М. Д. ЛАЗАРЧУК
О. Д. ЛАЗАРЧУК
Честь имею
СЕВАСТОПОЛЬЦЫ О СЕВАСТОПОЛЕ
ВОСПОМИНАНИЯ
КНИГА СЕДЬМАЯ
Севастополь
Рибэст
2012
Воспоминания старого севастопольца
Родился я в Севастополе 18 ноября 1925 г. Из рассказов своей бабушки, Людмилы Артёмовны Медерган, девичья фамилия её Семёнова, узнал многое о её прошлом, как они жили до моего появления на свет. Она родилась в 1881 г. в Севастополе. Её дед, Иван Семёнов, служил в десятой муш-кетёрской роте Суздальского полка и участвовал в обороне Севастополя 1854-1855 г. Получил несколько ранений. Ему повезло, он выжил, пройдя жестокие оборонительные бои. Когда центральная часть города была сдана неприятелю, он с полком перешёл по плавучему мосту на Северную часть города. За участие в боях он получил несколько наград, ка-ких – меня это не интересовало. Мы, советские дети, боль-ше слушали рассказы о гражданской войне, о её героях, по-гибших и живых. Мой отец много говорил об этом. Но я помню, как бабушка показывала на плотной фотобумаге фо-тографию деда в группе ветеранов-воинов в военной фор-ме. Все бородатые, с орденами и медалями. Бабушка расска-зывала, что император Николай I очень переживал о потерях в Севастополе. По описанию фрейлины Тютчевой, он сильно болел и в знак уважения к павшим воинам умирал на солдатской койке под солдатской шинелью. Рядом с койкой стояли изношенные солдатские сапоги. Перед смертью он вроде оговаривал с сыном Александром II об освобождении от крепостного права всех участников обороны Севастополя, о выдаче им наделов земли безвозмездно и выделении средств на постройку жилья, а детям и внукам их предоставить право бесплатного обучения, каждые сутки участия в боях считать месяцем выслуги. Дед бабушки демобилизовался, осел в Се-вастополе, получил на Татарской слободке, гора Воронцова, надел земли, выстроил домик, женился. Вырастил дочь Полину и сына Артёма, который по предоставленному праву обучался бесплатно в школе и специальном училище. Потом работал на паровозе помощником машиниста. У него был очень хороший голос, и он любил петь. Обвенчался он с Ольгой. У них родилась дочка, моя бабушка, которую на-звали Людмилой, и сын Константин. Ольга заболела и умерла, когда Людочке было 5 лет. Артём вскоре привёз с Украины Грушу (Аграфену) с маленьким сыном и обвенчался с ней. У них родились Екатерина и Иван. Мачеха оказалась очень несдержанной бабой, била детей нещадно, но кормила их всех нормально. Особо невзлюбила падчерицу. Обижала малышку, загружала её непосильной работой. Людмила плакала по ночам и старалась ей во всём угодить, но безрезультатно. Соседи упрекали Артёма, что он не угомонит свою жену. Людмила была старшая. На земельном участке при доме были грядки огорода. Росли: редис, щавель, шпинат, укроп, чеснок, петрушка, морковь, лук, огурцы, помидоры, а у забора – кукуруза. Были и несколько плодовых деревьев: абрикос, груша, яблоня кандиль-синап, слива изюм-мерик и вишня. Перед домом два дерева: шелковица и миндаль. Заботы по огороду – рыхление, прополка, полив, сбор урожая лежали на Людмиле. Помимо этого ей приходилось ухаживать за тремя младшими детьми, делать мелкие постирушки для них, а также мыть полы. Она очень уставала, но всё время слушала окрики и ругань мачехи. Над домом и верандой была палатка винограда – чернокрымский, чауш и изабелла. В небольшом вольере жили куры, которые тоже требовали заботу. В конуре жил ласковый пёс Тобик, который знал своё место, не лез на огороды, так как за это грозило наказание. По дурному не лаял, но ночами вёл себя очень чутко и заливался звонким лаем, когда кто-нибудь делал по-пытку проникнуть на участок, где, очевидно, он считал себя хозяином.
Иван с Артёмом подумали и пристроили отдельный флигель во дворе, чтобы можно было поделить жилое на-следство между детьми, Людмилой с Константином, и Аг-рафеной с её детьми.
Хуже всех приходилось Людмиле, она была красивая и кроткая девочка. По соседству с ними жил с семьёй кондук-тор с броненосца «Георгий Победоносец» или «Три святи-теля», точно не помню, стёрлось в памяти. Участь пятнадца-тилетней Людмилы беспокоила супругов. А у него был друг на корабле – кондуктор машинной команды, холостяк. Очень спокойный, добросовестный человек, Николай Фёдо-рович Медерган. Он решил их познакомить. Николаю было под тридцать лет. Друг так расхвалил Людмилу, что Нико-лай пожелал её увидеть. Познакомились… Она его очарова-ла. Встречи продолжались. Но ей было пятнадцать лет. Ар-тём заявил, что церковь таких браков не допускает. Николай и Людмила загрустили. Подумав, Николай решил обратиться к митрополиту. Они с Артёмом и Людмилой поехали в Симферополь. Добились встречи. Они доходчиво рассказали о сложившемся положении дел, что её терзает мачеха. Она всегда в слезах и, молча, терпит над собой издевательства. Артём сказал, что он, к сожалению, ничего поделать со своей женой не может. У неё ведь от него тоже двое детей. Ему приходится терпеть. Руки на неё он не поднимет, это против его совести. Но он боится, сказал на ухо, что Людмила может наложить на себя руки. Его работа на паровозе связана с частым отсутствием в доме. И каждый раз, возвращаясь, он боится непоправимого поступка. Против их бракосочетания он возразить не может. Николай Фёдорович очень серьёзный человек, моряк – кондуктор. Но нарушать господню заповедь – грех, ей ведь только пятнадцать лет. Митрополит молча всех выслушал и сказал, что тоже вынужден принять грех на душу. Но Господь всемилостив, и он всем им простит. Пожелал им добра, здоровья, семейного счастья, успехов во всех их деяниях и чтобы чтили все Божьи заповеди. Они втроём стали перед ним на колени и, отвесив глубокий поклон, поблагодарили за принятое им решение. Он перекрестил их и сказал: – «Прощайте. Берегите друг друга. С Богом!» Вскорости было и венчание в Никольском соборе Севастополя, на котором присутствовало много сослуживцев Николая, и даже соизволил их поздравить командир корабля. Бабушка неоднократно рассказывала всё это, и видно было, что воспоминания приносят ей большую радость. Лицо её светилось, глаза сияли. Все эти рассказы врезались в мою память, потому что слушал я это много лет, неоднократно. Но все тонкости я не понимал и, конечно, не мог их запомнить: Николай Фёдорович сразу же решил жить отдельно. Снял квартиру, часть частного дома в посёлке Карантин, на берегу Карантинной бухты. Трудно было понять, радуется или огорчается её мачеха, что Людмила покидает отчий дом. Но её младшая сестричка Катенька горько рыдала, обнимала, целовала её и причитала: – «Людочка, Людочка, не уезжай, не уезжай!» Они были очень дружны, любили друг друга. Людмила тоже плакала, целуя и обнимая её.
Она начала новую самостоятельную жизнь. Николай Фёдорович очень любил свою жену. Дарил ей подарки и по возможности службы часто был дома. В 1898 году бабушка родила мою маму, которой дала имя своей сестрички Екате-рина, Катенька, Катюша. Заботы о ней приносили ей ра-дость, тем не менее она ощущала одиночество и у соседей взяла себе щенка. Назвали его тоже Тобиком, он ей напоми-нал собаку, которую она ласкала в доме отца. В 1900 г. ба-бушка родила сына Шуру, Александра, в 1903-м родила дочку Марию, а в 1905-м сына Николая. Всего у бабушки родилось одиннадцать детей, последним родился Георгий в 1917 г. (дядя Жора). В двадцатом году от скарлатины умерла шестнадцатилетняя Маруся. В живых осталось только четверо. Остальные дети умирали в младенческом возрасте. Помню два имени, Иван и Леонид, остальных четверых имена не помню, хотя бабушка их всех перечисляла. Период жизни с 1907 г. по 1920 г. в Севастополе был довольно сложный, бабушка не работала. Кормилицей семьи после двадцатого года была моя мать, помогал Николай, ловил рыбу, крабов, драл ракушки мидии, собирал кизил и фрук-ты, дички – яблоки и груши. Кроме того, при доме был ого-род, который тоже помогал выживать. С августа по октябрь под высокими электропроводами по утрам собирал перепё-лок, трупики и подранков, которые ночью в перелёт погибали.
Бабушкина сестра Екатерина, красавица, добрая жен-щина. С 1917 г. по 1920-й год тоже помогала им. Она удачно вышла замуж за Николая Ивановича Миллера, об-русевшего немца, очень богатого человека, который имел шикарный ресторан в морском собрании, где ныне Вечный огонь на площади Нахимова. Годы были тяжёлые, он взял к себе на работу мою маму, двадцатилетнюю Катюшу. За-крепил за ней генеральские и адмиральские столы. Дело было непросто. Он хотел тоже оградить себя от случайностей, провокаторов и злоумышленников с одной стороны, а с другой он защищал мать от разнузданных белых офицеров. От них всего можно было ждать, во хмелю. Она приносила в дом и кой-какую еду, которая для семьи была как манна с неба. Двадцатый год был очень сложный как в жизни, так и в политике. В ресторане мать познакомилась со своим первым женихом, морским офицером, Николаем Гиппиусом. Он с эскадрой ушёл в Новороссийск, там её затопили. Ему после долгих мытарств и работы на гражданских кораблях Кавказского побережья удалось вернуться в Севастополь к своей невесте, где он и умер в 1920 г. от тифа. Мать его похоронила на кладбище по ул. Пожарова, рядом с могилками бабушкиных детей, которые были обложены по периметру бутовым камнем. Я это видел уже после 41-го года, больше того, частично на их могилках были и новые захоронения. Мать после 20-го года работала в Балаклаве в каком-то доме отдыха на берегу, противоположном городской застройке. Домой на воскресенье добиралась пешком, т. к. ехать на линейке было накладно, и она не могла поступить иначе. В семье считалась каждая копейка. Она как правнучка участника обороны Севастополя 1854–1855 г. получила в 1906–1914 г. бесплатное семинарское образование. Кроме того, мой дед подарил ей кабинетную машинку «Зингер». Организовал ей обучение шитью, и этим она помогала перешивать в семье одежду и подрабатывать. Перед уходом деда в эмиграцию они переселились в дом полковника или генерала Боголю-бова, который пустил их на жительство, зная порядочность семьи и, очевидно, для того, чтобы сохранить свой дом до возвращения из эмиграции. Семья бабушки была многодет-ная. За квартиру им не надо платить. Это была, конечно, существенная помощь. Бабушка и мать о причинах пересе-ления никогда не рассказывали, но я думаю, что это так и было. Квартира была достаточно большая, и отопить её гру-бами было не так просто. В холодное время года они лиш-ние комнаты не отапливали, а дни коротали в кухне. Бабуш-кин брат жил на даче, и у него, Константина Семёнова, была семья. Он долго был холостяком и помогал деду вести виноградарство и хозяйство на снятой им даче где-то в районе Омега. Как-то дед, проезжая на линейке, обратил внимание на несчастную женщину с маленькой девочкой. Он остановился, поговорил с ней, выяснил, что они голодны и одиноки. У него родилась мысль взять её в дом на помощь жене с её детьми и хозяйством. Он привёз её домой, бабушка не возражала, и они поселили её на снятой даче, где жил Константин. Они прижились там, Константин на ней женился, и у них появился ребёнок, Илья Семёнов, а у неё была дочь Паша. Илья Семёнов вырос и впоследствии всю свою жизнь работал на Морзаводе в г. Севастополе. Был видным специалистом, получил много поощрений и наград, в том числе орден Ленина. В ноябре 1920г. в Севастополь вошла конная армия Будённого после взятия Перекопа. С 7-м полком дивизии командиром пулемётной роты вошёл мой отец Лазарчук Дмитрий Иванович. До этого он служил в царской армии, в инженерных войсках, имел три георгиевских креста. Потом перешёл в Красную Гвардию. Вступил в ВКП(б) и далее в Красную Армию. Он прошёл мировую и гражданскую войны. Сам из бедных крестьян, родился в 1888 г. в деревне Старинцы под Гродно. Волей судьбы он один из многодетной семьи получил образование в Великой Берестовице, потом работал в Варшаве и получил экстерном училищное образование, служа в армии во Владивостоке. Он тянулся к образованию и использовал все возможности, чтобы его получить. В петлице у него было два кубика. Полк расквартировался в Херсонесе, а отец вскоре нашёл себе квартиру, отдельную комнату со своим выходом в доме, где жила бабушка с семьёй в пять человек. Пятый был Илюша. Отец регулярно платил за постой и, будучи человеком очень добрым, помогал выжить семье в это голодное тяжёлое время. Начал ухаживать за моей мамой Екатериной. Она после смерти Николая Гиппиуса долго не обращала на мужчин внимания. Но жизнь взяла своё. Он ей тоже понравился. В 1924 г. они поженились. В начале 1925 г. его послали на высшие военные курсы повышения военных знаний в г. Киев. Отец вернулся с курсов, а 18 ноября 1925 г. родился я. Долго длился спор между бабушкой и отцом, какое имя дать мне. Бабушка настаивала Николай или Александр. Отец категорически возражал – «имена царей, лучше назовём его Марксом, пусть строит новую жизнь». Бабушка долго возражала, что имён таких нет. Потом мать их примирила: «Не имя красит человека, а человек имя». Бабушка сдалась красному командиру, у которого в петлицах было уже три кубика. «Пусть будет Марксом» – и вышла из комнаток. Вскорости отца перевели в Полтаву, в Харьков на штабную работу. Уехали из Севастополя отец, мать и я. В памяти у меня осталось только, когда мы были в военных лагерях и жили в частной хате, на руках меня иногда носил какой-то дед с длинными усами, а когда я бегал по двору и шкодил, мать бежала ко мне, чтобы наказать, этот дед кричал: – «Марко, стрекай до мэне!» – и брал меня на руки. Наказания не было!
