Окна распахнуты в дрёмой сморённый двор,
в рай тополиный, в топлёный желток июля.
Ворон залетный здесь жуткое «Невермор»,
если б и крикнул, прослыл бы лгуном огульным,
ибо ничто не закончится. В трын-траве
твой неизбывный кузнечик опять латает
ветхую музыку, лапок не покладая –
всё не уймётся стрекочущий экстраверт.
В зёв подворотни стекает сомлевший свет,
тьма уминает его, словно мякоть дыни.
Сиднем на лавке пикейный сидит жилет,
ждёт собутыльников, старый чудак, в пустыне
вечного полдня. Он жаждет раскрыть глаза
миру и граду на всё, что вот-вот настанет.
Множество бурь разразится в его стакане –
грянет Цусима, Авроры шарахнет залп,
град содрогнётся и Ной возведет ковчег –
если иной, то спасаешься лишь ковчегом…
Там, за окном, неопознанный длится век,
длится и длится, пока ты июльским снегом
бредишь за пыльными стеклами, ищешь ключ
к вставшим часам, запершившему в горле слову.
Воздух июльский удушлив, душист, колюч.
Вот бы уснуть и наутро родиться снова
здесь, в этой комнате, в этом июле, но
все ещё будут живыми... Отцовский свитер
пахнет теплом, и щемящая «Рио-Рита»
плещет во двор сквозь открытое в ночь окно.