Азим Аминов (Таджикистан),
Светлана Суслова (Кыргызстан)
Каждую весну светлые умы человечества отмечают день рождения великого поэта, фило-софа, математика, врачевателя и астронома Гияса ад-Дина Абу-л-Фатха Омара ибн Ибра-хима Хайяма Нишабури, ярчайшей звезды восточной поэзии. Известный исследователь творчества Омар Хайяма индийский ученый Свами Говинда Тиртха вычислил по сочета-нию светил в гороскопе, что Хайям родился 18 мая 1048 года. Позднее его расчеты неод-нократно проверялись, и несколько источников указывают другой год — 1040-й…
Однако сегодня, в эпоху новостной истерики, "жареных уток" и выдуманных сенсаций нашелся литератор, перечеркнувший тысячи научных исследований о жизни и творчестве великого представителя звездной плеяды "танцующих дервишей" древнего Востока — Омара Хайяма, подвергнув сомнению самое его существование на планете Земля. Некий г-н Г.Серебряков в своей популистской книжонке, подвергнув осмеянию святое святых великого наследия Центральной Азии, утверждает, что жизнь и творчество древнего фи-лософа, ученого и поэта Омара Хайяма были выдуманы в 19 веке местечковым евреем Эмиром Хаимом… Уши завистливого злопыхателя, во все века пытающегося "возвысить степь, унизив горы", выглядывают из-за страниц книги столь явно, что не хочется даже и говорить об этой книжонке далее.
Но зато есть повод еще раз вспомнить о нашем великом предке, еще раз проанализировать серьезные научные исследования его жизни и творчества и отдать дань уважения и вечной памяти его гению.
Родившись на окраине великого Хорасана в городе Нишапуре, Омар Хайям, сделавший блистательную карьеру в Самарканде и Бухаре и уже в немолодые годы попавший в жес-токую опалу султана Санджара, окончил свой земной путь в родном городе. В последние годы, по свидетельствам современников, Омар Хайям «имел скверный характер» и «был скуп в сочинении книг и преподавании». Долгое время датой смерти Хайяма, согласно надписи на могильном камне, считали 23 марта 1122-1123 г. (516 год хиджры). Однако имеется несколько дошедших до нас источников, где называется другая дата: 4 декабря 1131 г. С ней согласуются дневниковые записи Низами Самарканди, который утверждает, что посетил могилу Хайяма через четыре года после его смерти (1131-1132 гг.). Наиболее верный путь к разгадке жизни и смерти Омара Хайяма указывает надпись на его обелиске: «…Если ты хочешь знать скорбную дату воздвижения камня, у могилы Хайяма постигни тайну великой души и немеркнущей веры».
О молодых годах Хайяма почти нет сведений. На его происхождение указывает имя: сло-во "хайям" буквально означает "палаточный мастер"; от этого же слова происходит и ста-рорусское "хамовник" — "текстильщик". Исходя из полного имени Хайяма, мы можем знать, что отца его звали Ибрахим, он происходил из рода профессиональных ремеслен-ников и, видимо, имел достаточно средств, чтобы дать сыну блестящее образование.
В одних источниках указывается, что молодой Хайям учился в родном Нишапуре, в дру-гих говорится, что в ранней молодости он жил в Балхе, и даже указывается имя его учите-ля — Насир ал-милла ва-д-Дин шейх Мухаммед-и-Мансур, сведений о котором также не сохранилось. Но все источники сходятся в одном: в возрасте всего 17 лет Хайям поражал своими глубокими знаниями во всех областях философии, а также отличался уникальной памятью и замечательными природными способностями.
В то время Нишапур, расположенный на востоке Ирана в древней культурной провинции Хорасан, был крупным городом XI века с населением в несколько сот тысяч человек. Об-несенный высокой стеной с башнями, он состоял более чем из пятидесяти крупных улиц и занимал территорию в сорок квадратных километров. Лежащих на оживленных караван-ных путях, Нишапур был ярмарочным городом для многих провинций Ирана и Средней Азии. Самая большая достопримечательность Нишапура, резко отличающая его от многих городов того времени, - обилие библиотек и школ среднего и высшего типа — медресе.
Можно предположить, что Хайям начал свое образование именно в Нишапурском медре-се, имевшем славу аристократического учебного заведения, готовящего крупных чинов-ников для государственной службы, а затем продолжил его в Балхе и Самарканде. Во вся-ком случае, дальнейшая карьера Хайяма склоняет именно к такому выводу.
