Никита Аристархович Петров приехал в наш город после окончания «Строгановки», с молодой женой, студенткой четвертого курса той же «Строгановки», и устроился на работу в художественное училище, преподавателем живописи, рисунка и композиции. Выделенную на первом этаже общежития комнату года через два удалось приватизировать, поскольку вместе с женой они были уже двумя молодыми специалистами, и жена ждала появления на свет третьего, уже сосем, что ни на есть, «молодого специалиста». С помощью нехитрых архитектурных преобразований Никите удалось отделить комнату от кухни, и теперь бывшая комната общаги называлась гордо и красиво – собственная трехкомнатная квартира, третьей комнатой в которой был сортир.
Никита считал себя свободным художником и был подвержен слабости, столь характерной для русского человека, тем более, для художника. Слабость со временем оказалась хронической, жена с ребенком вернулась в Москву, а Никита Аристархович зажил свободно и независимо, шел ему к этому времени тридцать седьмой годок. После развода в квартире осталась двухкомфорочная газовая плита и раковина, как неотъемлемые части кухни. К обоим предметам цивилизации вели две тропинки, весь остальной пол был заставлен пустыми бутылками, которые в пунктах приемы стеклопосуды принимать отказывались. Никита этот арт. объект называл своим натюрмортным фондом. В зале стояла промятая раскладушка, пара табуретов и мольберт с неоконченной картиной, написанной в сине-фиолетовом мрачном колорите, и Никита сам, порой, ее пугался, но не выбрасывал, поскольку в лунные ночи картина вдруг начинала светиться и наполняла комнату каким-то потусторонним сиянием красоты неописуемой!
Когда в сортире перегорела лампочка, Никита снял дверь, чтоб светлее было, приспособил к ней два табурета и у него получился отличный журнально-обеденный стол. В углу сиротливо стоял, брошенный когда-то прежними жильцами, холодильник «Саратов». Стульями для гостей, ими же и принесенные, служили тарные ящики из овощного магазина напротив.
Входная дверь никогда не запиралась, во-первых, красть было нечего, а во-вторых, когда года два назад по пьянке потерял ключи, друзья-собутыльники помогли выбить замок. Новый вставлять не стал, просто вбил гвоздь «сотку» в обналичку и, уходя, подвязывал дверь шнурком от ботинка, в знак того, что дома никого нет. Случайная пьянь звала его попросту – Никитос, и заявлялась в любое время дня и ночи, делясь и выпивкой, и закуской за предоставленный комфорт и безопасность. Пить за углом не поощрялось местными властями.
Коллеги - художники звали его Петров-Перцовкин, из-за пристрастия Никиты Аристарховича именно к этому напитку. Единственно, к чему не имел пристрастия, так это к табаку, но, благодаря частым гостям, в комнате всегда было накурено, поэтому и зимой, и летом держал створку окна открытой. В училище Никиту вывели за штат, оставив несколько часов по живописи, иногда удавалось продать что-нибудь из ранних этюдов, отличавшихся необыкновенной свежестью и чистотой цвета. Еще одним источником дохода была операция «хрусталь» в компании со случайными алкашами, знавшими места. Было у Никиты и несколько учеников, но долго они не задерживались, потому что вводное занятие начиналось, как правило, с бутылки вина и разговора об искусстве. Естественно, одной бутылки не хватало, и неофит посылался за второй, а то и за третьей, в счет аванса за обучение великим тайнам мастерства. Кончалось обычно тем, что Никитос выгонял ученика с криком – пошел вон, бездарь! Иди, учись заборы красить, художник сраный.
Так проходили дни и недели. Однажды Никита, с утра мучаясь похмельем, пролежал на продавленной раскладушке часов до четырех дня, не в силах даже дойти до крана на кухне. За весь день ни одна живая душа не стукнула дверью. Временами, в мозгу всплывала нелепая мысль – а уж не умер ли я? На единственной, уцелевшей при дележе имущества, книжной полке лежало сокровище – шикарный альбом Иеронима Босха. И только он подумал, а не сдать ли Босха в «Букинист», дверь хлопнула, впустив пропитого бродягу с двумя пузырями «Тройного». Гость порядок знал, треть – хозяину, быстро расплескал, добавил воды, отчего жидкость стала мутно белого цвета, и, пробормотав, со здоровьицем, опрокинул одним движением и протянул Никите надкусанную луковицу.
Вроде полегчало, но одеколонный смрад выворачивал душу наизнанку, и Никитос решился! – Слышь, кореш, возьми с полки вон ту книгу, да снеси в «Букинист», на вырученные себе хоть портвешка, хоть вермута, а мне «Перцовочки», лады? Кореша долго упрашивать не пришлось, и потянулось томительное время ожидания. Когда Никита уже устал отсчитывать часы, нестерпимая обида на несправедливость мира и человеческую подлость совсем лишили его силы и сна. Задремал где-то около трех и тут же проснулся от деликатного покашливания. Никита протер глаза, в окне маячил силуэт лошади. Ты кто?- бессмысленно прошептал Никита, натягивая на себя простыню. – Извините за беспокойство, уважаемый Никита Аристархович, я, так сказать, Лошадь Пржевальского, неодолимые превратности Судьбы привели меня к Вам. У Вас, случаем, морковки не найдется? Знаете ли, почитай три дня ничего не ела.