12 сентября 1927 г. в начале первого ночи до пяти утра в Севастополе произошло землетрясение, был ряд сильных толчков и волнообразное движение почвы, разрушено много зданий. Мать с отцом узнали об этом из газет, которые здорово напугали народ. От бабушки не было никаких вестей. Мать очень волновалась, плакала. Отец добился срочного перевода в Севастополь. Бабушка с семьёй не пострадали. Было в доме много трещин. Они втроём выскочили во двор и, дрожа от страха, сидели там до утра. Невдалеке были развалины частных домов. Отца назначили возглавить дивизион по охране Морского судостроительного завода. Дивизион размещался на горе, рядом с заводом, на юго-восточной части его, рядом с въездом на завод. Мы жили в Карантине в старой квартире. Кое-где заделали большие трещины. Мне было два года. Двор просторный, я шкодил. Мать ловила меня и причитала: – «Не к кому теперь тебе чикать». Это и напомнило мне старого усатого доброго старика. В Каран-тине мы прожили недолго. Отцу далеко было добираться на службу. Телефона в доме не было. Иногда ночью приезжал вестовой со вторым конём, они срочно скакали на службу. Время было тяжёлое, смутное. Иногда вызовы были ненуж-ные. Отец говорил, что могли бы разобраться и сами. Страшного и опасного ничего не происходило. Это беспо-коило и директора завода, и он с заводоуправлением и пар-тийным бюро решил, что отца надо переселить на морзавод. Отцу выделили государственную квартиру на морзаводе, рядом с заводоуправлением. Надо было срочно туда переби-раться, перевозить все домашние вещи. У него в дивизионе был конный транспорт. Повозка и линейка пришли за нами. Но вещей было много: шкафы, комод, кровати, стулья, та-буретки, масса домашнего скарба и кухонной утвари. В со-седнем доме жил рыбак, у него был большой баркас, и он предложил отцу помощь по перевозке вещей. До берега бы-ло недалеко, вещи подвезли на подводе, загрузили на баркас и закрепили верёвками. На баркасе было четыре уключины для вёсел на двух гребцов. Погода была прекрасная, море спокойное, редкая облачность. Я просился на лодку, но ме-ня, конечно, не взяли. Море есть море! Бабушку, маму и ме-ня, а также кой-какие мягкие вещи погрузили на линейку, на подводу всё более громоздкое. И мы отправились в путь. За нами всю дорогу бежал верный Тобик. Это не так близко, около семи километров, причём по городу, с двумя доволь-но крутыми и протяжёнными подъёмами и тремя спусками, тоже немалой крутизны. На баркасе плыли хозяин, его сын, парень лет семнадцати, мой отец и мой двенадцатилетний дядя Жора. Все они были хорошие пловцы. Расстояние по морю было тоже порядка пяти километров, Это не мало. Путь начали около 10 часов дня. В начале первого мы доб-рались до места. Солдаты из дивизиона отца помогли в раз-грузке и занесли вещи в квартиру. Мы с матерью уже часа два стояли на пристани морзавода и ждали их появления. Мать очень беспокоилась. Море, когда мы приехали, уже штормило. Ветер был приличный. Я видел, что лицо матери было бледным. Но после четырёх часов дня в бухте у мыса Павловского появился баркас. Он очень медленно прибли-жался к пристани. Жора потом много рассказывал об этом неудачном плавании. Рыбак же коротко сразу изложил по-ложение: – «Выходили – был штиль, на выходе из бухты подул норд-ост. Море начало штормить. Нас прижимало к берегу. Было опасно. Приходилось лавировать и медленно продвигаться вперёд. Гребец же ваш слабак. Сынок помог. Он отличный рулевой. Умело менял курс. Короче – прибы-ли». Соседи помогли разгрузиться. Все проголодались и по-хвалили бабушкин обед. Переночевали у нас. Когда я про-снулся, их уже не было. Отец рассказывал, что он тоже очень волновался. Баркас мог разбиться о прибрежные ска-лы или перевернуться, но всё прошло. Он неоднократно и с новыми подробностями рассказывал об этом, а мне всё вре-мя хотелось побыть там с ними. До меня не доходили опас-ности, которые они пережили. Квартира была довольно просторная. Перед домом высокий каменный забор, а перед ним акация. На этой стене часто сидели, опираясь ногами на ствол дерева, два парня, соседи, и играли, один на балалайке, другой на мандолине. Я сидел на лавке и, задрав голову, слушал, как здорово они играют. Мы с Жорой, моим дядей, любили болтаться по заводу, на лесах у кораблей. Рабочие относились к нам очень доброжелательно. Бабушка всегда нас искала. Мы зачастую не откликались, но нас подводил Тобик. Стоило бабушке его позвать, как он мчался к ней и приводил её к нам. В своё оправдание о измене нам он громко лаял и разгонял ворон, которых всегда было здесь в изобилии. Бабушка беспокоилась о нас не напрасно, так как вся территория завода была насыщена стальными изделиями и материалами. Было много подъёмных кранов и сновали кукушки (маленькие паровозы). Я однажды упал на металлический щит, где были вырезаны круглые и другие детали, распорол себе левую щеку ниже виска, под глазом. Кровь залила всё лицо. Рабочий подхватил меня на руки и бегом отнёс в приёмный покой. Жора побежал звать свою матушку. Вскорости бабушка и моя мать были в приёмном покое. Доктор успокоил их, сказал, что глаз цел, распорота только щека. Всё обошлось благополучно, но шрам на лице, как украшение, красуется вот уже восемьдесят лет. У соседей детей, близких мне по возрасту, не было. Я очень любил надевать буденовку отца и, оседлав палку и взяв в руки хворостину-саблю, «скакать» по двору и напевать песню: «С неба полуденного жара не подступи, а конница Будённого раскинулась в степи», и чувствовал себя бесстрашным кавалеристом. Перед нашим домом был небольшой сквер с грудой камней в центре и фонтаном. Сверху установили чёрный гроб и белыми красками писали на нём каждый день фамилию прогульщиков, бракоделов, нарушителей порядка. Рабочие, приезжающие с телефонной пристани на катере, проходили мимо этого «памятника». Читали. А в обеденный перерыв там собиралась целая толпа народа. Хохотали и многие осуждали «покойников». Я наблюдал за этим и не мог понять сути происходящего. Отцу уже присвоили одну шпалу. У проходной, с Корабельной стороны, стоял небольшой домик, в нём жил комиссар дивизиона Шиман с женой, Мери Николаевной. У них при доме был небольшой земельный участок, где они садили огород. Мама с бабушкой, по их приглашению, тоже садили там огород. В основном помидоры. Отец и дядя Жора им помогали. Однажды поздней осенью я пришёл туда и собрал полную корзину зелёных помидор. Мама меня ругала. Потом позвонила Софье и долго оправдывалась за мои действия и укоряла меня. Запомнился мне и такой эпизод. На морзавод буксиры притащили половину корабля «Харьков». Он шёл с зерном, по-моему, с просом, за рубеж. В нём оказалась течь. Зерно намокло, расширилось и разо-рвало сухогруз пополам. Вторая часть его осталась в Константинополе. Ходил такой анекдот: – «Какой самый большой корабль в мире? – Следовал ответ: – «Харьков», когда его нос в Константинополе, то корма ещё в Севасто-поле». Я видел, как зерно разгружали. Оно в пищу не годилось, продавали рабочим завода за копейки. Много зерна взяли в подсобное хозяйство дивизиона, кормить скот. Отцу тоже посоветовали приобрести зерна и откормить поросёнка. Он так и поступил. Под береговой частью грузового пирса был сделан сарай. В нём разместили поросёнка и начали откорм. Однажды в море разыгрался большой шторм. Волны били под прибрежную часть пирса. Отец с Жорой пошли проверить, как там обстоит дело. Под-ходят. Слышат страшный визг. Волны били в дощатые стен-ки со щелями сарайчика, пол заливала морская вода. Они вытащили поросёнка и привели его в сарай при доме. По-кормили. Он повизгивал, но успокоился. На другой день шторм прекратился. Его отвели обратно и починили повре-ждённый сарай. Время было голодное. Но отец получал па-ёк, и еды нам хватало. Поросёнок превратился в большого кабана. Его закололи. Наделали много колбасы, заливали её смальцем в горшки, делали и кровяную колбасу, закоптили окорока. Отец всё это делал сам. Он ведь крестьянин. Шку-ру не снимали, её осмолили соломой. Мяса хватило надолго. В 1930 г. мать родила дочь. Отец хотел назвать её «Октябрина», «Клара» в честь Цеткиной, но бабушка уже хорошо освоилась и имела веский голос. Она твёрдо стояла на своём: – «Хватит нам одного Маркса, назовём её Ольгой. Русская княгиня Ольга, и имя моей матери было Ольга». Ольга родилась в роддоме на Корабельной стороне, юго-западный угол площади Ластовой. Красивый белый дом обвит плющом. Я с отцом и бабушкой ехали их забирать на линейке. Я радовался – есть сестричка. Её привезли в дом и уложили в мою кроватку. Я терпел. Но когда она обделалась и её начали пеленать, тут уж я не выдержал, обиделся, надулся, кровать ведь моя! Но когда это повто-рилось, я больше терпеть не мог, влез под кровать, начал толкать, пинать металлическую сетку ногами и причитать: – «Уберите эту засранку с моей кровати!» Я не унимался. Меня вытащили из-под кровати. Успокаивали, уговаривали. Мать плакала. Но дядя Жора нашёл выход. Он сказал: – «Дарю тебе свою кровать». Она была большая с пружинной сеткой. Я, видно, сразу успокоился, оценив его подарок. Всё закончилось спокойно. Бабушка, поцеловав своего сына, сказала ему: – «Молодец!» Он пару дней спал на кушетке, а потом ему привезли кровать из дивизиона отца. Но меня ожидала печальная участь – отправление в детский сад, куда меня отводил и всегда забирал домой дядя Жора. Где был детский сад, точно не помню. Спросить теперь не у кого. По-моему, где-то в районе учебного флотского отряда. Жора ходил в татарскую школу. Его мать и мои родители особого интереса к его обучению не проявляли. Но однажды его кузина Надя, дочка тёти Кати, спросила у моей матери, почему Жора не ходит в школу, она училась вместе с ним. Сразу выяснилось, что Жора давно не посещает школу, так как его сильно донимал учитель татарского языка, татарин. Он проводил время на пустырях, под стенами железной дороги. Пристрастился играть в карты с полубездомными пацанами. Больше того, выяснилось, что он проиграл серебряные наградные карманные часы отца «Павел Буре» и маленький женский пистолет матери, ко-торый ей подарил мой отец. Скандал был большой. Но отец никогда руки на него не поднимал, только укорял за про-винности. Он вначале отказывался от содеянного, потом признался. Отец настоял на том, чтобы он указал пацанов, которые стали обладателями этих семейных реликвий. По-сле того, как отец сказал, что он выкупит эти предметы, проигранные им в карты, он согласился. Привёл отца к ним. Увидев Красного командира, они возвратили пистолет и часы, получив, соответственно, выкуп. Дело было за-кончено мирно. Отец не поднимал шума и не грозил им милицией. Мать наняла Жоре репетиторов, но толку было мало. Жора не имел желания учиться и не закончил даже шестой класс. На все упрёки он не реагировал. Не хулиганил. Вёл себя порядочно, но учёба была не для него. Очень любил ловить рыбу на удочку, притом только на доняшку. Любил собирать кизил, дикие яблоки и груши, которых в окрестностях Севастополя было множество. Ещё врезалось в память, что обычно, когда спускали воду с морских доков, на дне собирали много рыбы, особенно кефали и крабов. Как правило, охрану доков вели бойцы из дивизиона отца. Рыбу забирали рабочие, шла она и на камбуз дивизиона, и отцу обязательно заносили, как подарок, несколько огромных лобанов. Из них бабушка варила уху, а также они шли на поджарку и всегда заливались томатной подливой с жареным луком. Это было очень вкусно. По южной бухте ходили дельфины, азовки, их было много. Я видел, как их стреляли и вытаскивали на лодки. Время было голодное. Их варили и жарили. Мы их не ели. Но сильный запах рыбьего жира всегда меня преследовал. Часто я бывал у отца в дивизионе. Он располагался на горе в одном из зданий учебного отряда. Любил смотреть спортивные соревнования бойцов и особенно как отец крутил «солнце» на турнике. Он большое внимание уделял спорту. Его дивизион занимал призовые места в соревнованиях. Много раз награждался переходящими красными знаменами и получал премии. Помню, как проводилась чистка партии. Это было открытое мероприятие. Коммунист стоял перед президиумом и большим количеством беспартийного народа. Ему задавали вопросы. Он отвечал. Рассказывал свою автобиографию. Когда вступил в партию. Где и кем был в период империалистической и гражданской войны. Все говорили очень горячо, многих укоряли за их поступки, других хвалили. Слышал, как «чистили» моего отца. Он всё рассказал о себе. Его упрекнули, что его тесть ушёл в Бизер-ту в двадцатом году. Но многие выступили, хвалили его как командира и человека, который принял на своё воспитание целую семью. Помог Людмиле поднять детей в тяжелейшее время. На морзаводе работали многие родственники бабуш-ки Семёновы, причём работали успешно. Раздались выкри-ки: – «Достаточно. Хватит! Всё ясно. Честный коммунист». Он поблагодарил всех за доверие и сказал, что всегда будет бороться за победу рабочих и крестьян, защищать партию от врагов народа. Многое из того, что говорили, мне не было понятно. Но я передал более-менее правильно слышанное. Вечерами на морзаводе на открытой площадке демонстри-ровали кинофильмы, бесплатно. Я впервые видел фильм «Броненосец Потёмкин», и мне было страшно, хотелось убежать и спрятаться от всего, что я видел! Фильм шёл час-тями, между которыми были небольшие перерывы. Иногда рвалась лента, и я слышал выкрики: – «Сапожник!» Но к чему это, не понимал. Мать говорила, что я плохо ночью спал. Вскакивал и кричал: – «Не надо!» Очевидно, меня преследовал сон о виденном.
Завод расширялся. На Корабельной стороне в восточ-ном конце Рабочей улицы, у склона Ушаковой балки был выстроен жилой дом для заводчан, и отцу дали в нём на втором этаже трёхкомнатную квартиру со всеми удобства-ми. Это принесло большую радость семье. Мне до восьми лет не хватало четырёх месяцев, и я был принят в нулевой класс. Но к этому времени я умел писать, читать и считать. Не знаю, как успешно, но умел. Когда закончился учебный год, на родительском собрании меня похвалили и сказали, что я переведён во второй класс. В первом мне уже делать было нечего. Родители радовались. Особенно бабушка, ко-торая по этому случаю испекла большой вкусный пирог. Я с мамой и дядей Жорой ходил в город на демонстрации и па-рад, смотреть, как маршировал дивизион отца. Он с комис-саром шёл во главе колонны. После окончания демонстра-ции и парада мать завела нас в ДКАФ, там было огромное фойе с фикусами, китайскими розами и пальмами, а дальше зал ресторана, которым раньше владел Николай Иванович Миллер. А теперь он был шеф-поваром. Он угостил нас ча-ем с тортом и мороженым. Я впервые видел такое великоле-пие. Но об этом расскажу потом. Дальше, пешком, мы по-шли на причал у Графской пристани и с лодочником пере-правились на пристань у Павловского мыска на Корабель-ную сторону. Далее, по длинному коридору шириной метра три, вышли ко входу в морской военный госпиталь. А там уже и дом недалеко. Перед парадным входом в здание семья цыган, или татар, суетилась у мангала, это большая выварка, обложенная кирпичом внутри, с поддувалом и топкой, перегороженной толстыми стальными прутьями, а сверху перекрытая утолщённой стальной плитой с конфорками. Топили кизяком. Они готовили обед. Вкусно пахло. Бабушка тоже ждала нас к обеду, но она готовила на кухонной плите, её топили деревянными чурками, обрезками, которые нам привезли с морзавода. Это был 30–32-й год. Точно не помню, а уточнить не у кого.