К окончанию учения относится первый опыт самостоятельной научной работы Хайяма, посвященный извлечению корня любой целой положительной степени n из целого поло-жительного числа N. Этот трактат, к сожалению, не сохранился, но в источниках есть ссылки на его название: "Проблемы арифметики". Более того, в других источниках гово-рится, что Хайям, отталкиваясь от ранних работ индийских математиков, по сути дела предложил новый способ решения уравнений, аналогичный современному методу Руф-фини-Горнера. Кроме того, в трактате содержалась известная формула бинома Ньютона для натуральных показателей. Подробно об этой уникальной математической работе Хай-яма, рукопись которой не найдена до сих пор, говорится в трактате Насира ад-Дина ат-Туси "Сборник по арифметике с помощью доски и пыли".
В библиотеке Тегеранского Университета хранится рукопись небольшого алгебраическо-го трактата, не имеющего заглавия, но указан автор — Омар Хайям. По сути дела этот трактат предваряет более полный труд Хайяма по алгебре, хорошо известный современ-ным его исследователям.
По каким-то причинам, возможно, как-то связанным с первыми годами правления сель-джукских султанов, молодой Хайям покинул родной Хорасан. Дальнейшие сведения о Хайяме исходят из управляемого Караханидами Мавераннахра, столицей которого снача-ла был Самарканд, а затем — Бухара.
Следует особо отметить, что во времена Хайяма ученый, не будучи человеком состоя-тельным, мог регулярно заниматься наукой только при дворе того или иного правителя, занимая одну из четырех должностей: секретаря (дабира), поэта, астролога или врача. Судьба ученого в этом случае в значительной степени зависела от милости или немилости правителя, его нрава, капризов, от придворных интриг и дворцовых переворотов.
Видимо, первым из известных покровителей Хайяма был главный судья Самарканда Абу Тахир Абд ар-Рахман ибн Алак. Именно под его покровительством Хайямом была напи-сана основная часть алгебраического трактата "О доказательствах задач алгебры и амука-балы". Исходя из датировки рукописи, можно сказать, что она была создана в Самарканде около 1069 года. Во введении к своему алгебраическому трактату Хайям рассказывает о бедствиях ученых того времени. Послушайте, - это голос очень совестливого, смелого и умного человека:
"…Я был лишен возможности систематически заниматься этим делом и даже не мог со-средоточиться на размышлении о нем из-за мешавших мне превратностей судьбы. Мы были свидетелями гибели ученых, от которых осталась малочисленная и многострадаль-ная кучка людей. Суровости судьбы в эти времена препятствуют им всецело отдаться со-вершенствованию и углублению своей науки. Большая часть из тех, кто в настоящее вре-мя имеет вид ученых, одевают истину ложью, не выходя в науке за пределы подделки и притворяясь знающими. Тот запас знаний, которым они обладают, они используют лишь для низменных плотских целей. И если они встречают человека, отличающегося тем, что он ищет истину и любит правду, старается отвергнуть ложь и лицемерие и отказаться от хвастовства и обмана, они делают его предметом своего презрения и насмешек…"
Много лет спустя Омар Хайям напишет свое знаменитое рубаи:
Эти два-три глупца, нахватавшись азов,
Вознесли себя челядью вечных основ.
Будь ослом с ними, норов ослиный таков,
Что зачислит в неверные всех не ослов.
(перевод Светланы Сусловой)
В этом же предисловии к своему труду, чуть далее, Хайям пишет, что получил возмож-ность написать эту книгу только благодаря покровительству судьи судей имама господина Абу Тахира. Любопытно, как Хайям, этот умный, честный и проницательный человек, не склонный к раболепию ни в одном из своих произведений, вынужден описывать свои взаимоотношения с покровителем — "спонсором" своей научной работы:
"…Его присутствие расширило мою грудь, его общество возвысило мою славу, мое дело выросло от его света, и моя спина укрепилась от его щедрот и благодеяний. Благодаря мо-ему приближению к его высокой резиденции я почувствовал себя обязанным восполнить то, что я потерял из-за превратностей судьбы, и кратко изложить то, что я изучил до мозга костей из философских вопросов. И я начал с перечисления этих видов алгебраических предложений, так как математические науки более всего заслуживают предпочтения…"
… Увы, и спустя десять веков можно либо делать карьеру, приносящую деньги, - либо за-ниматься наукой и поэзией, оставаясь нищим и зависимым …
Но вернемся к нашему герою. Вероятно, покровитель Хайяма — Абу Тахир — представил своего протеже бухарскому хакану Шамс ал-Мулуку. В источниках говорится, что прави-тель крайне возвеличивал Хайяма, нередко сажая рядом с собой на трон.