Никита сполз с раскладушки и в темноте, на ощупь, в нижнем ящике холодильника «Саратова» разыскал две подвядшие морковки и свеклу. Подошел к окну и протянул на дрожащей ладони Лошади. Та деликатно , теплыми губами взяла морковки, отодвинув свеклу в сторону, медленно прожевала и с достоинством проглотила - Премного благодарна, Никита Аристархович, а на свеклу у меня, видите ли, аллергия, Вы уж извините великодушно. Поев, Лошадь вкратце пожаловалась на судьбу, дескать, Зоопарки нынче превращают чуть ли не в концлагеря, в лучшем случае, в резервации. Ей и еще нескольким узникам удалось сбежать, когда охрана замешкалась по причине беспробудного пьянства. Теперь вот днем за гаражами прячусь. Ба, однако, заговорились мы с вами, светает, не увидел бы кто, пора мне, до свиданья, милейший Никита Аристархович. Лошадь сделала изящный реверанс и растворилась в светлеющем тумане.
Утром, с больной головой, движимый призрачной надеждой на удачу, Никита поплелся в ближайший пивбар. Прямо с порога он увидел широкую спину своего однокашника, скульптора Бессарабова. Ноги сами понесли поздороваться поближе. Валька Бессарабов звезд с неба не хватал, но слыл удачливым скульптором, без претензий, но востребованным.
Привет, Никит, - прогудел приятель, что смурной такой? И подвинул Никите полную, с еще не осевшей пеной, кружку пива. Я тут за заказец аванец получил, вот пропиваю, третий день все домой никак попасть не могу. Ты, Никита, отпей слегонца, а мы коктейль сообразим! Пиво без водки – деньги на ветер! Валентин расплескал чекушку себе и Никите, с удовольствием выпил и заказал еще по паре пива. - Ну, как ты? рассказывай. Никита расчувствовался от щедрот приятеля, да от такого коктейля славного, и выложил Валентину про ночное приключение с Лошадью Пржевальского.
- Слушай, друг! Валентин потянулся за спинку деревянного стула и достал авоську с морковкой, тут килограмм пять будет, возьми для Лошади-то. Жена третьего дня купить просила, а я так и не донес, все польза будет. На том и расстались.
Остаток дня Никита проспал у себя на раскладушке, проснулся часов в десять вечера, и опять удивился, что за весь день так никто и не потревожил. Снова погоревал слегка о пропавшем Босхе и заснул. Как и в прошлый раз, его разбудило деликатное покашливание. Никита живо вскочил, достал из холодильника угощение и к окну, добрый вечер и все такое. Лошадь Пржевальского снова очень аккуратно брала с руки морковки и задумчиво их жевала. Темные глаза Лошади наполнились грустью, и Никите показалось, что она вот-вот заплачет.- Что с вами, спросил обеспокоенно Никита, что-нибудь случилось? – Да нет, ответила Лошадь, только вот обидно, что мы все через окно, да через окно, не по-людски как-то, может, в дом пригласите? Никитос опешил. Да Вы что? У нас тут такой народ, прознают, что я с Лошадью живу, живо в психушку упрячут, оба тогда пропадем…
Пока договаривал, Лошади и след простыл.
Утром, на выходе из подъезда, Никита подвергся нападению возмущенных старух. Одна из них не выдержала, и в спину прошипела – ишь, идол, по ночам за водярой своей уж и до двери дойти ленится, в окно сигает! Всю клумбу истоптал, алкаш поганый! Это они, видать, про Лошадь, смутно догадался Никита.
На следующую ночь Лошадь Пржевальского привела с собой молодую, изящную Зебру. Зебра стреляла глазами и изящно вскидывала задом. – Скучно вам со мной, Никита Аристархович, вот подружку помоложе привела, сказала Лошадь Пржевальского и грустно вздохнула. Выяснилось, что Зебра морковь не любит и питается исключительно яблоками. Никите теперь и выпить было не на что. Все случайные подработки на фураж уходили. Никиту было не узнать, ходил чистый, трезвый и улыбался.
Так продолжалось с месяц, а потом в местной газете Никите попалась заметка «Беглецы возвратились в родные пенаты», в статье благодарили сотрудников МЧС, метко стрелявших снотворными пулями, а в конце, вскользь сообщалось, что по трагической случайности оружие одного из сотрудников оказалось, заряжено боевыми патронами.
На этом, можно сказать, жизнь Никиты Аристарховича и закончилась. На самых оживленных перекрестках он никогда не ступал на дорожную зебру, часами бродил вдоль бровки, выискивая просвет между машинами, чтобы перебежать на другую сторону. К магазину «Букинист». Так и погиб под колесами тяжелого внедорожника с затонированными стеклами.
В медицинском заключении написали, что смерть наступила в результате нанесения травм, несовместимых с жизнью, а по совести – помер Никита Аристархович Петров-Перцовкин от тоски и несовместимости с миром.