Никита Савельев от рождения колченогим был. Рос замкнуто, друзей не имел. Это и определило дальнейшую его судьбу. Никита страстно музыку любил. Бывало, от радио не отгонишь, когда какой концерт передают, была у них с матерью такая черная тарелке на стене. Довелось ему как-то в Доме культуры при хлебозаводе № 1 вместе с матерью на концерт виртуозов – балалаечников попасть. До слез Никите захотелось балалайку заиметь, чтоб вот также играть и чтоб все в зале хлопали. Ни о каком «купи» и речи быть не могло. Жили бедно, мать Никиту одна воспитывала, поскольку муж еще до родов отбыл в неизвестном направлении, да так никогда потом и не объявился.
Никита, пацан десятилетний, хорошо это понимал и решил балалайку сам себе смастерить. Инструмент вроде немудреный. Однако…
Записался в библиотеку. Всю литературу относительно деревянных щипковых инструментов до дыр зачитал. Стал на рынке работенкой перебиваться, где подтащить поможет, где место придержит, где подметет, где прилавок помоет. Никакой работы не гнушался, а все деньги, заработанные на специальные инструменты, клеи, дерево да лаки разные тратил. Мать втихомолку по ночам только плакала.
А Никита своего к восемнадцати годам добился, таки. Первую свою балалайку изготовил и, самоучкой играть на ней выучился. Талант, видно, от Бога у мальчишки был. Каждый новый инструмент выходил из рук его лучше и совершенней прежнего. До областного центра молва о мастере-самоучке докатилась, и получил Никита большой заказ для тамошнего самодеятельного коллектива балалаечников. И деньги неплохие заплатили. Мать впервые вздохнула с облегчением, ей таких, на ее хлебозаводе и в два года не заработать! Слава о мастере-самородке быстро разлетелась. Областная газета портрет напечатала и подпись - « Страдиварий нашей балалайки». Ну, Страдиварий, не Страдиварий, а секреты свои ревниво берег, сам клеи и лаки варил и древесину подбирал и сушил одному ему известным манером.
Шел Никите 25 год, когда грянула война, на фронт не взяли по причине инвалидности, немца до их маленького городка так и не допустили, но жилось тяжело и голодно. Война-то везде чувствовалась. Но, что удивительно, война войной, а Никите заказы аж из столицы стали поступать. Жили с матерью справно, что уж Бога гневить, при случае и соседям, чем могли, помогали. В конце войны Никита себе легковушку трофейную прикупил, для разъездов, ну и подвезти что из материала, либо инструмента. Беда грянула неожиданно. Чья та зависть черная прислала за ним среди ночи «Марусю», и с тех пор о Никите ни слуху, ни духу. Мать померла, соседки богомольные обмыли, обрядили, как смогли, и схоронили.
Вернулся Никита в родной город лет через десять. Соседи-доброхоты их дом с матерью по бревнышку растащили, хорошо хоть сараюшку оставили, где Никита и поселился. Перебивался он теперь случайным заработком, где стекло вставить, кому калитку поправить, кому крышу перекрыть, где картошку протяпать. Смирный и еще более неразговорчивый человек получился. Жалели его, хотя и с опаской.
Водилась за ним слабость одна. Раз в полгода, чисто выбритый, в новой рубашке шел он через весь город в «Чайную» райпотребсоюза и запивал по-черному, а когда дело к закрытию подходило, тут же под порожками и засыпал пьяный. С утра снова в «Чайную», благо недалеко. Садился всегда за столик спиной к залу, чтоб людей не видеть. Подсел как-то к нему его одногодок, фронтовик, в медалях, сильно войной покалеченный. Лицо – сплошь ожог, как и нет лица-то. Хлопнул по плечу, бутылку водки на стол брякнул – не узнаешь, балалаечник? Степка я, Долгов, супротив вас наискосок жили-то. Мутно оглядел Никита бывшего соседа своего, и уже слеза пьяная вознамерилась в стакан упасть, но схватил Никита свои сто пятьдесят перцовки и единым духом сглотнул. Покривился чуть, руку чужую с плеча скинул и с веселой злостью отрапортовал: - отбалалаял я свое, теперь больше по плотницкому делу, где дверь навесить, где забор сгородить, гробы, говорят, хорошо выходят, много я их на своем веку смастерил. Заказывай, если что…