В 1074 году, вскоре после того, как, не выдержав длительного противостояния сельджу-кам, хакан Шамс ал-Мулук признал себя вассалом султана Малик-шаха, Хайям был при-глашен в столицу огромного Сельджукского государства Исфахан ко двору Малик-шаха для строительства и управления дворцовой обсерваторией и руководства реформой иран-ского солнечного календаря. 1074 год в жизни Омара Хайяма стал началом двадцатилет-него периода его особенно плодотворной научной деятельности.
По мнению большинства историков, годы правления султана Малик-шаха - период наи-большего подъема Сельджукского государства, расцвета науки и культуры, литературы и зодчества, широких просветительских преобразований. В Исфахане, также, как и в других крупнейших городах — Багдаде, Басре, Нишапуре, Балхе, Мерве, Герате, — были откры-ты учебно-научные академии (они назывались Низамийе - по имени визира Малик-шаха: Низама-ал-Мулка, которому история приписывает основную заслугу созидательной госу-дарственной деятельности султана Малик-шаха). Исфахан, и ранее славившийся своими культурными традициями и ценнейшими коллекциями рукописей, стал активно дейст-вующим научным центром. Достаточно сказать, что в Исфахане провел значительную часть своей жизни, читая лекции в одном из исфаханских медресе, гениальный Авиценна - Абу Али ибн Сина (980-1037).
Историк Ибн ал-Асир пишет о 1074 годе: "В этом году Низам ал-Мулк и султан Малик-шах собрали самых лучших астрономов… Для султана Малик-шаха была построена об-серватория, в ее создании участвовали лучшие астрономы: Омар ибн Ибрахим ал-Хайями, Абу-л-Музаффар ал-Исфарази, Маймун ибн Наджиб ал-Васити и другие. На создание об-серватории пошло очень много средств…"
За пять лет ученые разработали новый календарь, отличавшийся высокой степенью точ-ности. Этот календарь, получивший название "Маликшахово летоисчисление", имел в своей основе 33-летний период, включавший 8 високосных годов; високосные годы сле-довали 7 раз через четыре года и один раз — через пять лет. Календарь, предложенный Омаром Хайямом, был на семь секунд точнее ныне действующего григорианского кален-даря (разработанного в 16 веке), где годовая ошибка составляет двадцать шесть секунд.
Почему-то этот календарь не был внедрен. Сам Хайям пишет, что "время не дало возмож-ности султану закончить это дело…". Это удивительно, потому что есть данные, указы-вающие на то, что новый календарь был почти готов к марту 1079 года, а султан продол-жал править до 1092. Конечно, исходя из реалий нашего времени, можно предположить, что ученые намеренно не спешили "закрывать финансируемый проект", занимаясь кроме календаря целым рядом других научных проблем. Как бы там ни было, уже в 1077 году Хайям заканчивает свой замечательный математический труд "Комментарии к трудностям во введениях книги Евклида", в 1080 году пишет философский "Трактат о бытие и дол-женствовании", а вскоре и другое философское сочинение — "Ответ на три вопроса". Бо-лее того, по предположениям биографов Хайяма, именно в Исфахане, в пору расцвета своего научного и жизненного благополучия, Хайям создал все свои четверостишия гедо-нистического характера.
Двадцатилетний относительно спокойный период жизни Омара Хайяма при дворе Малик-шаха оборвался в конце 1092 года, когда при невыясненных обстоятельствах скончался султан Малик-шах, а за месяц до этого был убит Низам ал-Мулк… Вдова Малик-шаха — Туркан-хатун, опираясь на тюркскую гвардию "гулямов", добилась провозглашением сул-таном младшего сына - Махмуда, которому едва исполнилось 5 лет, и по сути стала пра-вительницей государства. Всех, некогда пользующихся покровительством Низама ал-Мулка, вдова недолюбливала. Омар Хайям еще некоторое время продолжал работать в обсерватории, но уже не получал ни прежней поддержки, ни прежнего содержания. Еще хуже пришлось ученому, когда султаном стал средний сын Малик-шаха — Санджар, пра-вивший сельджукским государством с 1118 по 1157 годы. В свое время Хайям вылечил его от оспы, унесшей жизнь его младшего брата Махмуда, но имел неосторожность среди придворных высказаться о вполне вероятном летальном исходе болезни. Сама фраза Хай-яма — "мальчик внушает страх" — была истолкована изуродованным оспой будущим султаном совсем в другом смысле.
