Я знал, что Джеймс Уистлер принадлежал к парижскому кругу,
но всё же был удивлён, обнаружив портрет
его матери в музее д’Орсе,
среди цветных точек и динамичных мазков
французских импрессионистов.
Я с удивленьем отметил,
вглядевшись пристально пару минут,
как эта женщина с чётким профилем,
навеки запечатлённая в кресле,
вдруг стала напоминать мою древнюю мать,
навеки запечатлённую в звёздах, воздухе и земле.
Можно понять, почему он назвал картину
«Этюд в серо-чёрных тонах»,
вместо общепринятого названия,
но позже, когда я возвращался вдоль набережной,
я представил, как бы это разбило
сердце той женщины – быть низведённой от матери
до композиции, просто этюда в отсутствии цвета.
И, пока летние парочки прижимались друг к другу
у парапета, и широкие, низкосидящие катера,
полные экскурсантов, сновали по Сене вверх-вниз,
между резными каменными мостами
и их отраженьем в воде,
я думал: как это смешно, как неуместно.
Ну, как если бы Боттичелли назвал «Рожденье Венеры»
«Этюдом в охристом, голубом, розовом и зелёном»,
или наоборот,
как если бы Ротко один из своих сэндвичей цвета назвал
«Рыбачьи лодки, выходящие из порта Фалмаут на рассвете».
Или, – продолжал я размышлять, проглядывая меню
в приглянувшемся мне кафе, –
это было бы, как написать смешную картинку,
вроде повара, поджаривающегося на вертеле
над ярко горящим огнём перед утками-зрителями,
и назвать это «Этюд в оранжево-белых тонах».
Но тут, наконец, появился гарсон
с моим бокалом «Перно» и кувшином прозрачной воды,
а я продолжал сидеть, не думая ни о чём,
лишь о прохожих – мужчинах и женщинах,
сыновьях и матерях, прогуливающих болонок –
и о себе,
в качестве композиции в хаки и голубом,
а теперь, после того, как я налил
немного воды в бокал, и молочно-зелёном.
(с английского)
STUDY IN ORANGE AND WHITE
by Billy Collins
I knew that James Whistler was part of the Paris scene,
but I was still surprised when I found the painting
of his mother at the Mus;e d'Orsay
among all the colored dots and mobile brushstrokes
of the French Impressionists.
And I was surprised to notice
after a few minutes of benign staring,
how that woman, stark in profile
and fixed forever in her chair,
began to resemble my own ancient mother
who was now fixed forever in the stars, the air, the earth.
You can understand why he titled the painting
"Arrangement in Gray and Black"
instead of what everyone naturally calls it,
but afterward, as I walked along the river bank,
I imagined how it might have broken
the woman's heart to be demoted from mother
to a mere composition, a study in colorlessness.
As the summer couples leaned into each other
along the quay and the wide, low-slung boats
full of spectators slid up and down the Seine
between the carved stone bridges
and their watery reflections,
I thought: how ridiculous, how off-base.
It would be like Botticelli calling "The Birth of Venus"
"Composition in Blue, Ochre, Green, and Pink,"
or the other way around
like Rothko titling one of his sandwiches of color
"Fishing Boats Leaving Falmouth Harbor at Dawn."
Or, as I scanned the menu at the cafe
where I now had come to rest,
it would be like painting something laughable,
like a chef turning on a spit
over a blazing fire in front of an audience of ducks
and calling it "Study in Orange and White."
But by that time, a waiter had appeared
with my glass of Pernod and a clear pitcher of water,
and I sat there thinking of nothing
but the women and men passing by –
mothers and sons walking their small fragile dogs –
and about myself,
a kind of composition in blue and khaki,
and, now that I had poured
some water into the glass, milky-green.