Она слюнявит марки языком,
а после языком катает слухи.
Она из них катает снежный ком,
но в холоде словесной завирухи
лишь множится тоска. Колода карт,
сандаловый божок и пёстрый веер
который год выслушивают март,
на столике бамбуковом мертвея.
Ей пишет тонкой ветвью по окну
в письме поднаторевшая берёза
о связи слов, не сказанных в канун
пасхальный, – с прямотой Паскаля Блёза,
о ряби незаметной на лице
от сил, зачавших бремя втихомолку –
когда и в самом искреннем лжеце
мелькнёт вдруг паутинно хищность волка,
срывая с неотправленных депеш
чужие лица – знаки именные...
Так короток проявленный мятеж,
но санкции болезненны, штрафные,
но кости – от досады, словно в дождь,
хворают долго, ноют недовольно.
И тронь её – в ответ такая дрожь,
что видишь, даже крепким нервам больно.
…Она слюнявит марки языком,
глотая липкий клей чужих историй,
и с каждым отболевшим позвонком,
как с вечностью, – смиряется и спорит.