Исфахан после смерти Малик-шаха вскоре потерял статус царской резиденции и главного научного центра, столица была перенесена в Хорасан, в город Мерв. Хайям предпринимал отчаянные попытки заинтересовать новых правителей в своих научных трудах, связанных с обсерваторией. Он даже написал явно "популистскую" книгу "Науруз-наме" — об исто-рии празднования Науруза, предпосылок создания солнечного календаря и необходимости календарных реформ. Книга полна различных легенд и вымыслов, ненаучных примет и нравоучений, и даже анекдотов. Цели Хайяма, побудившие его создать эту книгу, особен-но видны в главе "Об обычаях царей Ирана", где в качестве хорошего обычая подчеркива-ется покровительство ученым. Но книга не помогла: Исфаханская обсерватория пришла в запустение и была закрыта.
О позднем периоде жизни Омара Хайяма известно также мало, как и о раннем. По некото-рым данным, он какое-то время жил в Мерве, даже, несмотря на немолодые годы, совер-шил паломничество в Мекку, чтобы заставить замолчать клеветников, создавших ему крамольную славу вероотступника и вольнодумца. Видимо, это не помогло, и Хайям был вынужден вернуться в Нишапур, лишь изредка посещая Бухару и Балх. В сочинении Таб-ризи "Дом радости" сообщается, что у Хайяма "никогда не было склонности к семейной жизни и он не оставил потомства. Все, что осталось от него, — это четверостишия и хо-рошо известные сочинения по философии на арабском и персидском языках".
Кто знает, если бы семидесятилетний Омар Хайям — а примерно в этом возрасте он оста-вил карьеру и удалился в город детства, в свое одиночество, — кто знает, если бы он, ок-руженный вниманием сильных мира и заботами собственной семьи, остался до конца дней своих верным научным изысканиям и своим покровителям, — имел бы мир чудо по-эзии Омара Хайяма, полное горьких прозрений и мудрости? Смог бы Хайям довести до совершенства свое поэтическое мастерство, отточив жанр рубаи до точности божествен-ных откровений?.. Кто знает?..
То, что поэзия Омара Хайяма оставила глубокий след не только в поэзии Востока, но и в суфийской философии и оказала огромное влияние на мировоззрение последующих поко-лений, несомненно. Об этом писали многие исследователи его творческого наследия. Приведем слова Идрис Шаха, музыканта и композитора, мыслителя и философа 19 века: "Поэзия Омара Хайяма является частью суфийского наследия, она многозначна, и пони-мание ее само по себе уже является частью суфийской специализации".
Основы этого учения были заложены в конце VIII — начале IX века египтянином Зу-н-Нуном аль-Мисри и багдадцем Абу Абдаллахом аль-Мухасиби, создателем теории само-наблюдения над соотношением поступков человека и его сокровенных намерений с целью достижения высшей искренности перед Богом, созвучным слиянием с Ним и Его замыс-лом, что противопоставлялось лицемерию и показному благочестию духовенства. Муха-сиби приписывают и учение о хал — мгновенном озарении, экстатическом состоянии су-фиста на пути к Богу. Школа маламатийя (Нишапур, IX век) создала учение о сочетании внутреннего очищения с умышленным показным неблагочестием, например, питием вина, вызывающем упреки посторонних, что должно смирить гордыню. Представитель багдад-ской школы Джунайд создал учение о фана - мистическом растворении суфиста в Боге, ведущем к сверхбытию (бака) - вечности в Абсолюте. Абу Абдаллах Хусейн ибн Мансур аль-Халладж утверждал возможность реального единения духа суфиста с Богом и в мо-мент экстаза восклицал: «я есмь Истинный» (т.е.Бог), за что был признан еретиком, чет-вертован и сожжен (по другому преданию - повешен) в Багдаде в 922 году. Спустя четыре века его духовный последователь Хафиз напишет о нем свой знаменитый бейт: «Он воз-высил виселицу, оказав ей честь. Он виновен - истину открывал, как есть…» (перевод Светланы Сусловой).
