Не помню, когда впервые услышала о войне, но она уже началась. Это слово «война», без сомнения, не раз слышанное мною, как-то не осознавалось. Только стало мрачней вокруг, тревожнее, разговоры за ужином велись грустные, с печальными лицами.
Однажды, вечером, когда по обыкновению, вся семья после ужина сидела за столом при свете керосиновой лампы, в комнату вошел человек, сильно хромая на деревянном протезе. Громко выстукивая протезом, мужчина подошел к столу, молча, положил на стол бумагу, попросил папу расписаться и вышел. Тихо заплакала мама, что-то успокаивающее говорил папа. До моего сознания стало доходить, что происходит что-то страшное в мире, и это коснулось нашей семьи. Позже я узнала, что у папы было ограничение к воинской службе, после юношеской травмы глаза.
Вскоре папу провожали на фронт. Шли молча, всей семьей. Я была собрана в школу, и папа нес меня на руках до самой школы. Кто-то нес мой портфель, кто-то – папин вещь- мешок. Около школы было много детей. Папа опустил меня на землю, попрощался. Все пошли к военкомату.
Теперь в доме остались одни женщины, 5 человек: мама, нас с сестрой двое, да тетя Клава со своей свекровью, теперь уже, очень старой бабушкой, которая почти не сходила со своего топчана, однако продолжала курить самокрутки, насыпая в них дрожащими руками табак из, запомнившейся мне круглой, коричневой табакерки. Еще в сарае у нас жила корова и коза. Они были основными кормилицами в те военные и последующие голодные годы.
По радио стали объявлять воздушную тревогу. Объявления сопровождались гудками. По радио сообщали о попытках вражеских самолетов приблизиться к городу. Женский голос призывал, и с каждым разом, все настойчивее – уходить в убежища, но вскоре диктор сообщал об отбое воздушной тревоги. Люди успокаивались. Так, продолжалось какое-то время, и люди, уже стали привыкать к таким объявлениям, и никто не прятался. Но, однажды, в ясный, солнечный день вновь послышались гудки. По радио, как-то, особенно, настойчиво сообщали о воздушной тревоге, призывали идти в укрытия. Этот призыв взволнованным женским голосом повторялся и повторялся все настойчивее и тревожнее. С улицы донесся кокой-то шум, крики. Люди бежали по улицам, беспорядочно метались кто куда. Тетя, в растерянности стояла у окна. Наконец, как будто вышла из оцепенения, схватила Генку на руки, (она приглядывала за ним, пока его мать была на работе), меня – за руку и мы побежали под гору, к Ксении Петровне. Было оговорено заранее, что в случае бомбежки мы можем укрыться в подвале, принадлежавшем этой женщине, который, был вырыт в меловой горе и закрывался массивной дверью. Слышался ужасающий гул самолетов.
Тете тяжело было бежать, с малышом на руках. Я в страхе то убегала вперед, то возвращалась. Казалось, что тетя совсем медленно передвигается. Устрашающий гул самолетов усиливался. Инстинктивно, я подняла голову. Яркое солнце слепило глаза. И тут же, как бы рядом с солнцем я увидела самолет, а ниже, от самолета падающий блестящий предмет. Сверкая на солнце он приближался к земле. Бомба. Тетя вероятно увидела это, и почти закричала: «беги скорее к Ксении Петровне». И я сорвалась, опрометью влетела во двор, затем, в еще открытый подвал, где уже были люди и сама хозяйка. Теперь я волновалась за тетю. Наконец, и она, запыхавшаяся, с ребенком на руках, забежала в подвал. Едва за нею закрыли массивную дверь, как раздался оглушительный грохот взрыва. Содрогнулась земля, стены подвала. Снова повторился грохот, где-то подальше. Затем все утихло.
Люди стали выходить из укрытий – подвалов. Оказалось, бомба упала прямо на соседний подвал. Прямое попадание. Этот подвал находился на пути от нашего дома к тому, где укрылись мы. В нем, расположенном у дороги, набилось очень много людей. Когда взрослые откапывали завалы, слышались стоны, но живыми откопали только 3-4 человека, остальные погибли. Это были первые жертвы войны на нашей улице, от первой бомбежки.
В тревоге за нас, прибежала с работы мама. Теперь она волновалась за Иру, которая в составе самодеятельного коллектива выступала – пела на вокзале. Там организовали концерт для отъезжающих на фронт. Вскоре вернулась и она.
