В День Победы моя мама всегда плачет и... никогда не ходит на праздничные демонстрации. С весны 1945-го время так и не излечило боль горьких утрат, а ее память до мельчайших подробностей хранит терзающие душу воспоминания, связанные с войной...
И КАЖДЫЙ РАЗ НАВЕК ПРОЩАЙТЕСЬ...
Июль 1941 года — площадь перед деревянной хвалынской пристанью запружена людьми, провожающими мобилизованных на фронт солдат. Стоит жуткий, переходящий в вой плач, заглушающий звуки духового оркестрика, без устали исполняющего «Прощание Славянки».
- Мне тогда было 6 лет, я крепко обнимала отца и не хотела его отпускать, почему-то осознавая, что видимся в последний раз, - вспоминает мама. - Меня еле оттащили от него. Людской водоворот подхватил папу, а я вцепилась взглядом в его фуражку, пока она не затерялась в пестрой людской змейке, медленно вползающей по трапу на двухпалубный пароход «Баранов». С берега провожающие голосили каждый на своем языках: русском, татарском, мордовском, чувашском... Какая-то женщина с криком: «Сыночек, Миколька!» на коленях ползла вслед за отплывающим пароходом. Все, кто были на пароходике, хлынули на борт, обращенный к берегу, отчего судно наклонилось, грозя перевернуться. Военные начали разгонять людей от борта. С парохода раздался протяжный прощальный гудок, слившийся с многоголосным плачем провожающих. Больше я папу не видела.
С фронта от него пришло несколько писем, написанных химическим карандашом. В последнем из них, он попрощался, написав маме: «Маруся, наверное больше не увидимся, от нашего полка осталось несколько человек. Вряд ли удастся уцелеть в этой мясорубке. Береги Анютку.». Потом пришла похоронка, извещающая, что рядовой Сёмин Никита Филиппович погиб смертью храбрых в боях под Москвой... Ему было всего 25 лет от роду.
Папу я очень любила, добрый он был необыкновенно, скромный и не по деревенски интеллигентный, - рассказывает мама о моем дедушке. - Он был водителем единственного в колхозе грузовика, и при возможности катал на нем деревенских ребятишек. В кабине у него всегда был кулечек с конфетами-подушечками, которыми он угощал детвору.
Запомнилось, что отец очень стеснялся своего имени, и всем представлялся не Никитой, а Николаем. Потом, когда в правительстве появился Никита Хрущев, махнул рукой... Он-то, большой человек Хрущев, не стесняется, а мне - чего уж!
Папа был сиротой, и когда они поженились с мамой, им было по 16 лет. Потом родилась я, их единственный ребенок. Жили бедно, трудно, но у нас была по-настоящему счастливая семья - мы так любили друг друга! - признается мама. - С получением похоронки вместо счастья в нашем маленьком домике поселились горе и неутолимая печаль. Горечь утраты особенно обострилась, когда с фронта стали прибывать раненые, комиссованные солдаты. На вернувшихся с войны приходили посмотреть, как на чудо, даже жители из соседних сел. А у меня, всякий раз при виде солдата в гимнастерке, сердце будто кипятком кто-то ошпаривал! Я не могла смириться с мыслью, что никогда не увижу своего папу...
Когда объявили о Победе, рыдало все село. Весна, все вокруг цветет, где-то музыка играет, а у нас с мамой от слез глаза уже ничего не видят... С тех пор, каждый раз 9-го мая, воскресают воспоминания о том первом дне Победы - наполненным болью и скорбью, - утирая слезы вспоминает мама.
Где упокоились останки моего 25-летнего дедушки Никиты никто не знает. В жизни нашей любимой бабушки Мани, прожившей нелегкую трудовую жизнь, Никита был и остался первым и единственным мужчиной. После того, как мои мама и папа поженились, отец перевез бабушку из деревни. И она до конца своих дней жила в нашей семье, храня любовь, верность и память о погибшем муже.
КЕНИГСБЕРСКАЯ ИСТОРИЯ
Из всего многочисленного рода по отцовской линии с войны не вернулся никто — список погибших с фамилией Карпов занимает половину одной из мемориальных стел в хвалынском парке Победы. Исключением стал лишь мой отец, который 17-летним мальчишкой попал на фронт в конце 1942 года. Из его воспоминаний о войне особо врезалась в память одна история, связанная со взятием первого немецкого города Кенигсберга. Расскажу ее от первого лица, так, как она запомнилась из рассказа отца.
Окруженный тремя кольцами обороны Кенигсберг был для немцев, как для нас Сталинград. Они считали, что если удастся отстоять его, то в войне наступит перелом, поэтому с обеих воюющих сторон были проявлены невероятные жестокость и упорство. Летчики нашего штурмового полка просто валились с ног от усталости, совершая по 8-10 боевых вылетов в день. Даже обедали возле своих самолетов, пока механики заправляли их топливом и боекомплектами. Через неделю упорных боев пришло радостное известие: Кенигсберг наш!
Летчики, вернувшиеся с боевого задания, рассказывали, что сверху наблюдали необычную картину: несколько городских улиц были сплошь устланы чем-то белым, будто выпавшим снегом. Но откуда снег, когда на улице апрель — все вокруг зеленеет и расцветает?! Если смотреть по карте, то неподалеку от этого места находилась бумажная фабрика... Так возникло предположение, что улицы города усыпаны бумагой, с которой в полку был дефицит. Всем было интересно посмотреть первый взятый немецкий город, поэтому свободных от службы добровольцев «съездить за бумагой», оказалось хоть отбавляй!
