Как нынче медлит осень расставаться,
Как долго нежится в тепле задумчивый октябрь,
И в утренних туманах затеряться
Мечтает, кажется, весь мир.
Я видела вчера:
Ладьею золотой скользил вдоль берега
Опавший лист березы,
И дымным факелом горя,
Плыло в тумане призрачное солнце,
Пронизывая глубину озер.
И грезила, казалось, даже Вечность.
Лишь стая белых птиц кружилась надо мной,
Пронзительно крича.
То были птицы памяти моей...
Один вечер из жизни...
Утро, омытое сильным и теплым дождём. Земля залита дождями, но беспрестанно чередующиеся с жарким солнцем на небе – они не вызывают тревоги за предстоящий год, хотя о реальности голода говорят почти все. «Что будет завтра – не знаю, а сейчас – посмотри, как я хороша»,-говорит эта древняя красавица. И правда – закат вчера был непередаваемо прекрасен. Нежный розовый туман, местами лиловый, чуть сиреневый – клубился над рекой, лесом, между домами, граница между землей и небом исчезла. Только остановив взгляд на небе несколько дольше обычного, можно было вдруг увидеть, что там это уже не туман, а целые полчища высоких сиреневых облаков, раскинувших свое кружево в бездонном небе. Необыкновенный покой и дыхание жизни царили всюду. Зла нет, нет зла, нет зла, нет зла – казалось, клубилась туманом и таяла эхом песня-мечта. Грусти не было, наоборот, всюду жила надежда, вливая свою живительную влагу в самое ожесточенное, самое обездоленное и измученное сердце.
«Так бывает, бывает, бывает, так будет всегда, всегда» - пела песня. Разные чувства уже успокаивались в моей измученной за сутки душе. Рядом сидела Олечка и рассказывала, рассказывала о заграничном паспорте, об экзамене (...«это моя звездочка»... я думала, у меня лопнет от боли голова... «я никак не могу понять отношение Сергея»... «Николаеву я больше не знаю»... «как я устала от этой каменной Москвы»...), жаловалась, что сильно выпадают волосы от московской воды, обнимала меня, прижимаясь к груди головой. А я сердилась на себя за головную боль, мешающую слушать и чувствовать, за нескладную поездку на вокзал и на необходимость терпеть этого Петра Ивановича, эти площадные словечки и недвусмысленные намеки и нескрываемые взгляды.
Не удалось сегодня так привычно пропустить все это мимо себя, что-то зацепило и оскорбило меня. «Что ж, ты забыла, что ты вдова на выданье», - говорила я себе, и ты смотришь на себя изнутри, из дома души своей, а снаружи – кто знает, что у тебя на сердце. И тебя ведь нисколько не заботит, как ты выглядишь для таких, как Петр Иванович, может и в самом деле такой, что можно и повздыхать, и даже надеяться. И почему же всё-таки нет миллиона, нет ста тысяч и мерседеса... надо быть или нищей (без детей) или богатой (имея детей) – тогда будешь истинно свободной. И все-таки я тоже свободна. Не посылаю его к чертовой матери прямо, потому, что многое нужно и не такой он дурак, чтобы меня не понять. Но нет, этот компромисс с окружающим мне уже начинает досаждать. В конце-концов – его можно понять. Вечное «рвачество», окружение и собственное самодовольство сделали в общем-то из него такого «полуинтеллигентного» хама. Почему же я такая «отпускающая грехи» окружающим, вечно пытающаяся понять мотивы поведения человека, скорее пытаясь оправдать его, жалея за украденную часть его души (дурой-матерью, родом, государством и т.д.), чем обвинить. Или принцип «на дураков не обижаются» - стал моим каким-то правилом, отношением к жизни вообще? Но это катастрофа. Тогда я не живу и зачем я врач? Или тогда я как раз и дура. Интересно, со стороны это, наверное, так. Или это оттого, что я по натуре больше созерцатель, чем деятель? Тогда зачем мне такое? Двое детей, их судьбы, без отца этих детей? Или за это воздастся детям и внукам и они будут, слава Богу, моей противоположностью?
