Через вЕтры и метели
журавли домой летели.
Снег им сыпался на спины,
на изгибы шей их длинных,
там лежал и собирался,
ледяною коркой брАлся.
Журавли несли тот снег,
как несу я узел лет :
со склоненной головою
и негнущейся спиною,
с жарким сердцем во груди,
с зовом предков во крови.
Через вЕтры и метели
журавли домой летели.
Я увидела их ключ --
распахнула белу грудь.
Те метели перепела,
вЕтры те перегудела,
закурлыкала, как стая,
снег на плечи собирая.
Я просилась с стаей в путь.
Холодела бела грудь.
Птицы пОняли меня,
опустились с высокА,
закружили, загалдели,
и к ногам моим слетели,
разобралися, кто -- где,
дали место мне в ключе.
Я зашла в тот ключ и стала.
Кровь в висках моих стучала.
Ветер остужал лицо.
Узел лет тянул плечо.
Разогнались журавли.
Оторвались от земли.
Полетели над снегами,
мне качая головАми.
Я же, как могла, бежала.
Узел лет в руке держала.
С тем узлом взлететь хотела,
да нисколько не летела.
Узел мой был так тяжел,
как булат крутых щитов
прадедов моих, собратьев,
взбрызнут кровью супостатьей;
и большим мой узел был,
как курганы у могил
кривоногих скифов диких,
что дошли до моря с гиком;
был набит мой узел днями,
месяцами и годами,
как набитою бывает
маковка совсем сухая
маковинкою плодючей,
выспевшей на влажной круче.
Узел обрывал мне руку,
душу обрекал на муку.
Быстро-быстро я бежала.
Часто-часто я дышала.
Журавли не улетали.
В небе журавли стояли.
Ждали журавли меня.
ВЕтры рвали им крылА.
Я свалилась с резвых ног --
пот горячий жег мне лоб.
На колени я упала --
узел мой к груди прижала:
больно ноша дорога,
выбросить ее нельзя,
и нельзя в снегах оставить,
и нельзя ее убавить, --
потому как то одна
непростая жизнь моя.
Упиралась я ветрАм
да тянулась к журавлям.
Вот и крикнути хотела,
что взлетети -- не сумела.
Рот открыла... И тогда
с моего открыта рта
вылетела с тихим вскриком
белогруда журавлиха,
полетела, в стаю стала,
мне крылАми помахала.
Я смотрю все на нее,
снег ложится на чело,--
журавлиха узел мой
держит в клюве, словно свой.
Узел тот же, что всегда:
ловко сделан из платка
клетчастого и большого
бабушки моей убогой,
знавшей жить как и рожать,
да не знавшей, как читать.
Замели меня метели.
Простудилися колени.
Не поднЯться мне с земли.
Улетели журавли.
На коленях я стою.
С холода, как лист, дрожу.
Закрываются глаза...
Только вижу, вижу я:
мама с тряпкой у окна,
моет стекла, ждет меня.
Вот домыла, разогнулась,
пальцами волос коснулась,
смотрит в небо да на крышу.
А той крыше вЕсны вышли:
где -- замшела, где --сопрела,
где -- рассохлась и истлела,
как и то на ней гнездо,
что пустехонько давно:
потому как много лет
нет пера в нем, пуха нет,
нет скорлупки от яйца,
нет ротатого птенца,
и никто в нем не стоит,
длинным клювом не стучит,
не танцует вечерами
с распростертыми крылами.
Выросли птенцы давно,
улетели далеко,
где-то парами летают,
до гнезда не долетают.
На коленях я стою.
Руки на груди держу.
И глаза не открываю.
Только вижу я, как стая
пО небУ летит ключом
над пустехоньким гнездом.
И на спИнах журавлей,
на изгибах ихних шей
горкой белый снег лежит,
коркой ледяной блестит.
А над стаей, в бледном небе,
закровило солнце требно, * *треба -- жертва.
закровило щедро, сильно,
кровью теплой и обильной,
и согрело небо, стаю.
Снег не спИнах птиц подтаял
и в изгибах ихних шей
потихонечку просел,
а потом сошел водою,
голубою, дождевою,
да на крышу, что сопрела,
что рассохлась да истлела,
да на старое гнездо,
что пустехонько давно,
да на двор родного дома,
да на вишню у забора...
Потеснила та вода
прочь на север холода.
С журавлиного крыла
капала на зЕмль весна.
На коленях я стою.
Боль и холод я терплю.
Да глаза на открываю.
Только вижу я, как стая
пролетает мимо дома,
мимо вишни и забора.
Пролетает, да не вся.
Журавлиха вон ота,
белогруда да с узлом,
кружит над пустым гнездом.
Кружит, в огород слетает,
к дому медленно шагает,
на дверной косяк тупой
нацепляет узел мой,
трижды клювом в дверь стучит,
да не ждет: в гнездо летит.
На коленях я стою.
"Мама, мамочка...", -- шепчу.
И открыть глаза боюся:
что как я не насмотрюся
ни на маму, ни на дом,
ни на лужу под окном.
Только вижу я, как мама
дверь тихонько отворяла,
выходила за порог,
узнавала тот платок.
И снимала с косяка.
И дрожала ей рука...
Заносила узел в дом.
Ставила его на стол.
Плакала да причитала.
Трудно узел развязала.
И тогда с того узла
да на стол, и со стола
да на пол упали сами
и легли под ноги маме
да булатные щиты,
да двуручные мечи
с черной кровью супостатьей
да с живою красной каплей.