На работе маме приходилось особенно долго быть в эти дни, готовили к эвакуации завод. Мы же с эвакуацией, кажется, опоздали. Может быть, это и к лучшему. К тому же эвакуация для нас была крайне затруднительной, со старой бабушкой, которая была почти без движения. Оставить ее, живого человека, не представлялось возможным. Еще была живность: корова- Галка и козочка. Так и остались. В городе, со дня первой бомбежки, кончился относительный покой. Бомбить стали часто. Многие эвакуировались. Приехал из деревни, знакомый, предложил поехать к себе, в деревню;«там спокойнее». Решили, было отправиться туда. Стали собирать вещи, даже куклу мне разрешили взять. Вещей оказалось много. Тетя решила остаться с бабушкой и живностью дома и настаивала, чтобы мама с нами ехала в деревню, где вроде бы безопаснее. Вдруг мама остановилась, задумалась и объявила: «Будь что будет, никуда не поедем, еще не известно, где безопаснее». С приезжим из деревни они стали обсуждать, что делать в сложившейся ситуации: шли упорные слухи о наступлении немцев. Во дворе он показал место, где советовал маме копать окоп-убежище. Сокрушался, что не может задержаться, чтобы помочь, он спешил в военкомат и ушел. На следующий день собрались кто-то из оставшихся соседей, и кто-то из приезжих. Стали говорить, что оставаться в городе нельзя, что слышали, как издеваются над оккупантами фашисты. Надо уходить. Снова взяли, еще не разобранные сумки и пошли мы с сестрой и мамой и кто-то из соседей. Пошли по дороге в сторону Казацких Бугров, где проходила шоссейная дорога на Прохоровку. Тетя с бабушкой и хозяйством осталась дома.
Вечерело. Шли в неизвестность. Впереди, откуда-то, с той стороны, куда мы шли периодически, как-то неестественно, ярко озарялось небо, и доносился тяжелый гул. Не знаю, как далеко мы ушли от дома, но на пути нам повстречались люди, которые, как, оказалось, шли нам навстречу. Они сказали, что идти в том направлении нельзя, там уже близко немцы, потому они и уходили оттуда. Нам ничего не оставалось, как развернуться и возвратиться домой.
Мама начала рыть убежище-окоп, за нашим двором. Копать в меловой горе было крайне трудно. Очень медленно продвигалась работа. И долго надо было еще копать, чтоб получилось, какое-то пригодное, убежище, но после не долгого затишья, снова начались налеты, прослушивался тяжелый, уже знакомый гул. Мама заторопилась. Гул приближался. Мама бросила копать. Получился очень мелкий окопчик. Сверху положили старую лестницу, поверх набросили старое, ватное одеяло и забросали все травой. Изнутри к меловым, сырым стенкам и сверху приладили тоже старые ватные одеяла. В окопчике мы смогли разместиться только на корточках, тесно прижавшись, друг к другу. Выше нашего выкопали окоп и наши соседи. В доме у нас осталась бабушка, на своем топчане. В сарае – корова, а где-то за двором – коза.
Только успели уместиться в окопчике и укрыть головы одеялом изнутри, как послышался нарастающий гул самолетов. Гул нарастал с неимоверной силой. Прямо над нами, из-за горы, с южной стороны, вдруг появились самолеты. Низко, на бреющем полете, прямо над нашими головами, тяжело, с жутким гулом пролетали немецкие бомбардировщики. Следом, где-то близко, раздавались взрывы, сбрасываемых бомб. Казалось, вся гора, спрятавшая нас, содрогалась от гула и рева фашистских бомбардировщиков. Со стен нашего сырого, рыхлого окопчика сыпалась земля. Ладно, что мы вплотную сидели в нем, подпирая стены его своими спинами. А из-за горы вновь появлялись самолеты. Казалось, это ревущее чудище вот-вот коснется своим брюхом земли, зацепит лестницу над нами и мы, в страхе, жались друг к другу и читали молитвы. В руках каждого из нас были маленькие иконки. Время от времени, между налетами мама на минуту – другую приоткрывала одеяло, чтобы мы не задохнулись, чтобы могли глотнуть свежего воздуха. Болели ноги в согнутых коленях. Хотелось встать или вытянуть их, но такой возможности не было. Теперь гул самолетов и грохот рвущихся бомб сливались в жутком кошмаре. Все шептали за тетей: «Господи, спаси нас!».