В целом для суфизма характерны сочетание идеалистической метафизики (ирфан) с осо-бой аскетической практикой, учение о постепенном приближении прозелита (мюрид) че-рез мистическую любовь к конечному слиянию с Богом, где значительная роль отводится старцу-наставнику (пир), ведущему прозелита по мистическому пути к этому слиянию, к озарению. Отсюда стремление суфистов к интуитивному познанию, экстазу, достигаемо-му путем особых танцев и сотворения поэтических и музыкальных молитвенных формул - своеобразное духовное «умерщвление голоса собственной плоти» мюрида, следующего за голосом пира.
Суть суфизма, священная для поэтов «звездной плеяды», постоянно очищалась в огне их истинного горения любви к Богу, отделяя истинное от ложного. Истиной они провозгла-шали вечные духовные величины: любовь, веру, узы дружбы… Как современно звучит рубаи знаменитого средневекового поэта и врачевателя Абу Али ибн Сино (Авиценны):
Если друг мой с заклятым врагом моим дружен,
Этот друг мне по жизни, пожалуй, не нужен.
Сахар, с ядом хранимый, отравит не хуже.
Бойся мухи, делившей с гадюкою ужин!
(перевод Светланы Сусловой)
Известно, что в процессе обучения четверостишия Хайама использовал глава суфиев Гин-дукуша, великий учитель XIX века Хан Джан Фитан Хан. Его ученик пишет:
"К Хану пришли три новичка. Он принял их, приказал заняться изучением Хайама, а по-том рассказать ему о результатах. Через неделю, в следующий приемный день они расска-зали ему о своих впечатлениях. Первый сказал, что стихи заставили его думать, причем думать по-новому. Второй сказал, что считает Хайама еретиком. Третий почувствовал, что в стихах Хайама скрыта какая-то глубокая тайна, которую он надеется когда-нибудь постичь.
Первый был принят в ученики, второго отослали к другому учителю, а третьему было приказано изучать Хайама еще неделю. Один из учеников спросил Хана, является ли это методом оценки потенциальных возможностей будущих суфиев. Учитель сказал: "Мы и так уже кое-что знаем о них благодаря интуиции, но то, что ты считаешь только испыта-нием, является и испытанием, и частью их подготовки. Более того, это помогает также подготовке наблюдателей, это суфизм, а он состоит из изучения чувства и взаимодействия людей и мышления".
Поэзия Омара Хайяма, простая на первый взгляд, действительно полна глубины и непо-стижимой тайны внутреннего воздействия на психику человека. Рубайят Хайяма — фили-гранно отточенные маленькие поэмы, уместившиеся в четырех строках, глубокие по со-держанию и мысли, но выраженные простым языком, певучим, образным и красочным, — не только завоевали прочное место в сердцах многих поколений, но и вызвали к жизни тысячи подражаний и вольных пересказов на сотни языков мира. Еще в XVIII веке анг-лийский поэт Э.Фицджеральд открыл западному читателю чудо поэзии Хайяма, сделав не только авторизованные переводы его рубайят, но и сотворив целую драматическую ва-риацию на темы поэзии Хайяма: «Книга о глиняных кувшинах», чем открыл путь вольной интерпретации его творчества тысячам поэтов-переводчиков. Достаточно сказать, что французский ученый Николас (Nikolas, “Les quatrains de Kheyam”, Pаris, 1867), работая над произведениями Хайяма с иранским суфием-переводчиком, сделал из поэта религиоз-ного ортодокса, в то время как лучшие русские переводчики советского периода превра-тила Хайяма, согласно требованиям своей эпохи, не только в воинствующего атеиста, но и создала ему славу всегда хмельного кабацкого философа и балагура. О передаче музы-кального строя его поэзии, имеющей обилие внутренних рифм и аллитераций, и говорить не приходится…
Один из признанных переводчиков Омара Хайяма Семен Липкин признается в предисло-вии к сборнику рубайят Хайяма на русском языке: «…Хайям любил поиграть словом… Игра слов трудна и не всегда обязательна для воспроизведения на другом языке…"
Из такой установки напрашивается само собой, что игра мысли и чувства тоже "не всегда обязательна для воспроизведения на другом языке"… Приведем пример.
Редкое для Хайяма стихотворение о любви, чудный стон обнаженного сердца, сравнить которое можно разве что только с "Караваном" Саади, в переводах на русский язык при-обрело свое противоположное значение (что, кстати, произошло и с "Караваном"):
Дословно рубаи переводится так: "Любимая, по которой душа моя страдает, далеко от ме-ня охвачена печалью. Как же мне надеяться на свое исцеление, когда мой лекарь сам бо-лен?" (перевод Азима Аминова).