В начале 32-го года у отца была проверка московской комиссии. Было высокое начальство, проверяли, как идёт служба в дивизионе. Отцу присвоили вторую шпалу. А в начале 33-го года его перевели в г. Москву. Дали трёхкомнатную, но небольшую квартиру на Ямской улице, недалеко от Триумфальных ворот, радом с Белорусским вокзалом. Отец возглавил полк, несший охрану военных заводов.
Я закончил там успешно второй класс. Во дворе дома был большой ангар, на крыше которого я любил загорать. Любимая моя игра была катать колесо вокруг Триумфаль-ной арки и по улицам. Сейчас, что это такое, детвора не зна-ет. Деревянное колесо от бочки гоняли палкой, всё время постукивая его по ходу движения, а металлический обруч катить сложнее. Мы делали гонялку из проволоки. Стер-жень с загнутой ручкой «погонялкой», выполненной буквой «ч» на другом конце. Обруч вели в центре буквы, всегда бегом, когда уставали, шагом, но это было сложнее. Он послушно делал повороты. Обычно катали вдвоём или втроём, так было веселее. Движение по улицам было не-большое.
Ходил я с отцом и на стадион «Динамо», когда СССР играл с басками. Это были отличные футболисты, но наши их победили. Я ничего в футболе не понимал. Публика вела себя очень шумно, хлопали, кричали. На подходе к ста-диону мы шли сквозь цепь конной милиции как по вьющемуся длинному коридору, так же и выходили. Когда умер Собинов, тенор, мать очень любила слушать его пение, не только в Москве, но и давно в Севастополе. А в Москве дамы на концертах рвались его поцеловать и забрасывали цветами. Мать потащила отца, меня и Ольгу к Колонному залу проститься с покойным. Была страшная очередь, и нас чуть не задавили у Малого театра. А на стадионе был отменный порядок! На лестничной площадке второго этажа было две квартиры, в одной из них жил Разиков, у них была дочь, сверстница Ольги, и они часто играли вдвоём у них в квартире. Ольга рассказывала, что когда к ним приходил статный военный с большими усами, они пели, пили, потом он играл на гармошке и лихо плясал вприсядку. Как говорила наша мать, это был С. Будённый. Отцу присвоили третью шпалу. Он был доволен. Из Москвы я ездил с отцом в санаторий на Южный берег Крыма. Крымские горы я видел в первый раз. Отец брал меня иногда и на экскурсии в Ливадийский и Воронцовский дворцы, в Ботанический сад. Иногда ездили на катерах. Многие женщины покупали у местных жителей бусы из обыкновенных ракушек, продолговатых и круглых, морских и наземных, последние были раскрашены в разные яркие цвета, их носили на шее. Кроме этого делали картонные или фанерные коробочки, шкатулочки, отделывали их морскими ракушками и покрывали лаком. Мне всё это очень нравилось. Когда возвращались домой на поезде, отец купил в Мелитополе пару арбузов, один в Москву, а второй, поменьше, мы съели в вагоне. В 1935 г. отца вызвал его начальник Г. Ягода, упрекнул в том, что он женат на дочке белоэмигранта, оскорблял мать и потребовал, чтобы он с ней развёлся. Отец возражал. Завязался спор. Отец схватил его за грудки, тряхнул, он хотел вытащить наган, но помешали. На шум вдруг зашли адъютант с Аграновым. Ягода выгнал вон отца из кабинета, а через неделю его перевели в Сталиногорск (Новомосковск нынче). Отец там возглавил полк охраны химзаводов. Ему дали трёхкомнатную квартиру в новом доме. Но в одной из комнат поселили старшину, Ворошилова, который редко бывал дома. Служба шла нормально, очень успешно. Отец был удивлён, что так всё спокойно закончилось. Ведь запросто могли и расстрелять. Квартира была на первом этаже, со всеми удобствами, с центральным отоплением и большой остекленной верандой. Недалеко была река и в ней много рыбы. Помню, с дядей Жорой был на рыбалке. Он наловил полное ведро рыбы окуня. Шёл небольшой дождь, мы мокрые вернулись домой. Жора запустил рыб в ванну. Они там плавали. Бабушка удивлялась, с морской рыбой так не бывает. Она сразу отобрала рыбу, не проявляющую активности. Пожарила её и залила жаренным с луком томатом. Была вкуснятина. На вторые сутки рыбу доели.
У реки были большие заросли травы и полевых цветов. Недалеко от нас, у реки строилась дача, шикарная, кому-то из городских начальников, или московских руководителей. Я видел там, при строительстве били очень большое коли-чество куриных яиц, для краски или раствора. Наш дом был далеко за рекой, за городом, у строящихся заводов. Казармы размещались невдалеке. К нам в гости приехал 30-летний дядя Коля из Краснодара, шикарно одетый, чистюля, мы удивлялись, как он мог ходить по такой грязи и всегда быть чистым. Нам с Ольгой он привёз из Москвы конфеты «Мишка косолапый», мои любимые. Сразу каждый день стал появляться и ночевать старшина Ворошилов. Это про-должалось две недели, пока Коля жил у нас. Строительство шло бурно. Строили вербованные киргизы. Городской шко-лы рядом не было, и я ходил в третий класс сельской шко-лы, которая была от дома около 2-х километров. Простой одноэтажный дом и один класс, в котором педагоги умудря-лись учить всех соответственно их школьной программе. Отопление было печное – грубы. Зимой приходилось слож-но. Далеко идти, я ходил сам. Был зимой и такой случай: в соседнем доме жил с молодой красивой женой инженер-строитель Илчанинов. Жена его пользовалась успехом у мужчин и изрядно гуляла. Он должен был ехать в команди-ровку в Тулу, но её отложили. Подошёл к квартире с бутыл-кой водки, но там шла шумная гулянка. Он сел на скамью недалеко от дома. Выпил водку. Заснул. И утром нашли его замёрзший труп. Похоронили. Жену осуждали, и об этом очень долго говорили все соседи. Она куда-то уехала. К концу 36-года отца исключили из партии и демобилизовали. Он очень переживал. Но жаловаться не стал, это было бессмысленно – как вспоминал отец. Он «враг народа»! Спасибо, что не расстреляли. Мы в конце 36-го года вернулись в Севастополь. Отец «враг народа», квартиры нет, работы нет, специальности нет. Бабушкина подруга, Фетинья Осиповна Попова, по-моему, их мужья служили когда-то вместе, но его тоже не было в живых, предложила поселиться у них, хотя и сама имела большую семью. Она выделила нам комнатку над лестничной клет-кой, площадью порядка 12–13 м2, а нас было шесть человек. Спали на полу. Семья их очень пострадала в первый день Отечественной войны. Двое были убиты и двое тяжело ранены, одна осталась слепой. Улица называлась Греческая, напротив дома стояла греческая церковь. Очень красивая, хоть и небольшая. Там я впервые увидел, как святят пасхи, куличи и крашеные яйца. Народу была уйма, стояли на улице и во дворе. Священник ходил вдоль выстроенных рядов верующих, перед которыми на ковриках и подстилках стояли пасхи, окроплял их. Нас, мальчишек, тоже старухи угостили пасхами и крашеными яйцами, но это было весной. Ранее, в январе 1937 г., мать привела меня в школу № 15, четырёхлетку. Я пропустил две четверти, и меня не хотели принимать в четвёртый класс. Во-первых, я был сын «врага народа», об этом они узнали, а во-вторых, чтобы не снизить показатели успеваемости, явно ожидая второгодника. Сказали матери: – «Заходите завтра». За это время в 4-м классе вынесли одну парту и сказали, что садить меня некуда. Нет места. Я посмотрел на подоконник, он был широкий и не заставленный цветами, и заявил: «Я сяду за подоконник». Они помялись, мать просила, и было получено согласие. Что вынесли парту, мне сказали пацаны потом, когда освоились со мной. Учиться я начал сразу хо-рошо, страдал немного русский язык, грамматика и знаки препинания. Третью четверть я закончил хорошо, к удивле-нию учительницы. А экзамены сдал все на «отлично». По диктанту было «хорошо». Отец искал работу, но его нигде не принимали – «враг народа». К счастью, ему удалось най-ти работу билетёра на Центральном рынке, который был практически рядом. Он был счастлив. Зарплата! И удавалось купить по дешёвке какие-нибудь уценённые продукты. В общем, жили. Обувь у меня износилась, и отец сам её ремонтировал. Но ему повезло. Он встретил однажды своего солдата, который у него когда-то служил. Сойфер, еврей. Он удивился, увидев отца в таком виде, так как знал его как преуспевающего военачальника. Отец рассказал ему свою историю вкратце и поведал, в каком бедственном положении он сейчас живёт. Сойфер сразу предложил ему выход из положения по квартире. Занять его квартиру в Банковском переулке, в подвале, условно цокольном этаже, трёхэтажного жилого дома. Он сам уезжал в Ленинград, его пригласил бывший хозяин с детьми, за которыми он помогал ухаживать в своё время и был для них, как родной человек. Он одинок. Квартира ему не нужна. – «Живите, прописывайтесь, платите квартплату, за свет, воду, радио. А мне ничего взамен не надо. А что будет дальше – Бог весть. Хозяину она уже также не нужна». Квартира была рядом с базаром, в ней когда-то была щёточная мастерская, и в неё было два входа. Один с первого этажа, в котором жила семья Фогеля, жестянщика; второй с длинного приямка, прямо в квартиру Сойфера. Они пошли её осмотреть. Две комнаты, одна 25м2, вторая 16, и третья, где была лестница, ведущая в первый этаж, 5 м2 – вся забита щёточным материалом и катушками с металлическими щётками в метраже. Комната большая была обставлена: две кровати, ширма, стол, комод, стулья, табуретки, во второй – верстак, кровать, корыто, большой книжный шкаф, заставленный плотно книгами, примус, стол и пара стульев; полы везде деревянные, в большой комнате кухонная плита, водопро-водные краны в обеих комнатах. Вторая дверь из большой комнаты выходила в тамбур с туалетом. К ним примыкала домовая котельная, не работающая с 1920 года. Со стороны Банковского переулка был широкий, метра два, приямок, в который вела каменная лестница в восемь ступеней с пониженной части переулка. Из приямка был вход ещё в две квартиры: бондаря Лобова и многодетной семьи сапожника Меркулова. Приямок был перекрыт у входа крышей, а дальше металлостеклянными решётками. Это было очень распространено в Севастополе. Отец был осчастливлен. Несмотря на её убогое состояние. Мать и ба-бушка на второй день принялись за её уборку, побелку и покраску. Дядя Жора помогал. При заселении был больше всех осчастливлен я содержимым книжного шкафа. В нём было много очень интересных и ценных книг: «История Земли» Веймара, Брэм «Жизнь животных», «Кругосветное путешествие на корабле Бигль» Дарвин, «Жизнь Жиль Блаза де Сантельяна», «Среди дикарей и пиратов», «Хижина дяди Тома». Кроме этого были полные собрания сочинений Жюль Верна, Герберта Уэллса, Майн Рида, Виктора Гюго, Марк Твена, «Илиада» и «Одиссея», Фенимор Купер и много других, издаваемых серией «Книга за книгой». Причём каждая последующая книга могла начинаться и кончаться полусловом, до или после переноса, на обычной газетной бумаге. Это было великое достижение для безграмотного народа СССР. Огромный интерес для меня составили журналы «Вокруг света», полные выпуски за 1928–1930 г.г. Многие книги были в кожаном переплёте, с цветными иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой. Я каждую книгу брал поштучно и, прочитав её, клал на место. Мне мать запрещала долго читать, но я приспособился, покупал электробатарейки и лампочки, проволокой соединял их и читал под одеялом. После окончания 4-го класса 15-й школы класс перевели в 16-ю новую трёхэтажную школу на площади Щорса. Её территория была ограждена, но перед западным фасадом была свободная огромная площадь до ул. Частника. Директор школы, Степанченко Антон Исаакович – очень внимательный и добрый человек. Он всё видел и всё знал, что происходит в школе. Среди учеников имел кличку «Сыч». Его все любили. Жил он с семьёй в южном торце школы, на первом этаже. У него была очень симпатичная жена, добрая, которую все-все уважали. Она преподавала математику. Был у них и один небольшой сын. На первом этаже, кроме классов, размещались раздевалка, кабинет ди-ректора, санчасть, учительская, огромный вестибюль в цен-тре и туалеты, мужской и женский. Три лестничных клетки, две по торцам и одна в центре. Коридоры были длинные, нам было где развернуться, бегать, играть в «деда» (ловит-ки). Больше того, огромный чердак с верхней разводкой отопления нам тоже представлял раздолье на переменах. Большинство учебных кабинетов располагались на третьем этаже. Директор был в одном из них, когда вдруг стояк ото-пления вырвал крепление, изогнулся в кабинете дугой и дёргался. Один пацан ловко прыгал на подводящей трубе на чердаке. Антон Исаакович сразу понял, в чём дело, и побе-жал на чердак. Со света он ничего не видел, пробирался вглубь чердака и кричал: – «Кто хулиганит?!» Мы тихо обошли его и выбежали на лестницу, закрыли дверь на ще-колду. Был звонок, и мы быстро разбежались по классам и уселись со всеми за парты. В школе поднялся шум. Он хо-дил по классам, все не понимали, в чём дело. Он спрашивал: – «Кто был на чердаке?» Никто не знал. А виновники спокойно сидели и молчали. После этого двери на чердак были закрыты на замки. Все ребята были очень озорные, учились в основном плохо. Любили «говеть» (пропускать уроки). Преподаватели ведь теперь разные. Однажды был случай, который получил всеобщую огласку. В туалете «говело» двое мальчишек, третий должен был вот-вот войти. Двое подошли к двери, ведущей в умывальник, стали и готовились напором мочи встретить третьего. Дверь вдруг открылась, и они направили две струи на входящего. Им оказался директор школы. Это было невиданное хулиганство, хотя они и оправдывались, что этот «сюрприз» ждал третьего друга, который через минуту ворвался в туалет. Вызвали родителей, двоих исключили из школы, направили в ФЗУ, а третьего просто наказали за «говение». Учителя в школе были отличные, терпели нас, шалунов, и учили уму-разуму. Особенной добротой отличалась учительница биологии Вера Анатольевна. В её кабинете на комнатных цветах жили лягушки, «древесницы», которые надували шары в районе ушей и «пели». Она много увлечённо обо всём рассказыва-ла, была очень полная и имела кличку «жаба». Историк ув-лекал нас своими рассказами. В классе был один мальчик, переведённый по месту жительства в нашу школу, он был слегка «дураковатый», сидел в классах по два года и отли-чался большим ростом и силой. Преподаватель черчения вызвал его к доске и попросил нарисовать острый угол, он это сделал: – «А теперь – тупой!» Он тряпкой стёр точку схождения лучей и на этом месте выполнил полуокруж-ность. Преподаватель спросил: – «Что это?» Он ответил: – «Тупой угол». Преподаватель, татарин, сказал ему: – «Баш балабан, акым ёх тор. Садись!» Мы потом у парня, татарина из нашего класса, который здорово засмеялся, спросили: – «Что он сказал, переведи». – «Сам большой, ума нету». Мы тоже смеялись. До школы мне с Банковского переулка хо-дить было не далее 700 – 800 метров. Я шёл через централь-ный рынок, дальше по Банному переулку, на нём была баня, а караимские и татарские семьи там всегда топили мангалы и на них жарили семечки, посыпая их солью, а также варили кукурузу. Дымок и эти ароматные запахи мне очень нравились. Классный руководитель у нас была учительница русского языка и литературы, она не отличалась доброжела-тельностью, и её уроки проходили очень сухо. Немецкий язык вела интересная молодая учительница, еврейка, Эми-лия Семёновна Щеголь. Я учился неровно, часто получал двойки за невыполнение домашних заданий и за нарушения дисциплины на уроках. Но все экзамены всегда сдавал толь-ко на «отлично», и только по диктантам на четвёрки. За дисциплину тоже имел «посредственно». Особенно хорошо успевал по математике, а контрольные сдавал первым. Ос-танавливал мои ответы историк обычно словами»: – «Достаточно. Отлично!» Но я был готов ещё долго говорить. За баловство, нарушения дисциплины вызывали в школу родителей и грозились исключить. Но до этого не доходило. Я просто был «непоседа». В пример нам в классе всегда ставились Серенкова, Петрова и Ольга Беликова, бывшие старостами и получавшие отметки только «отлично». В пионеры за поведение меня приняли только в шестом классе. Это было в самом начале учебного года, в вестибюле первого этажа. Я давал клятву, а когда мне на шею надели пионерский галстук, все хлопали, особенно наш класс. В пятом, шестом и седьмом классе многих ис-ключили из школы за плохую успеваемость.