В один из очередных налетов, когда также, вынырнув из-за горы и, с раздирающим душу гулом, пролетали над нами вражеские бомбардировщики, загудела, задрожала земля. Вдруг, из соседней траншеи выскочила обезумевшая соседка. С криком пронеслась она мимо нас, обхватив голову руками, вбежала на наш двор. Наша мама попыталась ее остановить, но женщина была не в себе, наверное, ничего не понимала. В тот момент, когда она вбежала в сени нашего дома, во дворе, справа разорвалась, сброшенная с самолета бомба. Разворотило правую стену сенец, и большой осколок угодил в живот женщины. Мы услышали страшный крик. Когда наша мама подбежала к ней, она была еще жива. У нее был вспорот весь живот, от вывалившихся кишок исходил пар. На руках у мамы она умерла. А за уцелевшей стеной, в комнате, на своей кушетке лежала 90- летняя наша бабушка, лежала и шептала молитвы.
В короткие затишья между бомбежками, наша мама с кем-то из соседей выкопали могилку и похоронили погибшую соседку. Муся, ее дочь была все это время с нами. И мама, и тетя, как могли, успокаивали ее.
Налеты самолетов продолжались. Как долго все это продолжалось, сказать трудно, казалось – вечность. Все больше болели и немели согнутые ноги, но теперь, в минуты затишья мама разрешала вылезть из окопчика и постоять – размяться рядом, чтобы, при приближающемся звуке самолетов, снова залезть в окопчик. В вате старого одеяла, которое было наброшено на лестницу, служившей крышей окопчика, прямо над головой, где сидела мама, обнаружили большой осколок. Мы с ужасом думали, о том, что наша мама была так близка от гибели.
Вдруг, наступила удивительно тревожная тишина. Налеты прекратились. Прошло какое-то время затишья. Но своего убежища мы еще боялись покинуть, хотя некоторые из соседей уже стали появляться на улице. В городе появились немцы. Слышалась чужая речь. Мы вернулись домой. Мама с тетей навели относительный порядок в сенях и во дворе, после того, что натворила бомбежка. Заделали разрушенную стену в сенях. По улицам расхаживали чужаки, часто в шортах. Горожане, никогда не видевшие раньше подобного «безобразия», плевались в сердцах, обсуждая «бесстыдство» оккупантов. Мол «в трусах ходят по городу, не считают нас за людей». Говорили, что в основном в городе были мадьяры (венгры).
Жили все в страхе. Чужаки заходили бесцеремонно в дома требовали: «яйки, млеко, кур». В школе, где я училась, разместился госпиталь для немецких раненых. Позднее, в районе рынка был разбит лагерь для наших пленных. Он был обнесен колючей проволокой. К этому лагерю ходили горожане, в надежде отыскать своих мужей, сыновей. К этому лагерю привела нас однажды и мама. «Смотрите, – сказала она, – может, увидите папу». Пленных было много, но папы среди них не было. Под строгие окрики охранников мама пыталась расспрашивать пленных о папе, бросала им через проволочное ограждение куски хлеба, сухари, принесенные с собой. Но грозный окрик немцев не давал людям возможности не разговаривать, не передать пленным что-либо из еды.
Наступила зима. Немцы вели себя нагло и беспардонно. А в морозные и вьюжные дни чувствовали себя явно неуютно: кутались, скукоживались. Вскоре все заметили беспокойство оккупантов. Взрослые перешептывались, но уже не так мрачно. Жили теперь с ожиданием хороших новостей, с надеждой. Ощущался какой-то подъем в настроении. А немцы стали наглей. Чаще заходили в дома, требовали кур, яиц, молоко. Очень их боялись. Однажды хотели увести нашу кормилицу – корову, но тетя так вцепилась в нее, устроила такой скандал, перемешанный с мольбой, что немцы отступились и оставили Галку.