Осип Румер перевел это рубаи так:
Кумир мой — горшая из горьких неудач!
Сам ввергнут, но не мной, в любовный жар и плач.
Увы, надеяться могу ль на исцеленье,
Раз тяжко занемог единственный мой врач!
Ему вторит Герман Плисецкий:
Страсть к неверной сразила меня как чума.
Не по мне моя милая сходит с ума!
Кто же нас, мое сердце, от страсти излечит,
Если лекарша наша страдает сама?
Мы попробовали, не мудрствуя лукаво, ничего не добавляя и не отнимая, перевести это рубаи заново:
Любимая моя — душа болит о ней,
Она вдали, как я, тоскует все сильней.
Я потерял покой и веру в исцеленье,
Ведь лучший лекарь мой меня еще больней!
Сегодня некоторые литературоведы приписывают перу Хайяма более 5 тысяч рубайят. Народный поэт Таджикистана Гулрухсор Сафи в течение многих лет занималась сравни-тельным анализом древних источников и пришла к выводу, что Хайяму принадлежит не более 350 рубайят, что и доказала в своей научной работе "Постижение мира рубайят Омара Хайяма", вышедшей в Душанбе два года назад. В этой же книге она привела тща-тельно отобранные ею 350 рубайят, которые представляют читателю практически неиз-вестного миру Хайяма — проницательного ученого с «немеркнущей верой» в божествен-ное предназначение жизни, опьяненного каждым прекрасным ее мгновением.
Научные открытия и споры, продолжающиеся вокруг наследия Омара Хайяма, новые и новые попытки переводчиков воссоздать чудо его поэзии на других языках мира — это ли не самый доказательный довод существования гения, который и после смерти, спустя ты-сячелетие, остается живым литературным источником, питающим, к сожалению, не толь-ко царей этой сферы, но и стервятников, пытающихся изловчиться и оторвать кусок от живого тела человеческой культуры. (Даже не хочется еще раз упоминать имя автора псевдохудожественной книжонки, который, как Герострат, возжелал остаться в истории, разрушая культуру, созданную великими).
Заканчивая эти заметки, мы бы хотели предложить на суд читателей несколько новых пе-реводов рубайят Омара Хайяма на русский язык — в переводе Светланы Сусловой, — как его собственный ответ на инсинуации русскоязычного автора, родившего Хаима:
Омар Хайям
***
С подсказки сатаны краса и блеск луны
Из ласки белены Тобой сотворены.
Полцарства мнимо: ложь замкнула ночи в сны.
Лекарства мимо льешь, когда мы все больны!
***
Наш Создатель вместил в себя мир, как сосуд.
Сам — подобие льда, и вода — его суть.
Бросьте детские игры в молитвы, обеты:
Бог — начальное Слово, слова не спасут!
***
Плод четырех стихий, дитя семи планет,
Замкнувшись в четырех, семи боишься бед.
Вином свой мир укрась, и в нем найдешь ответ:
«Умрем один лишь раз, уйдем — возврата нет!»
***
В мир приходим всегда и уходим мы в срок.
Неизвестен порог и неясен исток.
Этой тайны не выдаст ни рок, ни пророк:
Где конец, где начало у наших дорог?
***
То мы с чашей дружны, то — рука на Коране,
Бесшабашно грешны, но честны в покаянье;
Переписчики тьмы в бирюзовом тумане, —
И язычники мы, и почти мусульмане.
***
Солнце вечной небесной темницы — любовь.
Жизни всей золотая жар-птица — любовь.
Нет, любовь соловьиным стенаньям лишь мнится,
Как со смертью, с возлюбленной слиться — любовь!
***
Вот кувшин, что когда-то влюблялся, как я,
И силками кудрей он пленялся, как я.
Эта ручка кувшина, застывшая чинно,
Полной страсти рукою была, как моя.
***
Я пью вино не чаще толков про вину.
Со страстью к чаше только руки я тяну.
Поверь, я пью-то эту огненную воду,
Чтоб у себя не быть ни в рабстве, ни в плену!
***
С красавицею, друг, цветов нежнейших краше,
Не выпускай из рук ни подола, ни чаши,
Пока не сдула смерть порывом леденящим
Одежды всех надежд, цветов сердечных наших.
***
Души вырвутся птицей — моя и твоя.
И сомкнутся гробницы — моя и твоя.
Минет срок, и сгодится в кирпич для гробницы
Плоть, что стала землицей, — моя и твоя...