о, эти тусклые побрякушки, закрученные в целлофан, рассованные по фарфоровым чайникам,
бабушка отчаянно била меня по рукам всякий раз, что я лезла к расписанному сервизу
и буфет - как огромный, таинственный призрак, застывший в тени - манил нераскрытыми тайнами,
запахами необычайными. их настоянный аромат щекотал любопытные детские ноздри
и, забыв про угрозы, я отодвигала пыльный, зеленоватый стеклянный завес - дверь чудес, где прошлое смотрит
на тебя фиолетовым аметистом, стиснутым жёсткой глазницей выпуклого литья, а его края выпускают острые коготки -
незатейливая оправа.
справа от него - слёзы чужих морей - пожелтевший жемчуг. я пытаюсь представить тех, позабытых, женщин, которые надевали его на праздник...
две серёжки зеленоглазых - огранённый восьмёркой топаз - перемигиваются, шепчут что-то, едва уловимое, на границе слуха
/бабушка подкрадывается сзади, выкручивает ухо - сколько я раз говорила, Олюся, не смей!/
что это с ней?
почему всё интересное прячется в пыльном нутре сервиза? а ещё, я знаю, под полотенцем, на третьей снизу, есть картина, про которую не говорят:
женщина, одетая в странный наряд, а на руках - ребёнок с глазами тревожными, вокруг их голов /металлом обложенный/ золотой пожар -
ей особенно дорожат.
позже, уже повзрослев, перебрав отношения, нитей семейных тугие разъяв узлы,
я узнала, что бабушки вовсе не злы. были в их жизни иные невиданные украшения.
дом, заполненный солнцем, дубовый резной буфет - запах цукатов, халвы, конфет -
с леденцовым затейливым витражом, на бронзовый ключ закрытым...
первым "съели" кольцо с александритом, подаренное юной прабабушке женихом - вечные чувства и всё такое - стало перловкою и мукою.
в голод кладбище не зарастает мхом - попросту, не успевает.
следом кулон и брошь - фамильная, родовая - постное масло, картошка - и весь сюжет.
яйцо Фаберже последним постигла такая участь - чужой, оценивающий взгляд, осенняя слякоть, толкучка и торбочка с полбой в чумазых худых руках -
яйцо не имело ни ложки желтка - накормить детей прозрачных и синегубых - того же густого цвета, что кобальтовая эмаль.
бабушке было ужасно жаль... что больше нечего обменять, хотя бы на ложечку масла -
дети, как свечи под ветром - дрожат и гаснут... и керосина для примуса на два дня...
нечего... нечего обменять!...
только икона венчальная в деревянном футляре,с шашелем точенными краями - просто дерево, просто резная медь.
нечему в примусе больше гореть.
чудом
пережив войну, переселение и разруху, бабушки - настороженные, запасливые старухи, пополняли и охраняли нутро буфета.
того, где среди полотенец, мешков, салфеток лежала икона - единственная из семейных реликвий,
с почерневшими от времени ликами, затаившими страх и боль.
там же прятали крупы, консервы, соль. торбы ржаных сухарей, парафин и мыло.
на беспросветный день, как бабушка говорила.
и неуклюжие советские украшения, купленные на отложенные гроши -
деточка, выслушай, не спеши
осуждать.
просто дыши
и старайся,чтоб не рвалась родовая нить.
и никогда
не выбирать,
кого из твоих
хоронить.