Всё случилось во время нашей ежегодной вылазки на Ахтубу. Время – конец апреля – начало мая. 36 часов в поезде, и вы попадаете из мира оттаявшего мусора и набухших почек в мир воды и зелени.
Виновата во всём, конечно, весна. Ну и некоторая оторванность от жизни, в которой если тебе и понравилась девушка, то всё равно надо выходить на следующей станции. Началось с того, что девчонка, которая с четырёх лет очень любила сидеть у меня на коленях, взяла да и превратилась в потрясающую красавицу. И всё же она была дочкой моих хороших друзей и ей только-только исполнилось пятнадцать. Я ей всего лишь любовался. У меня и в мыслях ничего такого не было. Тогда я был женат, а в браке – почти счастлив. Почему с первых дней похода она постоянно оказывалась поблизости, я сначала понять не мог. Пошёл на дальний ерик, километра за четыре от лагеря, и вот уже помогаю насаживать ей червей. Иду вдоль реки, бросая спиннинг, и за моей спиной она падает в воду вместе с подмытым участком берега. Мне приходится втаскивать её на полутораметровый обрыв и отмывать от грязи те участки её тела, облачённого в купальник, до которых она не в состоянии дотянуться или которые не может рассмотреть, то есть не только верхнюю часть спины, но и верхние части бёдер. Смывая грязь с её ягодиц, я впервые задумался. И вот над чем: как долго я смогу продержаться? Дурак. Не борись я с собой, несколько чудесных дней не было бы потеряно. Но я боролся. Даже когда она, предложив искупаться в тёплом разливе, затащила меня к какой-то луже, действительно прилично прогретой солнцем, а затем, сославшись на отсутствие купальника (куда делся?), настояла на купанье голышом. Я честно зажмуривался (дурак!!!), когда она входила в воду, старательно не обращал внимания на то, что она-то как раз глаз с меня не сводила, честно стоял к ней спиной, пока мы сохли. Потом оказалось – моё демонстративное невнимание к её персоне разожгло в ней такую страсть, что у меня не оставалось шансов. Я был обречён.
Ладно бы у неё была одна внешность. Если бы она была красивой дурочкой, я бы, наверное, устоял. Но нет же. Она была сплавом красавицы, отличницы по всем предметам, профессионального художника, сатанистки и бог знает ещё скольких качеств и пристрастий, каждое из которых только добавляло ей привлекательности. Мне нравилось даже то, что она перед походом натёрла себе шею тяжёлой цепью, которая, если верить её папе, до того как украсить изящную Катину выю, болталась между столбиков в ограде. Надо сказать, что ко всем моим чувствам примешалась ещё и жалость. У неё что-то было с сердцем. Что-то очень серьёзное, иначе она не принимала бы по часам какие-то лекарства. Она говорила, что проживёт не более двух лет. Я не поверил, но её мама подтвердила. Вот это у меня в голове не укладывалось. Я вообще никого никогда по-настоящему не жалел. Жалость – это действительно некая разновидность неуважения. Но тут… Юная красота, обречённая на скорую смерть.
Пролетела неделя. Нет, не так. Первая неделя всё-таки прошла. Я таки умудрялся ловить рыбу и заниматься разными делами, хотя Катя в какой-то момент перестала отходить от меня вовсе. Даже когда ей хотелось по малой нужде, она делала вид, что боится темноты, и я был вынужден (я был счастлив!) сопровождать её. Она курила, точнее – только-только начинала курить. Её родители подозревали об этом и пытались этому воспрепятствовать, но как-то вяло – то ли потому что и сами курили, то ли оттого что человеку, которому осталось жить всего ничего, запрещать что-либо – глупо. В любом случае, мой запас сигарет, рассчитанный на одного с коэффициентом 1,5 (в походе всегда больше куришь), стремительно таял, и виновата в этом была Катя. Так вот. В очередной раз отойдя от костра и людей, чтобы подымить, мы оказались в месте, кем-то специально созданном для любви. Ветер остался за высокой косой и мы попали в сказку: полное звёзд южное небо, огромные ивы, стоящие в воде, протянувшаяся к нам лунная дорожка. Катю ударил в лоб жук-плавунец. Это вам не майский жук. Тот, что её ударил, в спичечный коробок не помещался. Я с фонариком наклонился, чтобы осмотреть ушибленное место… и встретился с Катиными губами. И испугался. И заставил себя оторваться. И услышал: "Ну наконец-то!" И потом ещё много чего о себе услышал, хотя слушал вполуха, целуя её лицо. В губы целоваться она не умела. Ещё бы она умела! Я был первым. Я ощущал себя опытным развратником. Я знал, что делать, но не ведал, что творю. Она позволяла мне делать всё. Она не стыдилась, но и не отвечала на ласки так, как я хотел бы. Она мало что ощущала – так мне казалось. Её тело ещё не было готово. Её глаза, привыкшие к темноте, радостно блестели, но не затуманивались, и это меня смущало. На мой немой вопрос, она сказала: "Делай что хочешь", но я сник. Я подумал, что и так зашёл слишком далеко. Нас могли хватиться в лагере – так я аргументировал своё нежелание идти до конца.
