С фотографиями и иллюстрациями здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post277918463/
* * *
Спешу я к родной могилке
Исхоженною тропой.
Тринадцатая развилка
От будки сторожевой.
.
Кладбищенская ограда –
Награда за все в тиши.
Ты – нищенская отрада,
Отрава моей души.
Не кладбище, а кладби'ще.
Размеренные ряды..
Пристанище и жилище,
Убежище от беды.
Очищу литьё от сажи,
Надгробие приберу.
Как будто лицо поглажу
И лоб тебе оботру.
И мертвецу надо ласки,
Как дереву и птенцу.
Анютины светят глазки.
Они тебе так к лицу.
А небо с чутьём вселенским
Заплакало вдруг навзрыд
Над кладбищем Воскресенским,
Где брат мой родной зарыт.
***
Этот дождь над твоей могилой,
неожиданный, как поцелуй...
Что хотел ты сказать мне, милый,
этим бурным потоком струй?
Ах, оставь, мол, свой пыл рабочий,
брось лопату и семена.
Вспомни дворик наш на Рабочей,
наши детские имена...
Я сначала была в досаде –
как не вовремя этот дождь!
Помешает моей рассаде,
весь участок травой заросш...
А потом поглядела в небо,
где ни облачка и ни туч.
Дождик шёл так светло и слепо,
пробиваясь сквозь солнца луч.
Моё сердце им было взято.
Он был родом из синевы,
из далёких шестидесятых,
из Данелиевской Москвы.
Так стремился к земле, так страждал,
словно мог, напоив листву,
утолить мировую жажду
по утраченному родству.
Что мне эта рассада, что мне...
Я услышала Божий глас.
Словно ты мне хотел напомнить
обо всём, что главное в нас.
***
На кладбище Воскресенском прилюдно –
был праздник 9 мая, весна –
бежал за мною котёнок приблудный
так, словно он хорошо меня знал.
Он в спину ко мне обращал свои зовы,
мяукал, бежал, выбиваясь из сил.
И были глаза у него бирюзовы,
такие, как брат мой когда-то носил.
«Забытый на крейсере плакал котёнок», –
всплывут Маяковского строчки во мне.
Есенинский глупый смешной жеребенок,
стремившийся тщетно к железной спине...
Котёнок играл у меня на могиле,
цеплялся за грабли, валялся в траве.
А я обращалась к Всевидящей Силе,
следившей с улыбкой за мной в синеве.
И чудилось мне, жеребёнок догонит,
котёнок спасётся, поэт не умрёт.
И брат бирюзово смотрел из бегоний,
в улыбке кривя свой мальчишеский рот.
***
Ты обычный шпаликовский мальчик...
Крупным планом в памяти стоп-кадр -
я иду, держа тебя за пальчик,
в первый раз в большой кинотеатр.
Странствия Синдбада-морехода...
От циклопа бег на всех парах...
С этого киношного похода
я узнала, что такое страх.
Я в твою вцеплялась крепко руку
и тряслась от ужаса губа...
Если б знать тогда, какую муку
уготовит мальчику судьба.
Как на рельсы бросится с обрыва,
выбрав для себя глухую тьму,
как смеялись, пришивая криво
санитары голову ему…
Я забыла детские страшилки
перед той трагедией конца,
когда стыли от озноба жилки
над улыбкой мёртвого лица.
Милый мальчик в клетчатой рубашке
смотрит с фотоснимка на меня.
Я уже давно не первоклашка,
но вместить того не в силах дня.
Время раны всё не зализало
и защитный слой не наращён.
Ты уплыл с небесного вокзала…
Ты любим, и понят, и прощён.
Мы в немом застыли разговоре.
Как цветы, слова мои лови...
Из колючей проволоки горя
я плету орнаменты любви.
Вместо заржавелого железа -
тонкая серебряная нить,
чтоб тебя, страдалец мой болезный,
навсегда на свете сохранить.
***
Где я была, когда ты погибал?
Как сердце ничего не подсказало?
Мне на уроке проставляли балл,
пока ты шёл к последнему вокзалу.
Твои черты так ангельски нежны,
а взгляд не по годам глядится мудрым.
И мне отныне стали так важны
твои слова, тем сказанные утром.
На лбу еле заметная черта
боль выдаёт, которой наделён был.
Улыбка правым уголочком рта
застенчива и неопределённа.
Тебя любила девочка одна,
которую ты спас от хулиганов.
Она взахлёб рассказывала нам,
как те отпали со своим калганом.
Был маменькин сыночек, в той поре,
когда живут наивными мечтами.
Подростки собирались во дворе,
когда ты там Есенина читал им.
О чём ты думал в свой последний миг,
когда душа мальчишеское тело
покинула, и цветик мой поник,
и жизнь как поезд мимо просвистела...
***
В четверг мой брат родился Лёвушка.
В четверг под поездом погиб.
Я помню мёртвую головушку,
кривой руки его изгиб.
В ушах звучат колёса поезда,
когда иду я по мосту.
И до сих пор до дрожи боязно
глядеть вослед его хвосту.
Порою чудится мне плач его...
Что думал он в последний миг?
И думаю, что это значило –
в четверг родился – и погиб?
Каштан болеет, загибается,
ведя бесплодную борьбу,
и каждой веткой изгибается,
как кисть руки его в гробу.
И с каждым годом мне высчитывать,
как дальше он день ото дня...
Мой старший брат, что был защитою,
теперь ребёнок для меня.
И всё мне кажется значительным –
слова, последняя тетрадь...
Как я люблю его мучительно.
Как больно жить и умирать.
***
Песню ты пел из старинного фильма,
так мне казалась она замогильна,
так прям на жалость и бьёт.
Мол, на могилку никто не приходит,
только когда при весенней погоде
лишь соловей пропоёт.
Ты говорил мне с притворной ухмылкой –
будешь ко мне приходить на могилку?
Думала, шутишь, дуришь.
А вот сейчас, когда всё понимаю,
ты из того незабвенного мая
словно со мной говоришь.
Не поняла, не поверила, дура...
Первый урок был литература.
Время, назад пролистай...
Я торопилась тогда спозаранку,
и ты сказал мне последнее: «Нанка,
в школу не опоздай!»
Да, на урок я не опоздала,
только на поезд твой, шедший с вокзала,
я опоздала на жизнь.
С карточки смотришь теперь, улыбаясь,
больше не маясь, с пространством сливаясь,
где же ты, где, покажись!
Был ты неловок, застенчив и нежен.
Ты ведь совсем ещё даже и не жил,
жизнь отпустив под откос.
Больше не действует времени доза,
преображений метаморфоза,
увещеваний наркоз.
Я прихожу к тебе ранней весною
старой знакомой тропинкой лесною,
всё меня здесь узнаёт.
Жду твоего я ответного знака –
солнца ли луч, или дождика влага,
иль соловей пропоёт.