Первую «ёлку» в нашей семье делали в январе 38-го го-да. Это было большое событие. Установили на полу боль-шую сосну. А украшения мы – мама, бабушка, я и Ольга де-лали сами. Учили нас мать и бабушка. Резали цветные лен-ты, склеивали их заваренной мукой, так же депали из разно-цветной бумаги цепи, делали хлопушки, это вроде длинные конфеты, вырезали кружки – яблоки и груши, раскрашивали их акварельными красками, мать сделала из ваты Деда Мороза и Снегурочку при помощи заваренного крахмала. Я как мог слепил из глины ему голову, а когда она хорошо засохла, немного раскрасил её, и мама надела ему на голову ватную шапку, клейстер из крахмала особенно помогал нам. На ёлку повесили несколько настоящих конфет, маленьких яблок синап-кандиль, мандаринок, где-то даже удалось купить несколько стеклянных шариков, дождь из сусального серебра, разноцветных ёлочных свечей и подсвечников. Серебрином и золотином покрыли орехи. Я вырезал и склеил из картона красную звезду, а отец вечером водрузил её на вершине. Снег изображали хлопья ваты. Особо заботились о раз-мещении свечей, чтобы не сделать пожара. Купили несколь-ко бенгальских огней. Елка получилась – шик! 1-го января на ёлку пришли сверстники-дети, Ольгины подруги и мои друзья. Каждому заготовили под ёлку маленький подарок в пакете с карамелью, печеньем, яблочком, орешками и ман-даринками. Особенно хотел оговориться об одном из моих товарищей Фариде Ахунове, у него было два брата, Заир и малыш Эрик. Его мать в девичестве Антонина Негер, внучка матери Н.И. Миллера, Феодосьи Африкановны. Тоня была красивая, мягкая женщина и познакомилась, работая в д/о им. Сталина, который был в здании гостиницы Киста, с талантливым журналистом, редактором республиканской ташкентской газеты, обучавшимся в Париже. Он на ней женился, они уехали в Ташкент. В 1936 г. он был признан врагом народа и расстрелян. Она верну-лись в Севастополь и жила с детьми в комнатке со своей бабушкой у брата Негера, бухгалтера морзавода. Нигде не работала – жена «врага народа». Квартира их была в доме двора по ул. Фрунзе (Нахимова) против института Сеченова, между их домом и Мичманским бульваром шла узкая улица. Окна выходили на бульвар. Жили очень бедно. Дети, как и мы, «враги народа», росли умными и спокойными людьми. Они остались в занятом немцами Севастополе. Куда пропал Фарид, не знаю. Тоня с матерью после войны перебрались в Симферополь. Заир окончил симферопольский мединститут и стал врачом, Эрик окончил там же художественное училище. Дети вернулись в Ташкент. Думаю, что отец их был посмертно реа-билитирован. Заир стал заведующим больницей, Эрик – ху-дожником, потом, вроде, переехал в Москву. Тоня осталась в Симферополе. Она неоднократно приезжала к моей матери на ул. Новороссийскую. Когда в памяти вспыхивают события, то трудно оторваться от них и волей-неволей начинаешь их описывать. Снова о новогодней ёлке – Фарид принёс с собой склеенный им из картона фильмоскоп с увеличительным стеклом, мы потушили свет, и он демонстрировал нам фильмы – картинки, склеенные из листов сказок. А потом тенями от пальцев изображал разные фигурки животных и профили лиц людей. Всё было удивительно! Он был абсолютный победитель игры в «жестки», это подбивание ступней, изогнутой в колене голенью, кусочка меха с пластинкой свинца снизу. Он мог бить её бесконечно, не упуская. Учился Фарид только на «отлично». Все трое ребят были талантливыми детьми. Бабушка испекла новогодний пирог и всех угостила чаем с айвовым вареньем. Это был мой первый Новый год, и память о нём жива и сегодня.
Отец писал жалобу в контрольную комиссию ЦК пар-тии. Многие знакомые от него отвернулись, некоторые за-ходили к нам в гости и советовали отцу самому ехать в Мо-скву и там добиваться правды. – «Надо урезать заморышей, проникших в партию. Поезжай, пока не остыл!» Но отец писал неоднократно. Однажды, когда Ягоду сняли, его пригласили в ЦКК. Мать думала, что оттуда он не вернётся. Время шло. Вдруг он приехал. – «Правда не умирает» – были его первые слова. В ЦКК заседали старые ком-мунисты, очень внимательные люди. Его выслушали, дело было уже подготовлено, восстановили в партии, но партбилет уже уничтожен. Ему выдали новый, но стаж восстановили и взносы за прошедшее время не приняли. Успокоили его. В отдел кадров бывшего управления Ягоды он не попал. Всё отлегло от сердца. Но он, конечно, за эти два года очень сдал. Ему уже стукнуло 50 лет. Чувствовал он себя физически неважно. В Севастополе сразу стал на партучёт. Отношение к нему изменилось, предлагали разную административную работу. Но он попросил оставить его при рынке. Его назначили управляющим колхозным рынком. Кабинет его был вначале в од-ноэтажном жилом доме по ул. Одесской, 3. Потом перевели в дом Аненкова. Шикарный кабинет, служебная легковая автомашина. Отец по воскресеньям организовывал для со-трудников выезд за город, на природу в Инкерман, на Са-пун-гору, в лес на второй кордон и даже в Большой Каньон, Козмодемьяновский монастырь на грузовой оборудованной автомашине. Чувствовал себя на месте, тем более всех со-трудников по работе хорошо знал и привык к людям. Лоды-рей и постоянных рвачей уволил. Все были довольны новым директором. В 1940 г. горком партии перевёл его на должность управляющего «Югзаготзерно». Порой дела с хлебом были плохие. Приходилось за двое суток занимать очередь, ходить пересчитываться и получить талон на ка-равай хлеба. В «Микояне» (Елисеевский магазин) на ул. Фрунзе были все продукты, кроме хлеба. Мать обычно по-сылала меня в него за покупками: – «Купи 250 граммов сливочного масла, 300 г паюсной икры, 300 г сыра голландского, маслин 200 г, конфет «Кара-Кум» 200 г, сахара-рафинада, крупы» и т. д., я всегда выполнял это безоговорочно, менялся только перечень. Дело шло к празднику 1 Мая. Мать попросила отца принести с работы 1-2 кг муки на пироги. Он отказывался, т. к. сделать это ему не позволяла совесть. Однажды он принёс пакет килограмма на два. Мать открыла и спрашивает: – «Что это?» – Он отвечает: – «Мука-сметки. На мучных складах случаются «рассыпки». Рабочие сметают их и уносят домой». Ему по его просьбе собрали также. Мать схватила пакет и запустила в него. Мука облаком рассыпалась по комнате, а она села и плакала. Он аккуратно смёл всё, со-брал снова, просеял и поставил в шкаф. Нам домой его ездо-вой завозил на линейке, как и многим, булку хлеба. Он был очень приятный старик. Мать рассказала ему историю со «сметками». На другой день он вместе с хлебом передал ма-тери пакет – 2кг муки. При этом сказал: – «Вы, ради Бога, не говорите об этом Дмитрию Ивановичу, т. к. он меня очень строго накажет, может даже уволить».
На 1 Мая Бабушка испекла отличный пирог. Отец очень хвалил: – «Вот видишь, а ты говорила – сметки, сметки. У нас дома, в деревне, всегда сметали в амбаре рассыпавшую-ся муку и просеивали её». Мать промолчала. Бабушка улы-балась. Отец был очень непритязательный и честный чело-век. К следующему празднику он сам принёс пакет с мукой и сказал, что он подписал приказ, в порядке поощрения всем выдать по 2 кг муки, за ударный труд.
Рядом с нами, от Сеченовского института по улице Эн-гельса (набережная Корнилова), далее по Щербака, Боско, Восставших, по Херсонесскому мосту до улицы Карла Мар-кса ходил трамвай. Дорога в одну колею, на ул. Генерала Петрова был разъезд, и там иногда долго ожидали встречно-го. Мы, мальчишки, любили кататься на нём, цепляясь на подножки и буфера, сзади. Иногда кондуктор снимал с нас шапку. Мы бежали за ним, просили возврат. Но удавалось получить её обратно на конечной после второй ходки. Из нашего соседнего дома мальчишка, Спартак, попал под ко-лёса и его насмерть задавило. Но это нас не останавливало. Величайшим достижением нашим было спрыгнуть с трам-вая, идущего под горку к Балаклаве. А когда он поднимался на эту же горку, мы в мае успевали спрыгнуть, нарвать ма-ков, догнать его и с букетом вернуться домой. Лето всё про-водили в одних трусах, босиком, остригшись после экзаме-нов «под лыску». Из воды не вылезали целый день. Когда соседи вечером собирались на стульях у дома, я слышал, как мамаши жаловались на своих детей:
– «Мой купался сегодня два раза. – А мой три. – А мой, только подумайте, аж четыре раза». Моя мать молчала, по-том вступила в разговор: – «А мой купается один раз в день, – все начали хвалить её и сына, но она добавила, – с утра до вечера». Все хохотали. И действительно, от нашего дома до пристани «Нефтесиндикат» и «Добролет» было метров семьдесят. Я с пирса уходил только на обед, который был обычно около шести часов вечера, когда приходил отец. От загара был чёрный, на моей спине ребята спичками рисова-ли разные фигуры. Всё лето в баню не ходил. Я переплывал к мысу Хрустальный и там любил прыгать с вышки. Когда на нашу пристань приходили девушки и садились на сту-пеньки, к которым приставали катера и шлюпки, я с тум-бочки прыгал «колдыбочком», сжимая всё тело в кулак, поджимал голову, чтоб удар о воду приходился на затылок и плечи. Летели снопы брызг, сидящие были мокры с ног до головы. Так прыгать могли только я и «Кокша», Коля, фа-милию не помню, у него порой получалось лучше, чем у меня, он был старше на пару лет и плотнее. Любил прыгать «козликом», особенно «уточкой» – головкой, минимум по-гружаясь в воду. Я так прыгал даже с подпорной стены вы-сотой 2,5 м, где разбег был неограничен, а глубина до 1,0 метра. Пацаны любовались, но повторить этого никто не мог. Рядом с нами на углу переулка Банковского и ул. Эн-гельса была гостиница «Приморская», а через дом по ул. Энгельса турбаза. Из них часто приходили отдыхающие, мы барахтались в воде и кто-нибудь кричал: – «Дядь, тёть, брось пятак, поймаем». Они бросали в море деньги: «медь» и «серебро». Монеты тонули, мы ныряли и ловили их под водой. Вынырнешь, покажешь и сразу её за щёку. Бросали и с силой, на ребро, но делая один горизонтальный бросок в сторону, она тонула, как и все. Я был самым большим мас-тером по этому делу. Копейка и две копейки тонули мед-ленно, как бы шатаясь, три копейки и «серебро» тонули, делая горизонтальные движения из стороны в сторону, чем отличался особенно пятак. Ловили их, собрав две ладони лодочкой. Когда ловящих было много, я нырял под низ, вы-пускал несколько «булек» воздуха, все терялись, вынырива-ли, и я спокойно ловил деньги, иногда уже у самого дна, даже «серебро», или поднимал со дна, оно блестело. Масок ведь в то время не было, ныряли просто с открытыми глаза-ми. Я вылезал из воды, и за щеками у меня бывало немало монет. С близкими друзьями тут же бежали до будки с мо-роженым и покупали его по 5, 10, 15 и 20 копеек. Их делали быстро, на донышко стаканчика с выталкивающей ручкой клали круглую вафлю, стаканчик заполняли мороженым, сверху клали снова вафельку и выдавливали. Но деньги все-гда надо было отдавать до покупки. На сваях утром мы ло-вили травяшек, крабов, драли ракушки мидии, на берегу ладонями ловили креветку и сразу, оторвав ей голову, выдавливали из панциря и ели. Вкусно! По утрам на мелкой части «Добролета» кололи ершей, утащив у бабушки вилку и привязав её на палку. Но надо было его придавливать ко дну, иначе сорвётся, а руками под жабры брать его, придерживая вилкой. Кроме того, утрами с моря приходили ялики, которые потом ставили на боны в бухточке. Рыбаки сдавали перекупщикам рыбу, а нам бросали конец с лодки и говорили: – «Мой, но не уезжай». Мы драили лодки и до вечера катались на них, прыгая прямо с борта, но держались близко к пристани. Я чище всего мыл лодки Вани-грека, Мишки-шпандры и караиму Мануку, шлюпку с названием «Юрчик», это было имя его маленького сынка. Ловили рыбу они ночами, ставили перемёты с наживкой по пол-ставридки или куски другой рыбы. Уловы их, как правило, были обильные. Морских лисиц, скатов они не брали, когда попадались, подтянув их к лодке, били «ганьжой», это длинная палка с большим стальным крюком, и выбрасывали за борт. Особенно мне нравились крупные осетрины и морские петухи-красавцы с большой головой. Вечером рыбаки приходили, доставали из рундуков коврики, стелили их на банки, на носу устанавливали керосиновые фонари и гнали лодки на Примбуль, к мыску ниже арочного мостика. Там они сдава-ли их желающим покататься. Гребли иногда сами, иногда по просьбе отдавали лодки посетителям. Такса была почасовая. Брали со всех по-разному. С ними не торговались. А к 11-ти ночи шлюпки пригоняли на «Добролет», чтобы в пять утра уйти в море за уловом. К пирсу «Добролета» подходили и военные катера по специальным заданиям. Один раз к пирсу подошли П.Осипенко и М.