«Наш приход, по сути, гол.
Все иконы без окладов.
Посмотрите, в протокол
запишите, если надо.
Наша жизнь всегда текла
без богатств и жирной снеди:
чаши наши – из стекла,
все подсвечники – из меди.
Мы, понятно и ежу,
с попадьёю гложем корки.
Вот ключи, я покажу
все церковные каморки.
От ворот до алтаря
осмотрите всё. Иначе
не поверите, что я
ничего от вас не прячу».
И румяный поп Андрей
по притворам, по задворкам,
по хорам ведёт людей
в мятых пыльных гимнастёрках.
Поп Андрей неутомим.
Он ведёт гостей всё выше.
Он показывает им
аналой и, даже, крышу.
Он приводит их в подвал,
где грязищи по колено,
всюду копоть и завал,
трупы крыс и клочья сена.
И комиссия к пяти
от ходьбы изнемогает:
каждый может здесь найти
всё, что только пожелает.
От лампадок всё здесь есть
до иконок чудотворных.
Только нет в помине здесь,
в храме, ценностей церковных.
Что поделать? Скоро ночь.
Нету денег в доме Божьем.
Нечем батюшке помочь
голодающим в Поволжье.
Вот и трое человек
из комиссии, до хаты,
отъезжают на ночлег
за семь вёрст без конфиската.
Вдалеке синеет пруд,
рядом с ним видны овины.
А в Поволжье нынче жрут
лебеду и хлеб с мякиной.
Виден старенький погост,
на могилах – угощенье.
А всего за двести вёрст
люди мрут от истощенья.
На лугу – цветы как снег.
Солнце снизилось над лесом.
Ну а где-то человек
стал большим деликатесом.
Вот и минуло село,
где ни денег, ни ночлега.
И всё дальше от него
«комиссарская» телега.
А на следующий день
поп Андрей приходит в церковь.
Всюду мрак и полутень.
Поп, в притвор толкая дверку,
ищет дискос с просфорой
для грядущей литургии.
Предрассветною порой
в храме света – как в могиле.
Вдруг во тьме, на диво вдов,
поп Андрей как рот ощерит:
он находит пять хлебов
и глазам своим не верит:
вот поднос, вот хлеб накрыт
тканью чистою и тонкой,
а на пр;сфорах лежит,
Боже мой! – скелет ребёнка.
С ним родители всего
два-три месяца прожили.
На костях – следы зубов
и обрывки сухожилий.
Тут, открыв дрожащий рот
и соображая туго,
поп на пр;свирню орёт,
одуревши от испуга:
«Баба Нюра! дочь врага,
отвечай телячья жила,
что ты, старая карга,
мне на дискос положила?!»
И тотчас, тощей дышл;
и темнее чем иконка,
баба Нюра подошла
и ответила негромко:
«Что ты, батюшка не рад?
Что кудахчешь как наседка?
Вот на дискосе лежат
пять хлебов, на них – салфетка.
Что лицо твоё бело?
Что ты, будто, ростом ниже?
Я здесь, отче, ничего
постороннего не вижу».
Поп потупился как вол,
и украдкой, взглядом вора,
поглядел опять на стол,
на салфетку и просф;ры,
да и понял, как нелеп
с этим криком, с дрожью мелкой:
в самом деле, хлеб – как хлеб,
и тарелка – как тарелка.
Был скелет, и был таков.
Разозлён, как бык в корриде,
черепов и костяков
больше поп Андрей не видит.
Он бормочет: «Что за тварь,
что за бестия? Бог знает…».
Поп несёт хлебы в алтарь,
и едва их не роняет.
То ли ужас, то ли бред
из средневековых хроник:
тот же маленький скелет
там присел на подоконник.
И, рассевшись как родной
на углу, у самой фрески
гость играет бахромой
старой пыльной занавески.
И, напуганный бедой,
поп Андрей кропит на тельце
богоявленской водой,
кр;стит странного пришельца.
Но скелет не без затей:
он в ответ твердит: «Иконы
и распятья – от чертей,
а я был уже крещёный».
Поп Андрей и эдак злой,
вдвое больше обозлился:
«Что же ты за дух такой?
Для чего сюда явился?!».
Дух в ответ смеётся: «Ишь,
как заохал, трали-вали.
Сам на золоте сидишь,
а меня вчера сожрали».
Изнывая от страстей,
заикаясь как недужный,
через силу поп Андрей
кое-как закончил службу.
Вот шагает он домой.
День погож и солнце светит.
Но бежит за ним хромой
человеческий скелетик.
Всё обдав могильным льдом,
не считаясь с укоризной,
он к попу заходит в дом
как в свою родню избу.
Там, в дому, попу на срам,
призрак делает, что хочет
и хозяйничает там
целый день до самой ночи.
В рот попу не льётся чай,
поп сникает и робеет.
И ни щи, ни каравай
не вкусны отцу Андрею.
А, по окончанье дня,
поп идёт к кровати вяло.
Но не тешит попадья
и не греет одеяло.
Бедный попик бел как мел,
зубы сжал, нахмурил брови,
потому что призрак сел
у бедняги в изголовье.
Сам молчит, но от него
веет холодом могильным.
Право, отче, тяжело.
Надорвётся и двужильный.
Поп чуть сдерживает стон.
Всё темней и всё страшнее.
Наконец-то смутный сон
овладел отцом Андреем.
Но едва проспав часок,
бедный попик слышит смутно,
как знакомый голосок
произносит: «С добрым утром!».