Сразу воспоминание подбросило образ женщины. Да-да, той самой: густые русые, чуть рыжеватые волосы, голубые навыкате глаза, уверенные движения, крепкая фигура, твердые неправильные, но мощные очертания носа, рта, довольно крупные грудь, икры, правда, коротковаты ноги, но даже складки жира на спине выглядят упругими. От неё несет уверенностью в себе, со мной не здоровается, хотя знает меня. Всегда ощущаю волну её недоброжелательности. И всегда рядом с ней в мыслях и ощущениях появляешься ты. Неужели она? Пожалуй. Надежна, крепка, чисто по-деревенски, а значит- наиболее прочно привлекательна. Если она – пытаюсь представить мотивы разрыва. А так как толком ничего не знаю – мысль теряется в этих дебрях. Остаётся тревога, знакомая по этому воспоминанию. Если всё же она, то тебя привлекало в ней то, чего нет у меня, так как мы очень разные. Тогда я недодаю тебе отсюда, из этой чаши земного клада, а это мне очень небезразлично. И я уже жалею, зачем я не такая, чтобы во мне были сразу все женщины земли? А потом думаю, если бы ты был свободен, выбрал бы ты тогда меня для жизни, для семьи? И не могу сказать «да» на все сто процентов. Все это вихрем проносится во мне, пока я слушаю Олю.
Моя младшая - этот кусок моего сердца – задумчивая, как мне кажется, и грустная, но опять-таки внешне уверенная и в броне – гладит бельё. Ей тоже непросто со мной и вообще с собой. Ночная история куда-то спряталась и молчит и знаем мы о ней вдвоем, хотя молчим обе.
«Я не могу этого понять» - доносится голос Оли - «сделала аборт, хоть бы молчала об этом. У самой свадьба в августе, так нет – всем об этом рассказывает, жалуется. Говорит – это Валера виноват...» а я точно знаю, мама, что с Валерой она виделась два месяца назад, а срок беременности – месяц. Проститутка она ... вот так, и всё... Ведь она даже снималась... Говорит, надо только вовремя смыться...»
- Что-что? Что такое «сниматься»?, – спрашиваю я.
- Ну, это... нанять себя на ночь... –
- Как же, что же, деньги ей вперед платили? –
- Да нет, сходит в ресторан, а потом сбежит... –
- Олечка, не думай о ней вообще... –
- Теперь всё, я её не знаю! Представляешь, что теперь у Наташи в комнате – мой холодильник, полки... ужас!»
«Нет» - говорю я себе,- «надо всё-таки поужинать, хоть салат съесть и отнести маме молоко».
- Оля, ты привезла масло?-
- Нет, мамочка, было только по 8 рублей такое, что из одной сыворотки, бееее! –
- Мама, пойдем ужинать в большую комнату, я покажу тебе, как я шью бермуды... –
Я беру сыр, режу его на дольки, зову всех пить чай, с тревогой ожидая, что ответит Таня (Господи, хоть бы не отказалась! Ведь так любит сыр! И наверняка сегодня полуголодная ходит.), а у самой опять шевелится в душе досада на Петра Ивановича за сыр уже и думаю, что во вторник обязательно нужно так как-то отдать ему эти деньги, чтобы поставить точку на этом его принципе жизни: «вперед не бросишь, не на что назад будет оглянуться». Не хватало ещё быть у него в долгу!
Засыпаю мгновенно, с трудом пытаясь понять смысл Ольгиных слов «Мамочка, я пойду погуляю...» «А-а», - думаю, «пришла с дискотеки, уйдет с Шуриком гулять...» И опять проваливаюсь в сон. Неужели ты звонил, а я не слышала...
30/06/91