Раскова, лётчицы-герои, в мужской военной форме и в сапогах. Мы купались. Мальчишки попросили их: – «Тёть, кинь пятак, поймаем». Они бросили, но у них мелочи практически не было. Они Лёшке «Косо-му» дали трояк: – «Беги, малый, быстро. Разменяй серебром. Валяй!» Через несколько минут он высыпал им на ладони мелочь. Они бросали, пацаны и я ловили. Я не пропустил ни одной монеты. Выныривал, показывал монету и прятал её за щёку. Они показывали большой палец и кричали: – «Молоток!» Подошёл катер, и они уехали на причал в бухту Матюшенко. А ранее на берегу этой бухты стоял красный гидросамолёт С. А. Леваневского, который пропал без вести при перелёте через Северный полюс. Ловили мы деньги и на морвокзале, там туристы были добрые, но глубина большая, и нас гоняла морская служба. Рядом, на пристань катеров, вечером часов в 10 мы с дядей Жорой ходили ловить ершей на доняшки. Под фонарём, на поверхности воды сачком вылавливали мальков, наживляли их на крючки и опускали «снасть» до дна. Ерш не клевал. Он обычно заглатывал корм. Мы сидели и ждали по три-пять минут, потом подтягивали удочки. И если чувствовали сильный рывок, подсекали и вытаскивали удочку. Ёрш был на крючке. Так за вечер вылавливали на три-четыре донка 10-13 приличных ершей, бабушка из них варила вкусную уху. Место нашего постоянного купания был «Добролет». Но иногда по надводному уступу береговой подпорной стенки с колючей оградой из проволоки, держась за верхнюю грань, доходили до территории Сеченовского института и по ней шли до ограды женского пляжа. У ин-ститута было два пляжа – женский и мужской. Были три ограждения, причём между женским и мужским глухая ограда, выступая на полтора метра в воду. Лечившиеся, как правило, на пляже загорали голыми. Сверху на уровне Приморского бульвара было два теннисных корта. На каждый пляж вёл свой спуск. Они и сейчас существуют. Ограда женского пляжа с южной стороны в море не выступала. Мы быстро её преодолевали и бежали по бетон-ному покрытию до ограды мужского пляжа. Женщины на нас покрикивали, кое-кто пытался поймать, но мы перед оградой прыгали в воду. Мужской пляж спокойно проходили по берегу и дальше свободно преодолевали ограду Аквариума, спокойно шли до памятника Затопленным кораблям. За ним было два деревянных сооружения на берегу, ограждённые крытые пляжи-купальни санатория им. Сталина. Мы обходили их и были на пятачке водной стации «Динамо». Там проводили день, купались, прыгали в воду, ныряли. Узнавали, какой фильм будет на летней площадке или спектакль на эстраде там же. Шли домой. Обедали и вечером, надев к трусам майки, босиком шли туда «канать», незаметно проникать на территорию санатория через забор. Чтобы посмотреть кинофильм, спектакль или концерт. Помню, на спектакле «Запорожец за Дунаем» я так хохотал на «поединок» Ивана и Одарки, что меня отловили и вывели с территории. Но через полчаса я снова пролез через забор и тихо из кустов любовался действием. Всегда хотелось мороженого, но нужны были деньги, родители их не давали, и мы угощали сами себя, когда шли погулять на «Примбуль». У нас было несколько приёмов добывания денег. Обычно в воскресенье и среду весь город был запружен матросами в белой форме, с белыми парусиновыми ботинками, которые они «белили» зубным порошком. В понедельник и четверг мы по утрам шли на центральную круглую часть с фонтаном «Примбуля», где по кругу стояли решетчатые скамьи, очень пологие со спинками. Мы зорко просматривали под ними монеты, мелочь, которая выпадала из карманов мужчин. Всегда находилось несколько монет, на мороженое нам хватало. Второй метод добычи денег был идти к витринам магазинов на ул. Фрунзе. Перед ними были глубокие при-ямки с решётками, а незадачливые туристы и жители, счи-тая мелочь в руках, часто роняли её в недоступный приямок. У нас был метод её извлекать. Брали плоский камень или гайку, привязывали их катушечной ниткой № 10, смазывали снизу тавотом, который брали из букс трамваев. А дальше всё просто – опустить на монету и поднять. Деньги наши. Опять мороженое. Любили пить газированную воду – одна копейка без сиропа, и три с си-ропом. Особенно вкусна была шоколадная, молочная и крем-сода. Буза стоила дороже. Иногда родители, как по-ощрение, давали 10 копеек на пару бокалов газировки, которую продавал частник Ягозинский на спуске к базару. У него был ларёк с большими конусными колбами сиропа. Вода всегда холодная в больших бокалах с отличными сиропами: малиновый, абрикосовый, молочный, шоколадный и крем-брюле. Но это лакомство перепадало нам не часто. А так хочешь повкуснее, пей за пятак с двойным сиропом. Это тоже прекрасно! Любили мы и ку-паться под напором воды и песка с рефулера «Урицкого», который раз в неделю сбрасывал его в специальную досча-тую выгородку у моря по ул. Энгельса, напротив дома тури-стов. Вода и песок были тёплые. Мы бултыхались в этом чистейшем месиве. Иногда находили крышки ракушек уст-риц. Песок судно брало на побережье, где-то севернее пляжа Учкуевка. Наш дом был в квартале между улицами Энгельса, Фрунзе, Банковским переулком и ул. Маяковского (сегодня). Застройка была только по периметру улиц. Двор был очень большой «старый толчок». В центре большая спортплощадка турбазы с волейбольной и теннисными площадками. За ними хорошо ухаживали, каж-дый день поливали. На территории росло много цветов и касторовых больших «деревьев» с крупными листьями. Нас на неё не допускали. Всегда там проводили спортсо-ревнования. В доме туристов, на первом этаже, открыли агитпункт и выборный участок. Знаменитым депутатом у нас был красивый, статный 30-летний лётчик-испытатель Супрун С. П., в дальнейшем дважды Герой Советского Союза. Погиб 4.07.1941 г., совершая четвёртый за сутки вылет. Он получил 100% голосов. Перед этим обсуждалась «сталинская» конституция, он делал многочасовой доклад. Об этом шёл трёхчасовой фильм, где показывали его говорящим, и многие города, колхозы, совхозы, заводы, фабрики, работающий и отдыхающий народ, школьников и студентов, больницы, санатории, Красную Армию и её технику. Нас водили на этот фильм всем классом в кинотеатр «Ударник», который находился на ул. Карла Маркса. Нам, мальчишкам, тяжело было высидеть весь сеанс, но уйти было нельзя, по поведению бы поставили «плохо». А вот моя бабушка ходила с удовольствием смот-реть этот фильм три раза. Домой приходила восторженная, увидела не только Сталина, но и весь обширный Советский Союз, от Бреста до Владивостока и от Северного полюса до Кушки. Всё время сияя, рассказывала в доме о том, что она видела. Фильм демонстрировали бесплатно.
Рядом с «Ударником» была шикарная городская знаме-нитая фотография. Недалеко от нашего дома, на ул. Фрунзе, где сейчас дом № 11, был тогда одноэтажный кинотеатр «Луч». Я часто ходил туда на фильмы, вход детям стоил 5 копеек. Там я посмотрел немало «немых» фильмов, которые сопровождал тапёр на пианино: «Праздник святого Иорге-на», «Ночной крик», «Джульбарс», «Закройщик из Торжка», «Абрек Заур», «Зелим Хан», «Алим, крымский разбойник», «Дума про казака Голоту» и многие другие. В детской биб-лиотеке, которая была на ул. Карла Маркса, читал сказки братьев Гримм, Андерсена и другие, которые очень любил. Брал много книг у Исакова, горбатого мальчика, библиома-на, который их давал без удовольствия, но не дать не мог. Каждую книгу по возвращению строго проверял на сохран-ность. Друзья у меня были разные. По купанию, рыбной ловле, а играли в чехарду, в жмурки, в деда, лапту, в «при-стенки» – это когда монету били об стену, чтобы попасть в лежащую на земле или быть от неё не более вершка бьюще-го. Проигравший отдаёт свою монету. В пожарчика, где мо-неты ставились в один столбик, играющие с 3-5 метров бро-сают к столбику тяжёлые медные пятаки. Если попадал в столбик, перевернувшиеся на орла забирает себе, бьёт снова монету, перевернувшиеся на орла забирает тоже; если оста-лась решка, теряет право на удары. Бьёт тот, чей пятак был ближе к цели, и так по очереди, пока каждая монета не бу-дет перевёрнута на орла. Потом столбиком ставится сумма монет по договору, это идёт, пока не проиграются или отка-жутся играть дальше. Такие ловкие мои друзья были: Вик-тор-Джамайка, Жорка-Лысый, Кокша-Шакал и другие. Был друг по чтению книг Юрка Поляновский, сын писателя, мать его умерла, отец уехал в Москву, а он жил у бабушки-ной матери. Отец хорошо помогал им в деньгах. Летом при-езжал в гости, и мне тоже доставалось от него мороженое. Он был интересный человек, много где бывал, о чём и рас-сказывал.
У меня на окне стояли два аквариума, один с красными рыбками, второй с аргентинскими водорослями и красными ракушками, которые размножались, и актиниями, и раками-отшельниками. Аквариумы делал я по схемам с Зиной Вайнриб, который был вхож в Севастопольский аквариум, а потом, после войны, окончил Симферопольский мединсти-тут. В этот период я в 1946-49 г.г. учился в Симферополь-ском строительном техникуме и жил у бабушки с дядей Жо-рой, а он рядом, в большущем доме родителей. После он обучался в Китае иглоукалыванию и лечил представителей Кремля, говорил, что даже самого Сталина. Его призвали во флот, и он майором служил в военном госпитале ЧФ в Севастополе. Был всё время холостой, увлекался сбором почтовых марок, чем занимался и я, но по количеству их он для меня был недосягаемым. Я перешёл на сбор только советских марок, в чём тоже преуспел. Собирал я и коллекцию монет, но серебра и золота у меня не было. Только советские полтинники и рубли, а в основном медь и белые монеты. Много монет я нашёл на берегу и в море у Херсонеса. У Зины было всё! Для коллекции насекомых бабушка даже пожертвовала киоты от икон, всё было до войны. У неё их было много, а так они занимали меньше места. На стены бабушка их не развешивала, отец категорически возражал. Было ещё одно интересное занятие – ранней весной и поздней осенью мы ходили после дождей на Исторический бульвар и там собирали свинцовые ядра диаметром 1–2,5 см, из них делали грузила для удочек, которые часто цеплялись за подводные скалы, обрывались, и найти их было практически невозможно, да и глубины порой были большие. В школе тоже случались неприятные истории. У нас в седьмом классе была Вера Тауберг, громадного роста, второгодница не впервой, красила губы. Один раз географ на её невнятные ответы сказал: – «Ты бы губы не красила и лучше учила уроки». Она дерзко ему заявила: – «А ты бы лучше брился каждый день, когда идёшь в школу, поинтересней бы вёл уроки и не вонял бы табаком». Он опешил… Она подошла к парте, взяла порт-фель и ушла из класса. Её, конечно, исключили из школы, и она через полгода вышла замуж, и мы её встречали на-рядную и красивую. У меня тоже было происшествие. Однажды, когда был заключён договор с Германией, я, не любя немецкий язык и получив оценку «плохо», громко заявил: – «Чтоб она провалилась, эта Германия с её Гитле-ром!» Немка быстро подошла ко мне, все замерли. Она разразилась громкой тирадой: – «Как ты можешь оскорблять наших друзей, ты, паскудный мальчишка! У тебя в семье, видно, не всё благополучно. Явись завтра со своим отцом. Вон из класса!» Я вышел, но не мог понять гнева этой молодой, очень красивой еврейки. Назавтра я пришёл без отца. Она препроводила меня за дверь. И повторила свою тираду. Пришлось приводить мать и отца. Она повела нас к Антону Исааковичу и всё повторила там, упрекая моего отца за несоветское поведение сына. Директор внимательно выслушал её, потом моего отца, который заверил его, что это необъяснимая случайность. Было решено, что родители берут мне репетитора по немецкому и чтобы я шёл на урок. Отца и мать оставили у себя. Дома мне досталось на орехи. Родители меня не били вообще. Мать иногда гонялась за мной вокруг большого круглого стола с тряпкой и причитала: – «Твоё баловство перерастёт в хулиганство!» Бабушка защищала. Мать садилась на диван и плакала. Че-рез пару дней она повела меня к настоящей немке, которая жила за костёлом. Немка старенькая, у неё в комнате не-сколько кошек, очень ласковых. Она занималась со мной очень активно. Помогала выполнять домашние задания. Го-ворила со мной по-немецки, переводя текст. Я делал боль-шие успехи. Кошкам приносил рыбку, немка улыбалась и благодарила меня. Имя её припоминаю, кажется, Ольга Ген-риховна. Я всегда старался ей угодить. Через два-три месяца я стал «настоящий немец. Отменный пионер!» – так говори-ла Эмилия Семёновна с улыбкой. Я её встречал после вой-ны. Они жили около рынка, а мы на Новороссийской, 10. Муж её был главный инженер на Морзаводе, сын, Сима, с одним стеклянным глазом, стал тоже большим специали-стом. Мать шила ей платья. Она стала уже не такой преле-стной, но была хороша! Всегда хвалила меня, заявляя: – «Ты был прорицатель: то, что сделал Гитлер, это уму непости-жимо». А я иногда носил офицерскую форму и наградные колодочки.
