я еще немножко тут порыдаю, ты не слушай, большое дело ли – кто-то воет.
такие, как ты, не выживают без стаи, мой бедный маленький параноик.
такие, как ты, не пишут бесцельных писем, такие, как ты, вообще ничего не пишут,
гордятся, что ни от кого не зависят, но большое дело ли? – и я не завишу.
у меня такой вид, что как ни гляди, содрогнешься и отступишь за чью-то спину:
зияющая рана на полгруди, да и я сама вся – наполовину.
нет, не то чтобы горестно или там одиноко, но глаза поддернуты дымкой суровой.
нет, не то чтоб смотрели голодным волком, но оценивают мир по волчьим законам.
у тебя в глазах – мягкий стелющийся туман, у меня – ледяной нешлифованный мрамор;
что ты знаешь о том, кого ты предал, что ты знаешь о том, кого оставил?
не путайся под ногами, катился себе – катись, колбасой по спасской, колобком по лесу,
а май возьмет в руки старую кисть и напишет иллюстрации к новым пьесам
и отдаст тебе, конечно же, главную роль в жалком фарсе, именующемся комедией.
колобки должны, знаешь, соблюдать закон: съедать всех встречных, чтобы не быть съеденным.
да что ты, впрочем, знаешь о колобках, да какой из тебя, в общем, актер случится?
про таких говорят, мол, кишка тонка журавлей ловить, не поймав синицу.
я сгребаю в охапку нерожденные поцелуи и сжигаю, и они шипят, прекращаясь в дым.
прежде чем за любимых бросаться под пули, я сперва убеждаюсь, что стреляют по ним,
не по мне – уже не волчий, но мой закон, позволяющий без страха играть комедии,
чтобы каким заигравшимся колобком не оказаться съеденной.