В её глазах полыхали огни, и их хватило бы для освещения целого Вашингтона,
Ты вроде был рад за неё, говорил: "Гори!",— и думал: "такие пожары не тушат (признак дурного тона)".
Ты думал, что всё ненадолго, что скоро сезон дождей: огонь поугаснет и тихо начнётся осень,
Тебе становилось страшно — огонь полыхал сильней — и было так жарко... Будильник стоял на восемь,
А ты задыхался уже с половины четвёртого,
Всё думал: когда уже она скажет "К чёрту его!",
Когда она догорит?
И ты улетал остывать в Мадрид
(плевать, что в тени сорок градусов),
И там, среди пальм и кактусов, было холодно — не то, что в её глазах,
И ты наслаждался солнцем, сгорал от одной лишь мысли, что может, она в слезах и погасла,
А может, картину рисует маслом (а это опасно,
вдруг снова воспламенится?)
И ты ей пишешь: "Ну как ты, моя тигрица?",
Она отправляет тебе: "Сгораю",
И ты понимаешь, что выхода нет, что она такая,
И будешь сидеть на пляже, пока она не погаснет, или пока сам не сгоришь на солнце,
Потом отправишь ей "Солнце, мне кажется, я сгорел".
А ей так хотелось, чтоб кто-то её согрел этим вечером, и предыдущим тоже,
Она в прихожей сидит на собранных чемоданах,
А ты вернёшься через неделю, безумно рано,
И не найдёшь её, скажешь всем:
"Нет так нет. Ну, бросила... Ну и ладно",
А через месяц дрожащими пальцами будешь вскрывать конверт:
"Привет. Представляешь, у нас во всём городе отключили свет.
P.S. В Вашингтоне сегодня прохладно".