Вернёмся к 1939-40 г.г. Мать иногда брала меня на ры-нок помочь ей носить покупки. Рядом со стоянкой рефулера была будка, где татарин готовил изумительного вкуса «ян-тыки» и караимские пирожки. Будка каменная, где-то 4,0 на 4,0 метра, и он работал в ней один. «Янтык» – это подобие чебурека, но длиной до 35см, а в начинке много жгучего перца с луком и бараниной. А караимские пирожки знакомы всем и сейчас, но тогда они, янтыки и чебуреки, готовились и разносились по базару в больших круглых переносных оцинкованных мангалах, где в поддувке был древесный уголь, а в сумках разносчиков – буза, в бутылках с резиновыми пробками. Её они продавали только по бутылкам. Потом в этой будке устроили продажу керосина и этилового спирта. Меня туда посылали за керосином для примуса и керосинки. Отец получал небольшую зарплату. Мать, имея кабинетную швейную машинку «Зингер», много шила на заказ. Она была очень хорошая портниха, знала моды, чувствовала фигуру заказчицы, и к ней были нескончаемые очереди знакомых. Шила она артисткам театра Луначарского и цирка. Отбою не было. Она часто засиживалась по ночам. Могла сшить два женских несложных платья за сутки. Оплату брала небольшую, почти все были её хорошие знакомые. Мне купила фотоаппарат «Турист», 6;9см с кассетами. Потом велосипед «Украина», прекрасный, для взрослых. Были и лучше, это «Рига», но мне и этого хватало, отличная машина. Отец спрашивал у матери: – «Где ты это всё купила?» Для него это всё было странно, это дефицит. Мать отвечала: – «Помогли заказчицы». Быстро освоившись с ездой, спокойно гонял по городу. У института Сеченова был въезд для колясок, деревянный пандус. Я смело въезжал до входа и по ступеням «летел» на своей «Украинке». Потом освоился спускаться так же по другим лестницам. Также го-нял и до Балаклавы, причём больше полдороги не держась за руль. Это тогда был высший класс. Особенно любил спуск с восьмого километра Балаклавского шоссе до кольца под Сапуном. Оттуда до сегодняшней Диорамы, на гору, с большим трудом выезжал, даже кое-где приходилось вести велосипед руками. Зато потом до самого вокзала вниз, пре-лесть! Осенью мы часто из школы наблюдали, как отец Тольки Бегосинского, возвращаясь с охоты, весь был уве-шан сбитыми им перепёлками. Он их бил до сотни за одну охоту, продавал по полтора рубля пара. На базаре также их продавали. Бабушка варила из них суп с лапшой и борщ, по половинке клала в тарелки на обед. Вкуснятина! Были и ко-ростели, но перепёлки жирные и вкуснее. Особенно удачно охота проходила, когда ночью был ветер и над морем висе-ли чёрные тучи. В Севастополь приезжало много испанских детей республиканцев, на кораблях. Их очень хорошо встре-чали. В городе были и блатные, но бандитов и убийств не было. У нас на старом толчке в домах жило много греков. И самым знаменитым «правильщиком» (качал права) был Илюша-«Грек». Он жил во дворе моего соученика, Витьки Мосевнина, отец которого был председателем «Рыбколхо-за», но рано умер от туберкулёза, а может, рака горла. Вить-ка тогда учился в шестом классе со мной. Он всё время но-сил чистую морскую воду, мы ныряли с пустыми бутылками и набирали воду на глубине, чтоб была почище, а зимой вода была чистая и на конце пристани. Так к этому «Греку», он и по национальности был грек, приходили блатные, и он «качал права» – разбирал, кто из них был неправ в своих поступках, когда кого-нибудь оскорблял или изрядно бил. Самое большое преступление было обидеть старика или женщину, особенно мать одного из них. Мы видели это издалека, но всегда слышали решение «Грека»: – «Ты с него имеешь и можешь получить, если хочешь». Шли в укромное место, виновник поднимал вверх «грабки» (руки), и его истец бил палкой по рёбрам, сколько хотел. Это было ужасное зрелище. Иногда виновный падал и его уже не били, или истец после нескольких ударов прощал его. Избиение прекращалось. Виновный тащил бутылку водки и шли к «Греку» со свидетелем. Истец докладывал: – «Илюша, я с него получил. Претензий нет». Водку распивали. «Грек» жил с матерью и порой изрядно напивался. Мать его била руками и ругала, он молча оборонялся. Однажды я слышал, как он сказал: – «Я б тебе дал! Но жаль, матерей не бьют» – и «вылетел» на толчок. Вскорости греков выселяли из города. Он уезжал, его пришла провожать огромная толпа блатных. Я в классе был самым маленьким по росту, это видно на фотографии выпускников 8-Г класса. Друзья мои были: Шурка Заречный, Шурка Погребной, отец которого служил замом по тылу в 7-м полку, признан «врагом народа» и расстрелян. Остались мать, Шурка и младшая сестра. Мать нигде не работала, семья бедствовала, имущество было конфисковано, они жили по ул. Боско в доме перед лестницей к 16-й школе. Мать друзья отца устроили продавать газированную воду, и она получала приличный доход. Торговля была выгодна. Дочь начала гулять с парнями, мать запирала её в комнате, она вылезала в окно. Что стало с ними и большинством соучеников во время войны – не знаю. Следы затерялись. Циля Грановская после войны работала в Севастополе врачом в 1-й горбольнице, Шурку Заречного встретил в 1960 г. в военкомате, майором.
Запомнился мне и спектакль в отличном здании театра им. Луначарского на ул. Фрунзе, юго-восточный угол При-морского бульвара, перед подземными туалетами. Театр не-большой, но уютный. Потом мне казалось, что это был в миниатюре МХАТ в Москве, но с очень маленьким фойе. В дни столетия со дня смерти А. С. Пушкина нас, школьников, водили на спектакль. Мы смотрели «Цыгане» и «Дубровский». Артисты в нём были замечательные. Особенно хороши Ярцев, Горский, Новикова. Рядом был Дом пионеров, небольшое и уютное здание, а напротив на углу – парфюмерный магазин, куда я заходил с мамой. Се-стра моя Ольга в тридцать девятом году пошла в первый класс 1-й школы, на городском холме. Помню, раз она прибежала домой в слезах и с криком: – «Я получила оценку «плохо»!» ворвалась в комнату. Мать еле её успо-коила. Вообще училась она очень хорошо и обладала пре-красной памятью. У меня с ней раздоров не было, но я никогда с ней не гулял. Она мне не мешала, я ей тоже. Жили мирно, никогда не дрались. Меня в тридцать девятом году родители направили в пионерлагерь «Кокозы». Мальчики нашего отряда спали на большой южной веранде второго этажа. Веранда была открытая, и с неё открывался изумительный вид на Яйлу. Особенно был величествен «Орлиный залёт». Огромный обрыв, над ним, дей-ствительно, иногда парили орлы. Рядом текла речка Кокоз-ка. «Кокозы» в переводе с татарского языка – «голубой глаз». На здании в нескольких местах на стенах из глазуро-ванной плитки был выложен голубой глаз. Казалось, что он всё время наблюдает за нами. Вожатым нашего отряда был Илюша Фогель, он был года на два-три старше меня. Очень хороший парень. Весёлый. Он умел играть на зубах и на пробке, заложенной в зубы. Он в городе выступал в ТЮЗе. Был очень боевой парнишка. Когда после войны я проекти-ровал охотничий домик на поляне перед «Орлиным залё-том», егерь повёл меня посмотреть на могилу севастополь-ских партизан и пещеру, в которой их захватили немцы, я увидел на столбике окрашенную чёрной краской неболь-шую доску из кровельной стали, на ней были фамилии, име-на и отчества партизан. В середине списка я прочитал: Фо-гель Илья. Я вспомнил его живым, и мне было очень горько видеть это. Сделал фотоснимок. А в Севастополе в «Воен-морпроекте-30» вручил его своему товарищу сметчику-проектировщику Аркаше Фогелю, отцы их были братья. Он очень удивился. Они знали только, что Илья погиб в парти-занах. Кстати, брат Ильи, Борис, в 1941 г. окончил танковое училище в Борисове и сгорел в танке в первые дни войны. Он был очень скромный парень, хорошо учился в школе, был очень дисциплинированный. Но судьба распорядилась сама. Осталась жива только их мать, Софья Аркадьевна, очень живая женщина. Они до войны жили в первом этаже над нами. Счастливая, весёлая семья с игривой болонкой Майкой. В 1950 г. меня к ней в комнату в общей квартире полуподвального этажа по ул. Ленина, 16 завёл Аркадий. Она обрадовалась, увидя меня. Вспомнила довоенное время и своих детей Бориса и Илью, рано погибших. Удивилась, как я остался жив в страшных боях на переднем крае. Сказа-ла: – «У каждого своя судьба…» Она пригласила нас к столу, угостила чаем и вкусным тортом. У Аркаши была сестра, врач. Отец их в пятидесятых годах умер от рака в Симферополе, а мать ещё долго жила и, умирая, все свои семейные драгоценности отдала Кате. Аркаша долго горе-вал.
Недалеко от нас, на площади у рынка, справа от сего-дняшнего паромного причала, ранней осенью устанавли-вали шатёр цирка «Шапито». По воскресным дням в нём давали представления для детей, по низким ценам. Я очень любил их посещать. Любовался клоунами, канатоходцами, воздушными гимнастами, джигитовкой. Выступали и дети циркачей. Днём они учились в школах, один мальчик, ак-робат, учился в нашем классе, когда их труппа была в Се-вастополе. Он очень способный ученик и дисциплиниро-ванный, не в пример нам. На вечерних представлениях всегда во втором отделении выступали борцы французской борьбы. Перед цирком всегда было расписание, кто с кем и когда будет бороться. Дядя Жора ходил на эти зрелища, я пару раз тоже. Интересно было посмотреть на ловкого, быстрого Хаджи Мурата, напоминающего, нам, мальчишкам, киношных Абрек Заура и Зелим Хана, тяже-ловеса толстяка Посунько. Они были любимцами публики и почти всегда побеждали. Пару раз боролся и Иван Поддубный. Его схватки были великолепны и приносили ему всегда победу. Его засыпали цветами. На этой же площадке размещали и аттракционы мотоциклистов в дощатом цилиндре с парусиновой крышей. Они гоняли по вертикальной стенке и вытворяли немыслимые трюки. Все очень удивлялись – как это можно выполнить.
На этом же месте размещали и передвижной зверинец. Народ, особенно детвора, подолгу стояли у клеток и любо-вались зверями и проказницами обезьянами. Царь зверей, лев привлекал особое внимание. Каждый хотел подбросить им что-нибудь вкусненькое. На Приморском бульваре в клубе водников, который располагался правее Аквариума, проводили выставку чучел птиц и зверей, которую с удо-вольствием многие посещали. Проводили на аллеях бульва-ра и выставки военной техники – стрелкового оружия и средств защиты от отравляющих веществ. Стояли столы, за одним из них сидел экзаменатор, задавал желающим полу-чить значок ПВХО вопросы и при успешном ответе вручал значок. Сдавали далеко не все, он их благодарил за участие и приглашал следующего. Мы ходили вдоль столов, наслу-шались вопросов и ответов, укрепились в знаниях. Я тоже попробовал сдать, ответы прошли удачно, получил значок ПВХО и удостоверение. Повторил это же на других столах и заработал ещё два значка для Витьки-Джамайки и Жорки-Лысого, назвав их имена, отчества и фамилии. С них было мне по мороженому. Экзаменаторы хвалили мои ответы.
Мы с ребятами совершали пешие походы, обычно втро-ём, на Сухую речку и даже в Алсу. Добираться было не очень сложно. До 8-го километра на трамвае, идущем в Ба-лаклаву, потом под горку до Ялтинского шоссе и дальше пешком. Иногда удавалось подъехать с сердобольным воз-ницей или шофёром. На Сухой речке раков было мало, но черепах вдоль неё хватало. Мы приносили их в живые угол-ки, дарили знакомым, одна долго до войны жила у меня. Я в приямке входа соорудил ей выгородку, кормил, поил и даже иногда купал в большом корыте. Бабушка ругалась. В Алсу раз вчетвером пошли с ночёвкой. Взяли небольшой запас пищи и сетки с мотней для ловли раков. Набили лягушек, с них сняли шкурку, слегка поджарили на костре для приман-ки и начали лов. Он был не особо успешным. С собой взяли старую кастрюлю, соли и даже укропа. У берега реки Чёр-ной везде были татарские сады, росли яблоки и груши, так что мы расположились у берега во фруктовом саду. К нам подошёл сторож татарин, подсказал, что лягушек надо не-много поджарить. Но мы это знали и сделали до его посе-щения. Ловили раков и вручную. Вода была прозрачная. Мы купались и пили воду прямо из реки. Бродя вдоль берега, увидели опущенную и закреплённую за куст верёвку, потянули её, вытащили плетённую из прутьев «нырешку», это метровый (с небольшим) цилиндр с конусообразным входом с одного торца и закрытый с другого. В нём оказались раки и рыба, 1-3, иногда и без неё. Рыбы были шамая и небольшая форель. Так мы, пройдя вдоль реки метров двести, нашли нырёшек штук пять. Выбрали содержимое, закрыли и снова опустили в речку. Рядом, у сада, росла капуста и картошка, кастрюля, соль и петрушка у нас была. Сделали вкусную уху и поели раков. Не спали всю ночь. Ветки яблонь были подперты стойками из толстых веток, чтобы поддержать плодовые ветки. Мы ночью на костёр использовали несколько стоек, они были сухие и хорошо горели, набросали надкушенных недозревших яблок. Рано утром сторож снова обходил участок, увидел следы наших проделок и с палкой набросился на нас. Но мы, молодые, быстрые, побросав сетки, кастрюлю и остатки улова, быстро убежали от него в гору Гасфорт. Куда ему, старику, до нас! Он только громко кричал, ругаясь по-татарски. Испугавшись, ведь ему могли и помочь, мы по кустарникам быстро пробирались к дороге. На самой вершине я зацепился за ветку, сильно ударил правую лодыжку, растянул жилу или вывихнул. Боль при движении была страшная, сколько мог – терпел, сгоряча, убегая. Потом боль стала нестерпимая. Я сел, крикнул ребят. Они втроём подбежали ко мне, хотели вести меня под ручки. Но я не мог даже наступить на ногу. Они подумали, срезали две большие ветки. Спасибо, что у одного в кармане оказался большой моток шпагата, который был употреблён на привязку поперечных веток, связали подобие носилок и понесли меня к дороге. Их было трое, двое несли, третий подменял одного из них. Делали частые остановки. Кустарник пошёл реже, и меня донесли до дороги. Потом на попутной телеге, где был пожилой возница, ехавший в Севастополь. Сжалился надо мной, погрузил в телегу и довёз до остановки Балаклавского трам-вая. Ребята перегрузили меня на трамвай, довезли до конечной остановки и дальше на трамвае с кольцевым маршрутом довезли до дома. Начало уже смеркаться. Мать и бабушка очень волновались. Никого из ребят, ушедших со мной, тоже не было дома. Спросить, что случилось, не у кого. В общем, всё обошлось. Сделали на ногу компресс, но мне уже было легче. Нога опухла. Спал я хорошо, а утром мог уже двигаться сам. Бабушка констатировала: – «Заживёт всё, как на собаке!» И зажило через несколько дней. Я, как бешеный, гонял во дворе. Любили мы играть в чурки-палки, двор был большой, и в окна мы не попадали. Может, кто не знаком с этой игрой. Чурка – деревянная, круглая палка сантиметров 15-17 длиной с оструганными концами на конус. Один из них надо ударить, чтобы она подскочила, и в это время её бьют палкой, от чьего удара она дальше улетит, тот выигрывает. Бьют все по очереди.