Вдали снова стал слышаться грохот орудий. Взрослые говорили шепотом: «Это наши Катюши». По дорогам пошли обозы с немцами. «Тикают, гады!». Появились самолеты. Люди с радостью крестились: «Наши! Со звездами!». Начался обстрел. Мы снова засели в окопчик. Всюду стрельба. Самолеты так же низко, на бреющем полете проносились над нашими головами. На крыльях самолетов были красные звезды, а иногда мы видели и пилота. «Наши, наши!» И страха прежнего, несмотря на опасность, уже не было. Был общий подъем, ликование: гнали фашистов! А они забегали в дома, прямо из дверей и окон домов строчили по нашим самолетам из автоматов. В укрытия уже никто не прятался. Мы – дети жались в уголок, взрослые всячески пытались помешать фашистам стрелять. Когда несколько немцев забежало к нам, и начали из-за двери палить по нашим самолетам, тетя, вдруг, повисла на руке у немца, неистово закричала: « Не стреляйте, уходите, пожалейте детей». Позже я часто думала, откуда у этой благородной, хрупкой женщины взялась такая храбрость. В этот момент все боялись за тетю: от немцев можно было ожидать что угодно. Но, Слава Богу, пронесло и на этот раз.
Теперь уже целыми партиями страшные, злые, укутанные шарфами, многие раненые, кое-как перевязанные наспех, шли и бежали оккупанты. Сколько-то человек забежало в наш дом. Один из них наставил пистолет на маму, заставляя перевязать раненую руку другому. Мама медлила, что-то пыталась возразить, но тут тетя, да и мы, повзрослевшие за эту годину, стали уговаривать маму, что бы она скорее перевязала, что бы они как можно скорее ушли от нас и из нашего города. А тетя добавила: «Все равно наши добьют».
Наконец, вроде все стихло, немцев не видно, прогнали. Люди стали выходить из домов, в ожидании « своих». Настроение у всех было приподнятое. Это я хорошо помню. Вдруг, кто-то крикнул: «Смотрите!». С горы, по тропке, которая вела с района базара, мы увидели, спускающихся на лыжах, в белых комбинезонах наших разведчиков. Народ ликовал. Все радостно кричали, смеялись и плакали от радости. Наши вернулись!
Военных расселяли по квартирам. У нас тоже поселился военный, в каком-то чине. Солидный, обходительный товарищ. К нему заходили иногда другие военные. Они вели между собой серьезные разговоры, а потом, видимо, отдыхая, беседовали с нами. Они подарили мне лыжи, с большими наконечниками в носовой части. Наверное, это были лыжи разведчиков. Наш военный квартирант рассказывал о себе, что родом он с Амура, что у него есть сын, а жены как-будто не было. Ему приглянулась наша мама, и он предлагал, просил ее, чтобы она ждала его после войны. Мама сразу и наотрез отказала ему в его просьбе. Она очень любила папу и была ему верна. Ждала и надеялась до конца своей жизни, что он жив и вернется. Ждала и надеялась она и после того, как было получено извещение: «Ваш муж красноармеец Денисов Павел Петрович в бою за Социалистическую Родину, пропал без вести в ноябре 1943 года». Мама очень переживала, искала знакомых, родственников тех, кто воевал с папой, чтобы узнать, что-либо о нем. Узнала, что он был сапером. Говорили, что, он погиб где-то под Воронежем. Но фактически, из тех немногих, возвратившихся с войны, с кем маме удалось связаться, никто не видел, как он погиб. Мама очень страдала. Посылали на фронт посылки, кто что мог. В основном – вязаные вещи: носки, варежки и кисеты для табака. Жили в постоянном ожидании каких-либо вестей о папе. Надежду на лучшие вести давали слова из извещения: «…без вести пропал». Строили всякие предположения: может раненый и теперь – где-нибудь в госпитале, а, может, в плен попал, – все лучше, чем погиб. А общие вести с фронта радовали – гнали немцев восвояси!
В городе разбирали завалы от бомбежек. У южной стены городского театра оставалась целая гора немецких «буц». Не знаю, как точнее их назвать просто это такая обувь, огромного размера, сплетенные из соломы, на толстой деревянной подошве, что-то вроде сапог. Они одевались прямо на сапоги. Спасаться хотели, бедолаги, от русской зимы. Когда стали разбирать огромную кучу этих сапог, обнаружили в ней немецких солдат с рацией. Долго еще находили в разных местах, оставшихся, каким-то образом, фашистских оккупантов.
Настал 1945 год. Весна. 9 мая кончилась война. ПОБЕДА!!! Не многие возвращались с фронта. Но кто-то возвращался. Люди постоянно ходили к поезду. Ходила и мама. Но возвращаясь, тихо плакала. Послевоенные годы были очень трудными, голодными. Всего через три года после окончания войны, в 1948 году не выдержало сердце мамы. Я на всю жизнь запомнила ее застывшие глаза, когда она, уходя в неведомый мир, еще дышала...
Коллаж Ирины Журавлевой.