меня привязать к своему запястью цепочкой несложных рун, замешанных на крови.
Возможно, все дело в том, что я до оскомы тебя любил, а возможно, в том, что ты меня не жалел.
Ты, не думая не секунды, связал нас единым сердцем, которое задыхалось на перепутье тел, поставил меня на колени перед собой и грубо зажал мне пасть.
Я бы отдал многое, чтобы ты на секунду ослабил цепь, и я мог от тебя вырваться и, наконец, пропасть там, где пламя алее крови твоих волос. Каждый из нас тяготился возложенным на него, но слов правды так никто и не произнес.
И вот сейчас ты сидишь у камина, задумавшись глубоко, и судорожно хватаешь пальцами мою шерсть.
Брат мой, я навсегда останусь за той рекой. Можешь мне не верить, но ты видишь, что так и есть. Теперь между нами снова горит окровавленная вода, и я слышу, как ты навзрыд зовешь меня на бегу.
Брат мой, я готов целовать песок на твоих следах.
Но, прости. Вновь довериться – не смогу.
________________________
Молитва безбожника мне обжигает губы, горячит лихорадкой кожу и гонит сон,
Там, где горят костры, кровь людская идет на убыль, волчья шерсть расцарапывает лицо.
Pater noster, - я говорю несмело, и в моих легких раскрывается веер холодной стали. Ты вырываешь из подреберья чужие стрелы, и кашляешь в грязный снег чем-то знакомо-алым.
Брат мой, ты видел преступно мало, чтобы платить ту цену, которую я не готов отдать.
Мне остается лишь пламенеть глазами, сплевывать боль в костер и беспросветно ждать.
Мраморное лицо с течением времени все светлей, ты улыбаешься через силу: «Брат, расскажи о ней – о той, что нас с тобой прокляла никогда не встретиться и порознь умереть».
Мне разрывает ребра от святости этих мест, от молитвы, которая вкрадчиво вползает мне под язык: «Она была рыжей – такой, что можно было сгореть, прикоснувшись однажды к горячим ее кудрям. У нее была скорость сокола, яд гюрзы и теплое сердце, в котором нашлось пристанище даже нам. А потом она лунной ночью увидела в лесу ши, и с тех пор ей не было мира ни в небе, ни на земле. Выпитая до дна, до самой своей души, она безнадежно блуждала ночами в липкой, извечной мгле. Ты унаследовал волосы и острую ее речь, я – бесконечную волю идти вперед, но она решила в бреду извести нас, развеять, сжечь и сплела проклятье, которое нас по отдельности заберет».
«Я не умру без тебя», - ты шепчешь, не в силах унять озноб. У меня не хватает дыхания продолжать.
Снег ложится пухом на твой почерневший от боли лоб, и не тает. Когда детей своих проклинает мать, тому суждено исполниться точно в срок.
Где бы ты ни был, священник, спаси его твой справедливый бог. «Золото внутри жжется больней огня», - ты говоришь вполголоса – тебя уже почти нет.
Я искал тебя в лабиринтах чужих дорог, не знаю уж, сколько лет. Но любой путь выводил меня к переправе, на старый мост,
там, где, я знаю, ты уже ждешь меня. Бесконечные доли секунды – ждешь.