Начальник штаба полка майор Картавенко, который возглавил группу, провел короткий инструктаж: в городе не разбредаться, ходить только по двое, при первом же выстреле - сбор возле машины. К подозрительным предметам не прикасаться и ничего не есть — пища может быть отравлена!
Попасть в квадрат, где располагалась бумажная фабрика, оказалось непросто: приходилось плутать по улицам из-за завалов и рухнувших домов. Однако фабрику нашли. На уцелевшем складе облюбовали тяжеленный рулон белоснежной, плотной бумаги, закатили его в кузов и... поехали смотреть город.
Местечко, в котором мы очутились, казалось безжизненным пространством — ни единой живой души, ни звука. Отыскалась и «заснеженная» улица, которую видели с воздуха летчики... Все ее пространство устилали трупы немецких солдат в белом нательном белье. По всей видимости, нижние этажи зданий были оборудованы под госпитали. Те, кто мог двигаться, выбегали и попадали под шквальный огонь. Местами они лежали в несколько слоев — зрелище жуткое...
В нескольких кварталах отыскалась не слишком пострадавшая от бомбежек улица, с сохранившимися добротными домами. Майор Картавенко дал на осмотр достопримечательностей полтора часа, назначив сбор возле машины, которую оставили у обочины дороги. Все как-то быстро разбрелись, а я остался один. Куда идти? Смотрю - напротив трехэтажный особняк, окна целые, а над ними черной краской нарисована имитация, будто он горел. Снял винтовку, захожу в дом и кричу, первое, что пришло в голову : «Хенде хох!». Тишина...
В вестибюле на ковре горкой сложена коллекция холодного оружия — чего только нет: щиты, кинжалы, сабли, шпаги, даже мечи. Я повесил на пояс кортик, винтовку закинул на плечо, а в руку взял какую-то острую саблю. Поднялся по красивой парадной лестнице на второй этаж. А там, в большом зале, стоит длинный узкий стол, уставленный разными яствами: маленький зажаренный поросенок на подносе, колбасы, ветчина, вина недопитые в бокалах, серебряные столовые приборы. Во главе стола стояло кресло с накинутым на спинку мундиром, я в знаках отличия не очень разбирался, но, видимо, принадлежал он очень высокому чину. Скорее всего, штурм застал его врасплох: на вилке даже надкусанный кусочек сала остался.
От такого изобилия кушать захотелось невыносимо! Нашел кладовку, там на полке обнаружил банки с толстым слоем пыли. Подумал, вряд ли отравленные, минимум год к ним никто не прикасался. Вскрыл на одной из них крышку, и достав из-за голенища ложку, попробовал содержимое. Оказалось малиновое варенье. Мы жили бедно, я такой вкуснотищи в жизни не пробовал! Не заметил, как съел все все варенье. Пошел дальше, любуясь и удивляясь роскошному убранству особняка. В одной из комнат стояли небольшие металлические ящики, а в них желтые брусочки. Попробовал приподнять — еле оторвал от пола. Я тогда даже не подумал, что это может быть золото. Короче, слитки меня не заинтересовали, поднялся на третий этаж.
А там почувствовал... запах недавно выкуренной сигареты. Снял с плеча винтовку, быстро распахнул дверь в спальню и увидел силуэт человека с направленным оружием. Реакция сработала быстрее чем мысль: выстрелил, оказалось, что стрелял в собственное отражение в полированном платяном шкафу. Дверки шкафа распахнулись, а оттуда вывалился немецкий солдат со снайперской винтовкой, сраженный наповал... Я открыл окно, чтобы посмотреть, не подошел ли кто из наших к машине, и увидел, что из дома напротив снайпер выцеливает майора Картавенко, который подогонял раздобытый где-то мотоцикл. Я хорошо стрелял, поэтому на мгновение успел опередить немца. Майор сразу оценил ситуацию, и крикнул: «Быстро сюда!». Когда я подбежал, он уже сидел на заведенном мотоцикле.
Быстро садись сзади! - скомандовал он. И так дал по газам, что я едва не вылетел из седла. Прибыв на аэродром, начальник штаба вызвал группу поддержки из соседней части. Оказалось, что целое подразделение немцев, пройдя по подземным городским коммуникациям, рассредоточилось на поверхности, чтобы выбивать наших солдат. Из тех, кто ездил с нами, никто не пострадал — все живые вернулись в часть.
А ночью я почувствовал себя плохо: пот лил градом, поднялась температура, начались рези в животе. Разбудил спящего рядом сослуживца Воробьева: - Воробей, я умираю! Тот расспросив меня, что я ел, рассмеялся: - Толя, нельзя столько малинового варенья жрать! Спи, от этого не умирают. И, повернувшись на бок, захрапел.
Наутро меня вызвал начальник штаба Картавенко. - Мы на войне, и каждого из нас в любой момент могут убить. И ты не меня спас, а вот их, - он достал фотографию, где были запечатлены красивая женщина и четверо детей. - Вот от них тебе, сержант, спасибо.
P. S. Майор Картавенко закончил войну в звании полковника. После войны он несколько раз приезжал со своим семейством в Хвалынск, в гости к отцу. Каждый год на 9 мая от него приходили поздравительные открытки, но в конце 70-х приходить перестали... Сыновья полковника пошли по стопам отца избрав военную карьеру. Такая вот история...
На фото: моя мама, Карпова Анна Никитична