Плывут, плывут в неведомое дни,
расплескивая чувства по закату,
а время перещёлкивает даты
без надоевшей слуху болтовни.
Зачем тревожить то, что не сбылось,
не выпало на стол счастливой фишкой,
да и далёк я в мыслях от мальчишки,
скакавшего по классикам "небось"!
Друзья уходят в безвозвратный путь,
не чокнуться, не сдвинуться плечами,
не оценить заманчивую грудь
у женщин, не скользящих перед нами.
Плывут года в неведомую даль,
грозящую не мне раскрепощеньем,
и стОит ли своё слововерченье
навешивать кому-то, как медаль?
Но рвутся снова на листы слова,
не удержать, не выплеснуть их зА борт,
и лепишь в строки собственную слабость,
а что там дальше будет --
трын-трава...
Прикинуться можно трибуном,
отрыжку похмельную сплюнуть
и глухо орать по ночам:
победа -- и смерть сволочам!
А нас уже били за это
и в глотку вгоняли куплеты,
и ставили с треском печать:
заставить поэта молчать!
Молчали!
И я в кабинете
столбнячно потел на паркете,
и мне напевал секретарь,
что я и слепец, и глухарь.
И с этим пришлось согласиться,
и стыдно мне было на лица
смотреть и себя представлять
беспомощной птицей опять.
Опять, не опять -- эскалатор
увёл наше время куда-то,
тому, что на смену пришло,
не нужно моё ремесло.
И морщатся люди, читая,
не все понимая детали,
здесь каждый, кто вспыльчив и юн,
уже всенародный трибун.
Неважно, что дискант и тенор
всплывают поверхностной пеной,
что глушат они баритон
давно отзвеневших времён...