Как же отвратительно я себя чувствовал, возвращаясь в лагерь! Я давал себе слово, что больше ничего не будет. Я ощущал себя предателем по отношению к двум женщинам сразу, причём к какой из них больше – понять не мог. А Катя была весела и хотела как можно быстрее вернуться на наше место. Она сказала, что со мной она впервые за долгое время не задумывается о смерти. Эти её слова всё и решили. Эта ночь была бесконечной. Мы приходили к костру, потом уходили, потом снова возвращались. Этой ночью началась самая бессонная в моей жизни неделя. Неделя, которая пролетела слишком быстро. В ней были: новые стоянки с новыми кострами, новые косы, тёплые лужи, в которых мы плескались, любуясь телами друг друга. Мы уходили ловить рыбу, но ловить было некогда. Как-то мы принесли пойманных нами за день трёх окуней, и я помню удивлённый взгляд друга, еле донёсшего до палаток сетку с рыбой. Друг ничего не сказал, но мой отец сделал мне внушение. И я внял ему. Когда Катя не выдержала наконец нашего с ней режима и в три часа ночи заснула у костра у меня на коленях, я отнёс её в палатку и пошёл на охоту. Первый раз за поход я взял в руки острогу и отправился в разлив. Мне показалось, что сазан специально ждал этого мгновения. Сазан тоже пошёл в разлив. Узкая неглубокая протока, где стояли наши байдарки, закипела. Байдарки прыгали под ударами мощных спин. Лагерь спал. Я заколол двенадцатикилограммового сазана и попытался поднять товарищей. Лучший друг проснулся, вылез из палатки, посмотрел на золотую рыбину, сказал: "Да – это чудо", выкурил со мной пополам сигарету и снова залёг спать. Я тоже никуда не пошёл. А на утро… Я к чему всё это рассказываю? – да к тому, что на следующее утро я увидел глаза Кати. Пока все наши фотографировались с моим сазаном, она смотрела на меня так, как никогда не смотрела ни одна женщина. По её взгляду я понял, что совершил подвиг, причём ради неё. Разубеждать её в этом было бессмысленно. Такими глазами женщины смотрят один раз в жизни.
А потом… Не будем о грустном – давайте о хорошем. Спустя три года в тамбуре поезда, мчащегося в Астрахань, мы курили с Катиной мамой. Будучи слегка навеселе, я завёл разговор о том, что был сильно удивлён их с Сергеем (это – Катин отец) отношением к тому нашему роману. Они тогда, действительно, не только смотрели на всё сквозь пальцы, но даже кажется поощряли нас. Выяснилось следующее: Катю в течении пары лет таскали по всевозможным докторам, но никто помочь ей был не в состоянии. Родители Кати уже смирились с неизбежным, а потому и отказывать ей в чём-либо не пытались… И произошло чудо! Я её, оказывается, "вытащил". После констатации этого факта у Катиной мамы начали течь слёзы, и я из тамбура убежал. Меня переполняли разные чувства.
А Катя сидела в купе и, пока я курил на прикупе, успела сыграть семерную. Впереди у нас были ещё две недели на реке. Другие две недели.