В окна смотрится рассвет,
хуже бурь и суховея.
Тот же призрачный скелет –
над душой отца Андрея.
Значит это всё не сон
о чертях и прочем вздоре.
Тут раздался страшный стон:
поп Андрей завыл от горя.
Жизнь священника с тех пор
стала хуже горькой редьки.
Говорили всякий вздор
про него фомы да петьки,
чушь несла куме кума
и дрожала от испуга:
будто поп сошёл с ума,
говорила вся округа.
Чтобы скрыться от людей
не придумано экрана,
а несчастный поп Андрей
вёл себя и вправду странно:
был он бледен, молчалив,
ощущал себя погано
и таскался еле жив,
сбросил десять килограммов.
День темнее ото дня
всем была попова тайна.
Баба Нюра, просвирня,
как-то видела случайно,
как отец Андрей стоял
в алтаре, и с кем-то громко,
оживлённо говоря,
но в округе – ни душонки.
Было видно, что не мил
собеседник этот странный:
поп сперва его бранил:
«Сгинь отсюда, дух поганый!»,
захрипел до тошноты:
«Нераскаянный иуда!
Что мне сделать, чтобы ты
навсегда исчез отсюда?»
Поп немного помолчал,
потирая нервно шею,
словно кто-то отвечал
в этот час отцу Андрею.
Он был зелен, словно плед,
нервно сгорбился и сжался,
но дослушавши ответ,
от души расхохотался,
закричал вовсю: «Чухня!
Убирайся, дух нечистый!
Ни копейки от меня
не получат коммунисты!»
И, окончив тарарам,
с видом раненого зверя,
поп покинул Божий храм
почему-то хлопнув дверью.
*
Восемь лет по той поре
пронеслись как сивка-бурка.
И, однажды, в алтаре
обвалилась штукатурка.
Крепкий, сотканный из жил
в бороды белёсой вате,
в это время там служил
новый поп – отец Игнатий.
После службы утомлён,
но, припавши на колено,
собирает известь он
и простукивает стену.
К подоконнику приник,
смотрит в трещины неловко.
Вдруг он видит там тайник
за осыпанной шпатлёвкой.
Покидает поп алтарь,
просвирн; кричит сурово:
«Баба Нюра, всё бросай
и беги за участковым!».
Так пустив коня в карьер,
что тому дышалось тяжко,
прибыл милиционер,
перед входом сняв фуражку.
Входит, смахивает пот
рушником с лица и шеи,
и в алтарь его ведёт
озабоченный священник.
Осмотревшись, лом добыв,
тут же вскрыли стену с кладом,
извлекли при понятых
чашу, крест и три оклада.
Водрузили всё на стол,
завернув в каком-то тлене,
и составить протокол
пошагали в отделенье.
Путь не близок, полдень сер,
в небе тучи в кучу сбились.
Поп и милиционер
по пути разговорились.
И, покуда путь лежал
в отделение из ризниц,
поп немного рассказал
кое-что из прошлой жизни:
«Я, хотя и принял сан,
для души зане полезно,
сам был родом из крестьян,
из Петровского уезда.
Из села с детьми, с женой,
я, пока ещё был молод
перед Первой Мировой
перешёл в уездный город.
Стал я дворником, жена
подрабатывала прачкой.
Тут нагрянула война
и потребовала жрачки.
Возвели войне алтарь,
и, с огромною любовью,
накормил наш государь,
её, шлюху, русской кровью,
для одежды ей из жил
человечьих делал ткани
(я и сам два раза был
на Румынском фронте ранен).
Много так тянулось дней,
много душ свели в могилу,
долго кланялись войне,
чтобы деньги приносила.
Тёк рекой солдатский жир,
долго гибнули солдаты.
Наконец-то Брестский мир
положил конец проклятой.
Обнял я детей, жену,
но опомниться не дали:
на Гражданскую войну
в восемнадцатом призвали.
Я тогда прошёл пешком
всю Восточную Европу:
порубился с Колчаком,
побывал под Перекопом.
Быстро минули года,
и, в конце Гражданской, снова,
по ранению тогда
был я демобилизован.
Но от раны не зачах,
оклемался, не загнулся.
Полежав в госпиталях,
всё равно к семье вернулся.
Но опять порочный круг:
наковальня, я и молот.
Стало слышно, что вокруг,
в деревнях бушует голод.
Жили мы, жена да я,
в городишке той порою,
но в деревне у меня
оставались мать с сестрою.
Как из адского котла
мчусь за ними… Вспомнить тяжко:
мать мертва, сестра мертва,
а сосед сожрал племяшку.
Крепко, видно, я грешил,
раз пошли такие танцы
(вот тогда-то и решил
я в священники податься).
Скоро девять лет пойдёт,
как случилась та досада.
И, наверно, в тот же год
здесь припрятали оклады.
Восемь лет, как нет родных.
Смерть, да пропасть между нами.
Я ж оплакиваю их,
как ни странно, в этом храме.
Может, Господи прости,
чтобы им не лечь в могилу,
чтоб от голода спасти
тех окладов не хватило?
Ну, а главная тоска,
от того, что кучу денег
спрятал там наверняка
не мирянин, а священник.
Хочешь, смейся, хочешь, плачь:
поп заныкал скарб церковный.
Где он, этот бородач?
Что теперь с его персоной?»
Участковый, хмуря лоб,
мрачно вымолвил за этим:
«Я слыхал, что этот поп
удавился в двадцать третьем».
май-июнь 2013 г.