Бьеф, закольцованный мокрой плотиной,
влага вздыхает утробой бездонной.
Бьются стихи над рекой нелюдимой,
скованы негою утренней, сонной.
Робкие, с детской надуманной драмой,
с неразделённой и горькой любовью.
О замечательной, самой-пресамой,
той, что приходит во снах к изголовью.
Рифмы вплетают себя в серенаду,
мокрые горечью слёз безутешных.
С левого берега - к спящему саду,
в таинство звуков правобережных.
В домик с бессонною лампой под крышей,
с клумбой, купающей в росах шафраны.
Там собираются в клин многостиший,
и уплывают в прошлые страны.
Над сонною водой, среди заснувших трав, лежу один, мечтаю, звёзды дремлют.
В товарищах с бедой, от счастья не устав, затылком, прорастая в черноземье.
Не конченый дурак, не записной мудрец, порою мягкий, временами - едкий.
Отсроченный фурор, оттянутый конец, сперматозоид, но без яйцеклетки.
Плывёт старуха ночь, качается туман, летят драконы, каравеллы, бриги.
Молочный Тадж Махал, кисельный Регистан. Награды, кубки, фиги, фиги … фиги.
Бессонным плавником ударит по волне, и канет в тёмной мгле водоворота,
Озябший окунек, не давшийся блесне, косым дождём расплачется природа.
И снова тишина, безвременье, покой, раскрыты уши, опустились вежды.
Лишь где-то там вдали, за мокрою рекой, проснётся лучик заспанной надежды.
Пресловутой чёрной ночью,
В преломленьях постпохмельных.
Кто-то рожи злые корчит,
Под берлогою постельной.
Воет зверем, стонет птицей,
Пахнет занятой могилой.
Тяжко дышит на ресницы,
Мерзкой тайской сигариллой.
В половой скребётся щели,
Тихо шепчет: Делай ставки.
И насмешливо шевелит,
Плеть капроновой удавки.
Он рождён из многоточий,
В нём стихи, что не поются.
Он стальные когти точит,
О фарфоровые блюдца.
В нём саркомы злые рези,
Пьяный хохот тёщи-стервы.
Он меня ужасно бесит,
Он мне действует на нервы.