Я во дворе построил голубятню, это было общее увле-чение ребят и взрослых. Купил две пары голубей, держал их в будке, закрывая сеткой, несколько дней, потом выпускал, они далеко не улетали и на ночь возвращались в голубятник. Покупали обычно парой – голубку и голубя. Когда они выводили птенцов, проблем не было. Мы брали их в руки и бросали вверх, чтобы они летали, гоняли их со свистом и хлопками. Очень породистые голуби летали ба-бочкой, на месте, поднимались на большую высоту, летали долго, потом так же маленькими кругами снижались и са-дились на голубятню. Были и такие голуби, которых далеко заносили, они набирали высоту, очевидно, определяя своё место жительства, и тоже возвращались. Были и такие любители, которые, поднимая свои стаи, заманивали голу-бей соседей к себе. Запирали их в будки и требовали выкупа у хозяина. Я несколько раз выкупал, иначе они рвали им головки и употребляли в пищу. Даром не возвращали. У меня больше десятка голубей никогда не было, и мне надоело это занятие. Подарив голубей друзьям, я прекратил ими заниматься. А будку порубил на дрова.
Отец, работая, преуспевал, но денег получал мало. Ставки были очень низкие. В 1940 году он перешёл в «Гид-роспецстрой», поближе к своей специальности, но эта рабо-та была в Инкермане. Он был очень доволен, меньше ответ-ственности и больше денег, плюс доппродукты, дрова и уголь бесплатно. В 1940 г. я успешно закончил седьмой класс в 16-й школе. Юрка Поляновский тоже, но учился он на городском холме. Моя мать и его бабушка решили устро-ить нам праздник. Дали по три или по пять рублей и посоветовали отметить этот день окончания семилетки в «Зелёном попугае», у входа на Приморский бульвар. Мы «нарядились» и пошли после 3-х часов дня туда. Сели за столик, нам принесли меню и спросили, что будем заказывать. Долго ковыряясь в меню, мы выбрали – шашлыки, по три чебурека, бутылку сладкой воды, апельсин, овощной салат и, конечно, выпивку, графинчик сидра, пару пирожных «наполеон» и по чашке чая с лимоном. Официантка, обслуживая нас, всё время улыбалась. Наверно, ей было смешно от нашей напыщенности. Заметила нам: – «Сидра графинчик, это вам не много?» Юрка сразу ответил: – «Он ведь очень ма-ленький, в нём и стакана, наверно, не будет?» Короче, обед прошёл – на уровне! Мы расплатились. Юрка бодро сказал: – «Сдачи не надо». Она улыбнулась. Мы, гордые, прошли по Приморскому бульвару и направились, счастливые, домой. Нам захотелось спать.
Вспоминаю такой случай – отец выписывал газеты «Правда», «Известия» и «Маяк коммуны» – севастополь-скую газету. Где-то в конце мая 1940 г. в «Известиях» или «Правде» на всех страницах и вкладыше были портреты всех, кому присвоили генеральские звания. Отец вечерами просматривал их и всё время называл всех своих сослужив-цев, полковников, которым присвоили эти звания. Чувство-валось, что он очень болезненно переживал за свою судьбу. Он никогда ни в чём не упрекал мать. А тогда сказал: – «Ка-тя, я из-за тебя не стал генералом!» Мать промолчала. А он вышел из комнаты и долго гулял, как он сказал, по Примор-скому бульвару. Пришёл. Попросил чашку горячего чая. Он никогда не пил спиртных напитков, изредка кружку пива. Однажды гулял со мной по ул. Фрунзе, а через два дома, за банком, была пивная. Он заказал кружку пива и дал мне по-пробовать. От любопытства я попробовал глоток, скривился и сказал: – «Это гадость! Противная жидкость». Он улыб-нулся. Всю жизнь пива я практически не пил. Между про-чим, он увидел и фотографию Николая Ватутина и сразу рассказал такую историю: когда он служил в Харькове, у него он был командиром взвода. Отца должны были напра-вить в 1927 г. в военную академию генштаба имени М.Фрунзе. Но в Севастополе было сильное землетрясение. Мать настояла вернуться к оставленным там родным. Он добился перевода и рекомендовал вместо себя послать ис-полнительного, грамотного и отличного командира взвода Н. Ватутина. Так всё и произошло. Отец дальше ничего не знал о его судьбе. А тут чудо – 1940 год и он – генерал. – «Молодец, Николай!» – это он повторял несколько дней.
Я мечтал посмотреть, как рыбаки ночью ловят крабов, каменчуков. Поймать их нам удавалось редко. Рыбак, Миш-ка «Шпандра», однажды сжалился надо мной. Весь день мо-ре было тихое, а к вечеру вообще как зеркало. Он пришёл на Добролет, я сидел на берегу. – «Поедешь на крабов? – спросил он, – беги, скажи матери, вернёмся к двенадцати ночи, не позже». Дом-то рядом, через пять-семь минут я прибежал: – «Разрешила!» Лодка была уже у берега, он на носу приладил карбидный фонарь с отражателем, на длин-ный шест насадил подсак – кольцо из металла диаметром 30-40 см, покрытое рыбацкой сеткой, закреплённой перпен-дикулярно к шесту. Взял фанерную большую кошёлку с дырками на стенках, сверху с крышкой. Другой рыбак сел на вёсла, и мы отчалили. Зажёг фонарь, стал на носу, взяв в руку шест с подсаком. Я лёг на банку, высунул голову за борт и смотрел. Вода как стекло. Луч света вырывал из тем-ноты участок дна диаметром метра полтора. Дно просмат-ривалось, как на ладони. Мелькали рыбки, на дне видел большого ерша, травяшку-краба. Рыбак грёб медленно, не вынимая вёсла из воды, только поворачивая лопасти, ни шума, ни брызг не было. Вдруг впереди я увидел большого каменного краба. Шпандра сказал: – «Тихо!» Вёсла переста-ли шевелиться. Он стоял с опущенным метра на два подса-ком, сразу опустил его, накрыв каменчука, и резко дёрнул шест вверх. Краб, схватившийся за сетку, был оторван от дна, отпустил сетку, оказался на плаву, подсак был мгно-венно подведён под него и поднят в лодку. Краб на палубе раскрыл клешни, но был схвачен и отправлен в ящик. Я был поражён, вся операция – минута. Вёсла снова заработали, порой приходилось отрывать краба от дна два и три раза; иногда, но редко, краб уходил. Я любовался ловкостью ры-баков. Так за пару часов езды вдоль берега, на глубине 3-4 метров было выловлено штук тридцать крабов. Мелких они не брали. Ловля окончилась, лодка быстро причалила к бе-регу. «Шпандра» вынул пару штук и дал мне: – «Бери, ты участник охоты. Иди домой». Я взял за панцирь по одному каждой рукой и побежал домой. Все спали, Мать шила. По-смотрела на меня, я весь сиял.
– «Положи в большую кастрюлю, накрой тяжёлой крышкой. Бабушка утром сварит», – сказала она. Утром я проснулся, и на большом блюде лежали два красных краба с огромными клешнями. Я сам ловил много травяшек руками, ныряя и на сетки с приманкой, обычно с пристаней. Но ка-менчуки – это лакомство. Их продавали на базаре и живы-ми, и варёными. Сегодня, когда появились ласты, маски с трубками и акваланги, эти красавцы донной жизни практи-чески беззащитны, отлов идёт и когда самки с икрой, а лю-бители ловли – бессчётны.
Когда мы жили в Москве, мне мать купила коньки-снегурочки. Специальных ботинок для них у меня не было, как у всех мальчишек. Они научили меня прикреплять их к валенкам. Это простая процедура, на задник конька надева-ется верёвочная петля, конёк надевается на валенок и кру-тится на петле по необходимости, потом поворачивается на подошву до носка, где тоже делается петля, которая сверху, на валенке, закручивается деревянной палочкой до упора. Коньки крепко сидят на валенке. На таких коньках мы гоня-ли в Москве и в Сталиногорске, цепляясь рукой с длинным металлическим крючком за конные повозки и даже за авто-мобили. В Севастополе зимой я тоже использовал этот спо-соб катания, но за автомашины не цеплялся. Уплотнённый снег был не сплошной, и если попадёшь на неприкрытую снегом землю, можно разбиться. Нас больше в Севастополе при редких снегопадах выручали самодельные деревянные санки, на которых мы спускались с горок лёжа и управляя ими ногами. А спусков у нас хватало. Выбирали места, где не было поперечных пересечений с улицами, чтобы не по-пасть под копыта линейки, или колёса автомашины, или под трамвай.
В Сталиногорске я ходил и катался на больших армей-ских лыжах, мог даже на горках прыгать и с трамплина, но небольшого. Однажды мы повстречали там на очень крутой горке группу настоящих лыжников, которые лихо мчались по этому спуску, но нам мужества не хватало это повторить. Мы ими любовались со стороны. Они все были в лыжной форме, а мы в пальто. В Севастополе практически на лыжах кататься было негде, да и лыжи отец сдал, когда уезжали. Через 30 лет на зимней экскурсии на Ангарский перевал я брал лыжи напрокат и довольно успешно катался. Но боль-ше всего удовольствия получал в редкие зимние дни при выпадавшем снеге в Севастополе, катаясь до поздней ночи на санках в компаниях сверстников.
Закончился 1941 учебный год окончанием мной 8-го класса. Удивительно как, но эта фотография сохранилась. Я стою, но изо всех я самый маленький, мне было пятнадцать с половиной лет. Мы с друзьями 22 июня рано утром соби-рались идти в Алсу ловить раков. Всё было готово для это-го. Но в начале первого ночи по радио был объявлен «боль-шой сбор» – по улицам грохотали тяжелые ботинки матро-сов-вестовых. От шума радио и топота я проснулся, но сразу заснул.
После 3-х часов ночи я был разбужен множеством вы-стрелов. Проснулся и дядя Жора. Отца и матери дома не было. Мы с ним выбежали на улицу, по небу гуляли де-сятки прожекторов, стрельба была страшная, в небе рвались снаряды. Вдруг мы увидели, что один прожектор осветил летящий самолёт. Сразу к нему устремились десяток прожекторов и вели его в своих лучах. Били зенитки и зенитные пулемёты. Снаряды рвались ниже его, а он спо-койно летел на юго-восток, сопровождаемый прожектора-ми. Стрельба не смолкала. Потом, на рассвете раздалось два громких взрыва, один на Приморском бульваре, второй на Подгорной улице. У нас в квартире вылетело несколько стёкол. Бабушка с уверенностью сказала: – «Это война!» Потом стрельба прекратилась и прожектора погасли. На-ступила тишина. Было светло. Я в трусах, а дядя Жора в брюках и майке побежали на Приморский бульвар. Мина, брошенная самолётом, взорвалась между тротуаром и памятником Затопленным кораблям, в воде. Весь набережный тротуар был в морской траве, лежали мёртвые рыбы и крабы, каменные глыбы и масса камня и песка. Вся подпорная стена была в выбоинах. Памятник устоял, на блоках гранитных глыб были выбоины. Кругом сновали матросы с патронными лентами через плечи и с винтовками. Собирали улики, осколки мины, говорили, что для определения напавшего врага. Мы сразу побежали на ул. Подгорную. Там было страшнее. Мина упала на жилые частные одноэтажные дома. Стояли пожарные и са-нитарные автомашины. Участок был оцеплен вооруженны-ми матросами. Разбирали развалки, выводили раненых и выносили трупы. Вид был очень неожиданным и ужасным. В доме по ул. Греческой, где нас приютила семья Поповых, все стёкла в окнах были выбиты. Камни и деревяшки были разбросаны далеко вокруг. Мы пошли домой, навстречу нам попадались группы матросов, обвешанных пулемётными лентами. Дома появилась мама, она по тревоге была в ко-манде домохозяек на ул. Фрунзе. Перед обедом появился и отец. Я перед обедом, проходя по рынку, обратил внимание на группы стоящих людей перед громкоговорителями, спросил у стоящих: – «Что случилось?» Мне ответили, что сейчас по радио будет выступать В. М. Молотов. Передача началась. Всё прояснилось, на СССР напала фашистская Германия, без объявления войны. Придя домой, хотел всех удивить, но они тоже всё слышали по комнатному радиорепродуктору. Ночами налёты повторялись, причём в одно и то же время. Отец нас успокаивал, что подойдут главные силы, и немцы будут разбиты. Однажды это слышала мамина подруга военврач с двумя шпалами в петлицах. Она сказала: – «Катюша, нам придётся тяжело, плохо, силы наши пока малы, и тут хоть плачь! Фашисты – это не говно, но всё равно – мы победим!» Отец молчал. Враг наступал. Всё время была светомаскировка. Выбитые стёкла вставили. Оклеили их лентами крест-накрест из бумаги, чтобы осколки не разлетались. По улицам витрины магазинов закладывали мешками с песком, и ходили патрули. Однажды я проходил днём по ул. Фрунзе, навстречу мне идёт артист театра им. Луначарского Ярцев в широких белых брюках и в украинской рубахе навыпуск с вышивками. Вдруг меня обогнал патруль матросов. Они обступили его, спрашивали документы, которых у него не оказалось. Он сказал: – «Я артист, – а они – много вас всяких артистов. Пройдёмте с нами». И увели его в комендатуру. Отец из «Главспецстроя» не каждую ночь приезжал домой, мать ходила на дежурство при воздушных налётах. Потом за Куликово поле она ходила на рытьё про-тивотанковых рвов где-то за Хрюкинским рынком. Возили на трамвае. Я тоже ходил с ней несколько раз. Грунт был в основном скалистый, а инструмент: лопаты, грабли, кирки, зубила на длинных металлически ручках, молоты, вёдра и носилки. Тачек не было. Народу было очень много. Невда-леке был французский водопровод, ещё с войны 1854-55 г.г. В нём отличная холодная, чистая вода, её приносили в вёд-рах и пили алюминиевыми кружками. Грунт с трудом под-давался разработке, но работа двигалась, трудились в ос-новном женщины и подростки, на руках у всех кровавые волдыри. Мать была «сердечница», и через несколько дней ей стало плохо. Гипертонический криз. На окопы я ходил один, копал, рубил киркой, но меня чаще отправляли подносить воду. Я управлялся там и там, но в рытье я не преуспевал. Воздушные налёты продолжались. Городская администрация приняла решение детей вывозить за город, по возможности их там расселять. Моя сестричка Ольга была в пионерлагере, где-то в Форосе. Мать очень волновалась, что там с ней? Нас вывезли в Байдары (Орлиное) и поселили в глинобитную плетёную пристройку к дому бывшего партизана Сивокоса. Мать ушла за Ольгой и к вечеру вернулась с ней. Спали на полу. Бабушка готовила на мангале пищу. Топили мангал кизяком. Я собирал его по полю, мама и Ольга работали на колхозных полях. Дядя Жора в первые дни войны пошёл в военкомат и его направили в разведку морской пехоты. Он был счастлив. Мать брату тогда срочно сшила вещмешок. Связь с ним мы не имели. Потом мы вернулись в Севастополь. Отец решил нас эвакуировать с несколькими семьями на Кавказ. Враг приближался. За нами утром при-шла автомашина ГАЗ или ЗИС. Срочно собрались. Мини-мум одежи. Отец уверял, что к весне мы будем дома, да и другие вещи были только носимые. Матери подруга Мери Николаевна сама отвинтила из станка швейную машинку, завернула её в одеяло и настояла:
