У тумана – контуры тела
твоего... Тебя я хотела
еще тогда, в эСэССеРе,
Где не было секса, и север
доступнее был, чем курорт...
Мой Искариот
(а дуре казалось, что Эрос),
во имя какой-то там эры
меня отымев по ночам,
сдавал стукачам
на завтрак, под стопку к обеду...
Дворняга мой бедный
исправней легавой служил,
а виделся джинн
в обличье лукаво-слащавом...
(Тюльпаны и щавель
небрежно бросались на стол.)
Хотелось не столь
словес веселящего газа, –
хотелось свободы и сразу,
как только и вдруг!..
Но стрелки от брюк
вели в направлении ложа,
и вопль атеиста «о боже!»
прослушку бодрил
(и слюни, бежавшие с рыл,
по трубкам стучали капелью)...
...А в небе апреля пропеллер
вовсю про субботник ревел,
и шлепал отцовский ремень
опять по нашкодившим попкам,
и снова какую-то польку
спрягал на баяне сосед, –
казалось, что весь этот свет
блаженно незыблем...
А мне от шестерки козырной
хотелось на волю удрать, –
туда, где шпионская рать
борщами не дышит в затылок...
...Похмелье текло из бутылок –
апрельское – в май,
ты дань собирал, как Мамай,
все чаще и только натурой,
но пала цензура,
осыпались звезды с погон,
к усам пригвоздился жаргон
и джинс водрузился на плечи.
И вдруг оказалось, что нечем
закончить роман...
Ушел – из тумана в туман, –
таща за собою эпоху,
как пса на веревке, и похоть
цепляла по ходу кусты...
Я жестом простым
тебя отослала подальше:
отдавшись, себя не отдавши,
нет смысла жалеть, –
ведь сердца безмерная клеть
просторнее камер наружных...
Но если вглядеться поглубже
в бездонную мглу,
в пасьянсы теней на полу,
в тумана расплывчатый контур, –
привидится кто-то
в далеком своем далеке
с тюльпаном в руке.