И тогда с того узла
да на стол, и со стола
да на пол упали сами
и легли под ноги маме
и земля с больших курганов,
и зола простых огаров*, *огАр -- деревянный корабль.
скифов прах,полынь сухая
и уздечка золотая.
Да насыпалось само
нА пол тот еще зерно --
маковое, маленькое,
черное да гладенькое.
А за тем да за зерном
опустилися на пол
да бумажные клочки,
да листочки, да листки
все исписанные рясно
буковкой моею красной,
словом чистым да наивным
глупых сказок моих длинных...
Мама на то все смотрела.
Мама так меня жалела.
А потом платок взялА
и назад все собралА,
и снесла то на погост,
что березами порос,
к папе, на сыру могилу,
на нее и положила.
Села, не сронив ни слова,
там на лавицу соснову.
Туто я, как выпь, завыла.
Туто я заголосила.
И не чую, уж, коленей,
ни ветрОв, а ни метелей.
Я глаза не открываю.
Я сильнее их сжимаю.
Только вижу я во тьме,
во кромешной темноте,
белый свет, а в свете том --
папу с радостным лицом,
со улыбкой на губах,
со смешинкою в глазах.
Расплелась моя коса,
и упала голова
да на грудь мою открыту,
только снегом и прикрыту.
Как я руки заломила,
да-к, я папу так просила,
чтобы он не помнил зла;
чтобы он простил меня,
что к нему не прилетела,
рядом со труной не села;
что его я не омыла,
снарядив, не проводила
в путь-дороженьку куда-то,
из откуда нет возврата;
что над ямой не стояла,
в горсть земли не набирала,
не бросала землю ту
на закрытую труну;
что на тризне не сидела,
ложкою кутю не ела,
пирожки не раздавала;
что платок не одевала, --
черный, траурный да новый,
с белым ценником тяжелым.
На себе рвалА я кОсы,
била в грудь себя, а после
платьеце с себя снялА,
на кусочки порвалА,
и на той земле холодной,
каменистой и бесплодной,
на больных своих коленях,
онемевших без движенья,
оставалася нагою --
сам-на-сам с своей судьбою.
Дождик тут заморосил,
снег прибил и растопил.
ВЕтры все куда-то делись.
Все метели разлетелись.
Я того не замечала.
Я во свет без слов кричала,
что земля, земля чужая,
жесткая да не родная,
зА ногИ меня держала,
от себя не отпускала...
Только тут вдруг слышу я,
как волнуется волна.
Открываются глаза...
Плещет море без конца.
Море, морюшко одно,
словно горюшко мое.
ВОлна* на воде лежит. *вОлна -- овечья шерсть.
Ко горЕ волнА бежит.
Пахнет пальмою сырою,
прелою морской травою,
рыбою, моряцкой шхуной,
и криветками на дюнах.
Я с коленей не встаю.
Под колени я смотрю.
А под ними не земля,
каменистая ота,
а песок береговой,
мягонький песок морской,
серенький, как пыль сама,
что каменьями была.
Порох то, то прах скалы
у подножия горы.
ВОлна на воде лежит.
Ко горЕ волна бежит.
Ластится к моим коленям.
Лечит душу в голом теле.
Вымывает та волна
раковину из песка, --
пеструю, надбитую,
створкой приоткрытую,
со жемчужиной одной,
со одной моей слезой,
перламутровой и чистой
да слезой моей лучистой.
Вымывает и уносит,
в синем море тихо топит.
Дождик моросить устал.
Дождик вовсе перестал.
Тут не знаю как сама,
но с коленей встала я.
Встала, ровно так стою
и чего-то еще жду.
Свет исчез, но слышу вскоре
голос я, родной до боли:
"Дочь, ты криком не кричи.
А меня, да-к, помяни.
И живи, как ты жилА,
до тогО, как помер я.".
Я стою, нагИм-нагА,
ни мертвА и ни живА.
Ветер тут мастеровОй,
тот, что ткач он и портной,
скорый нА рукУ Моряна,
пАволоку из туману
сам соткал, сам раскроил,
платье для меня пошил.
На меня его одел,
не прощаясь, улетел.
Платье то, белым-бело,
как парное молоко,
в самоцветах из воды
неземнои чистоты.
А закатный луч последний
солнца, что ушло под гребни
моря темного, как небо,
выкрасил то платье требно
теплой, аж горячей, кровью
со нездешнею любовью.
И прилипло платье к телу.
И оно меня согрело.
И очнулася тут я.
И увидела себя
за столом.Сижу на стуле.
А в окно Моряна дует.
На столе лежит письмо.
Знаю я, о чем оно.
В том письме мне мама пишет,
что в гнезде, на старой крыше,
журавлиха поселилась.
От своих она отбилась,
пару для себя нашла
и яиц, уж, нанесла.
Что журавка лялей будет --
со красивой белой грудью.
А еще мне пишет мама,
что цветут вовсю тюльпаны
на могиле у отца,
что она средь них нашла
да жемчужинку одну
перламутровую всю.
Я письмо, без слез, взялА.
И в шкатулку убралА.
Спрятала его под ключ.
Ключ повесила на грудь.
С тем ключом я ем и пью.
С ним люблю, терплю, живу.
Хоть не видит то никто,
жизнь моя, как колесо:
любит длинную дорогу
и бежит вперед, да к Богу.