Конец октября. От метелей берёзы нагие
Церковной оградою словно бы защищены.
И новопреставленной Божьей рабы Евдокии
Холодные пальцы чужою рукой сплетены…
Последняя ветка давно облетевшего века.
Последний хранитель забытой тиши городской.
Последний свидетель, что слышал из уст человека
Когда-то давно про любовь, милосердье, покой…
Была гимназисткой с тяжелой косою по пояс,
С прекрасным, достойным талантливой кисти лицом,
Нежна и прелестна, умна и порывиста: то есть, -
Тургеневский тип. Только кто нынче знает о нем?
Но было, но было… Звенели коньки по озёрам,
«На сопках Манчжурии» пел гарнизонный оркестр.
И мамы бродили вокруг неусыпным дозором,
Храня от позора своих сумасбродных невест.
Попутчик – поручик в шинели добротно шершавой,
От гордости млея до дома ее провожал.
Давно это было! Поручик убит под Варшавой,
И сгинул в Париже геройский его генерал.
Чем дальше – тем больше! – порою в подушку ревела,
Дрожала, подъятая в крестном знаменье рука…
Вдоль Первой Мещанской сквозная пальба револьвера,
Указы, приказы, ночные визиты ЧК.
Но жизнь продолжалась… Однажды к заутрене встала,
Припудрила носик, огонь развела в очаге.
И вышла в народ. И в какой-то конторе блистала,
С ответственным с кем-то была на короткой ноге.
Но что ей карьера!.. О ней говорят и поныне.
Что, мол, не желала суетного счастья искать.
Но наши любови, но наши долги и гордыни
Постом и молитвой привыкла она искупать.
Желание славы считала ребячьей забавой.
Не гонор, но горе искала в созвучье стихов.
В церквушке седой, что стоит за Крестовской заставой
Горела свеча в искупление наших грехов.
… На Пятницком кладбище – вниз по тропе и налево –
Не доблесть, но благость от веку берутся в расчёт…
Увядшая ветка когда-то Великого древа
Плывёт над толпой разучившихся плакать сирот.