– «Катя, это твой хлеб, который поможет вам выжить». Мать не сопротивлялась. Срочно были уложены в тюк и па-ру чемоданов носильные вещи. Дяде Жоре перед войной сшили прекрасный костюм из серой шерстяной ткани в мел-кую клеточку, пошили по подошедшей по списку очереди, прекрасные туфли. Бабушка всё это собрала в отдельный свёрток и не выпускала его из рук. Я уложил свой альбом марок и коллекции монет в фанерный чемодан, туда же сверху положил тканевый отцовский военный портфельчик для бумаг со всеми нашими семейными фотографиями. За-брав это всё, мы умостились на автомашину, где в кузове были ещё две бочки с бензином, закрытые брезентом. Нас несколько семей повезли из Севастополя на Керчь. Я всё время смотрел вперёд. Глаза слезились, к вечеру в них поя-вилась сильная резь. На пароме автомашину переправили в Тамань, после чего я заснул и проснулся утром в г. Ново-российске. Машину окружили местные мальчишки. Они расспрашивали нас о Севастополе, о бомбёжках. Им очень хотелось посмотреть фотографии нашего города. Я взял за-ветный чемодан, развязал верёвку, открыл крышку и…? Портфельчика не было, там лежали бабушкины резиновые боты. Я к ней: – «А где портфельчик с фотографиями?» – «Я его выложила, боты важней, начнутся дожди, а фотографи-ям там ничего не сделается. Там отец». Я не удержался и заревел. Там ведь была масса фотографий как бабушкиной семьи, так и нашей, особенно много фотографий военных, отца, и моих любительских. Бабушка меня успокоила, я ведь был её любимый внук. Городские эваковласти направили нашу автомашину в г. Краснодар, т. к. Новороссийск ожи-дали тоже тяжёлые дни, а у нас была своя автомашина. По-полнили горючее и снова в путь. До Краснодара дорога бы-ла недолга. Там была семья дяди Коли, которого репресси-ровали и расстреляли в 1940 г. Нас завезли к ним на ул. Орджоникидзе, 44. У них в одноэтажном доме была малень-кая квартирка в две комнатки на пять человек. Но нас они приютили. Я пошёл в школу в 9-й класс на ул. Пролетар-ской. Учиться было сложно, т. к. не было учебников и места для выполнения домашних заданий. С продуктами было тя-жело. Узнали, что отец где-то под Сталинградом на строи-тельстве оборонительных сооружений. От них пришла ав-томашина с продуктами и кой-какой зимней верхней одеж-дой. Старший группы нам всё это передал. Больше вестей никаких не было. Жить было тяжело. В квартирке нас де-вять человек. Нам рекомендовали переехать на жильё в кол-хоз «Сады Калинина». Там дали комнатку в доме одной се-мьи, где все мужчины были на фронте. Мать принялась за шитьё. Я приспособил наш фанерный чемоданчик для уста-новки швейной машинки. Её мать крутила ручкой, но обшивала всех. За это они и все заказчики нас кормили. Школу я бросил, дело шло к зиме. Мне надо было получать паспорт. Мать добиралась к нашим родичам, там у соседей Лобченко была большая, но однокомнатная квартира, а жили они вдвоём, мать и её дочь Вика, моя сверстница. Их отец умер от множества ран, полученных в гражданскую войну. Старшая дочь была призвана в армию, служила недалеко, за Кубанью и раз в месяц на сутки приезжала домой. Мы перебрались к ним. Меня все всегда звали Марик, а я должен получить паспорт, где имя моё бы было Маркс, это долго угнетало меня. Какой я Маркс?! Долго размышляя над этим, я на метрике сделал дырку, рваную, на букве «с», и без всяких вопросов мне в паспорт вписали Марк. Я знал, что такое имя существует. Бабушка даже как-то мне рассказывала о библии, что Марк – святитель. Я это запомнил. Матери я ничего не сказал. А когда она увидела мой паспорт, удивилась и сказала, что я поступил нехоро-шо. – «Отец, если будет жив, обидится!» Но я был доволен, потому что имена Марк слышал неоднократно. Жить было тяжело, продавать нам было нечего. У матери работы были редки, платили мало. По совету Жоры Авгерино, са-пожника, брата жены дяди Коли, я поступил в шорную мастерскую учеником. Быстро освоил это дело. Мастера Горин и Приходько научили меня делать уздечки, шлеи, недоуздки, вязать хомутину, шить ремни для сбруй на швейной электрической машинке 45-го класса. Всё у меня получалось. Выдавали зарплату и маленькие доппайки. Ловко распускал ножом огромные коровьи и свиные шкуры, растягивал их коленом на металлической рогатке и распускал на ленты. Начальник смотрел на мою работу, и когда закройщика призвали в армию, он поставил меня на закрой. Посреди цеха стояла клетка из металлической сетки с дверью. Мой подсобник Гришка затаскивал разные шку-ры, в будке висело много лекал и лежали разные ножи. По центру стоял большой квадратный стол, верх его была спе-циальная доска. Я резал по выкройкам различную кожу. Гришка носил точить мои ножи. Сетка была, чтобы не воро-вали кожу, но я сам изредка вырезал себе стельки в ботинки и тащил их домой для подошвы на чувяки. Многие просили кожу, но я никому не давал. Внизу правой ладони после во-дянок у меня образовалась сплошная мозоль. Друг по рабо-те, армянин Кирюшка, научил меня шить тапочки (чувяки) алтаном, дал пару колодок № 36 и № 38, на которые, выво-рачивая после алтана, я набивал и сушил чувяки. Заготовки я шил на маминой швейной машинке. На верх использовал кожу опоек и самодельное шевро, которое покупал шкурка-ми, а подошвы в основном делал из толстой сыромятины, редко из лосины. Они хорошо шли на базаре в тёплые пе-риоды 42-го года. Их ходила продавать мать. Она тоже шила бурки из старых одеял, шинелей и другой плотной ткани в два-три слоя. На них тоже был спрос. Жора Авгерино, быстро освоив мастерство, стал первоклассным сапожником. Он был старше меня года на три, и мы с ним ходили вечерами гулять в горсад, по городу, в кино, купаться на старую Кубань. В начале августа 1942 г. нача-лась эвакуация жителей. Нам соседка еврейка, врач, уезжая, оставила свою однокомнатную квартиру, мы ожили. А 2 августа во двор к нам въехала телега с больным отцом. Они ехали из Сталинграда. Было ясно, что скоро придут немцы. Мать настояла, чтобы он срочно уезжал на юг, в Сочи, подлечиться. Здесь его немцы расстреляют. Он сутки сопротивлялся, потом здравый смысл победил. Мы простились, они уехали в неизвестное.
10 августа 1942 г. немцы заняли северо-восточную часть. В центре боёв не было. В городе начались грабежи, чтобы не досталось немцам, магазинов и складов. Рядом с нами был Красный собор, там был продуктовый склад. 12 августа – увидел – оттуда тащили продукты, побежал тоже. Почти всё было разграблено, но я увидел большой штабель 10-литровых баллонов с водкой. Схватил рогожный мешок, положил в него бутыль и притащил домой, водка ведь была в цене. Потом позвал пару мальчишек, и мы втроём побежа-ли к складу. Но вдруг подъехали на мотоциклах и автома-шине немцы. Трое из них задержали нас и, махая руками вперёд, кричали нам:– «Шнель, шнель, вокзал!» Я же не-много знал немецкий язык, понял, что им нужен скорее во-кзал. Они толкали нас и повторяли свои крики. Вокзал был недалеко, мы очень перепугались и пошли к вокзалу. Я ска-зал: – «Я, я, вокзал». На вокзале было пусто, мы шли по перрону, перед нами стояли штабеля с вином. Один из них разбил бутылку. Запахло вином, он открыл пробку, второй сунул её мне в руки и крикнул: – «Тринкен! Тринкен!» Я выпил глоток, он передал её второму и третьему маль-чику и кричал:
– «Тринкен! Тринкен!» Они тоже отпили по глотку. Они постояли перед нами минут пять, потом один выстре-лил в большущую ворону, сидящую на столбе, промазал, они рассмеялись. Открыли три бутылки вина и, сделав по нескольку глотков, крикнули нам: – «Век, нах хаус!» Мы быстро пошли к выходу из вокзала и дворами двинулись домой. Иногда по дороге проезжали немецкие мотоциклисты, группами. Нас больше не трогали. Дома я рассказал матери о случившемся. Она очень волновалась, со двора они видели немцев и проезжающую технику. Все немцы были веселы, бодры, вели себя как победители. У нас начались тяжелейшие дни в жизни. Еды не было. Средств к существованию также. Появился толчок – можно было что-то продать. У меня остались маленькие запасы кожи, сшил несколько пар тапочек, бабушка продала. Мать нашла старые бутылки, поллитровки, помыла, налила в одну водку и пошла на Сенной рынок. Там были сельские подводы. Ей удалось водку обменять на кусочек сала, булку хлеба и три початка кукурузы. В кухонном шкафу медная ступа и пест. Зёрна кукурузы я растолок в ступе до крупы. Варили кашу с добавлением поджаренного сала. Вкусня-тина!
Однажды, идя к базару, я увидел на столбе двух пове-шенных молодых людей и толпу евреев, малых и старых, с нашивками на рукавах. Их вели вооружённые автоматами немцы. Колонна была очень большая и двигалась медленно. В руках у многих были узелки. Детей они вели за руки и несли на руках. Картина была очень жалкая. Куда их вели? Люди потом говорили, что их расстреляли. Однажды к нам на квартиру зашёл переночевать какой-то немец, видно, по пути из госпиталя. Продукты у него были свои, сухой паёк. Угостил нас куском консервированного в пакете хлеба и дал несколько таблеток сахарина. Утром это ушло в пищу. Другой раз зашёл офицер, я сидел и листал альбом с марками. Убрать не успел. Альбом большой, для марок, там были названия и серии всех марок. Он, не раздеваясь, обратил на это внимание. Попросил показать. Я испугался, думал, заберёт. Он с интересом листал альбом, иногда на ломаном русском и немецком языках что-то спрашивал. Я, как мог, объяснял. Бабушка сидела рядом и слушала. Он оказался филателистом и попросил у меня продать ему этот альбом. Я, очевидно, побледнел от страха, лицо моё исказилось в испуге. И ответил, что это самая дорогая вещь, которая осталась у меня, и расстаться с альбомом я не могу. Он побарабанил пальцами по столу и сказал: – «Шлехт, шлехт!» и снова, полистав альбом, закрыл и с улыбкой передал его мне. А я думал, что он просто заберёт его. Утром он оставил нам две банки мясных консервов и, похлопав меня по плечу, сказал: – «Ауфвидерзейн!» – и ушёл. Такого я не ожидал. Но, видно, немцы бывают раз-ные. Водка закончилась, а надо было дальше жить. Мать пошила из старых вещей и купленных на толчке по дешёвке детских платьиц, штанишек и рубашонок, с соседкой ушли в станицы менять всё на продукты. Взяли с собой самодельные вещмешки и сумки. Ходили по двое-трое сток и приносили разное съестное: крупу, сухари, сухофрукты, иногда и бутылку постного масла, муку и кукурузную крупу. Ходить было опасно. Вид у них был жалкий, истощённый. Говорили, что часто их задерживали полицаи, сытые морды, наглый вид и очень плохое отношение. Говорили: – «Мешочницы!» Но эти походы давали возмож-ность нам жить. Я встретил своего мастера Горина, он пред-ложил мне немного поработать у него. Я пошёл и делал уз-дечки, недоуздки, шлеи и плёл прекрасные сыромятные кнуты для казаков. Работали в основном на отходах, кото-рых было много в подвале старой мастерской. Иногда мать носила с собой недоуздок, узду и отличные кнуты. Всё на-ходило скромный обмен. Горин тоже давал кое-что из про-дуктов, мало, но где взять больше?
К концу ноября немцы стали более скучные, что-то их тревожило. В мастерскую Горина пришёл немец, шорник, посмотрел на нашу работу и сказал, что будет нашим на-чальником, и мы будем работать у него. Ему привезли массу шорного инструмента, разные швейные машины, сыромят-ные и настоящие кожи. Работал он лихо: мастер. Трудился он две-три недели, потом простился, и его со всем инстру-ментом и целыми кожами увезли. В начале декабря я пошёл на толчок, чтобы приобрести какую-нибудь кожу, старые сумки или другие изделия из кожи, которые можно бы было использовать на чувяки. Обошёл толчок, всякой рухляди и старья была масса… В малых количествах были и дорогие вещи, украшения, хрусталь, посуда. Всё продавалось за не-большую плату или менялось на продукты. Я бродил и ис-кал нужный мне товар. Подходящего ничего не попадалось. Вдруг услышал крики: – «Немцы! Немцы!» Толчок оцепили, а немцы ходили и отбирали мужчин, меня тоже повели к автомашинам, фургонам. Так набрали полные две машины. Сзади сели немцы с автоматами и повезли нас к реке Кубань со стороны города. Мы сидели, молча, с перепугом ждали развязки. Думали, постреляют. Машины остановились метрах в ста от реки. Нас выгрузили, на земле лежала масса лопат и кирок и были натянуты зигзагами пара верёвок. Окопы?! Там сидело пять полицаев с карабинами. Полицаи расставили нас вдоль верёвок, через три метра, один за другим, и приказали копать траншеи. Может, это для нас? Не похоже, на нас всех бы хватило одной небольшой ямы. Они наступали, фронт был далеко впереди. Выстрелов давно не слышно. Зачем им окопы? Они ведь нужны для обороны. Может, ждут десант? Они подгоняли нас. Мы работали усердно… Земля была мягкая, кирки не потребовались. Рыть заставляли глубиной 1,6 м, землю бросать вперёд, в одну сторону. Руки покрылись волдырями, потом кровяными. Перчаток не было. Перерыв давали по команде, минут на пять. Дело шло к вечеру. Задачу мы полностью не выполнили. Дали команду кончать и, усадив снова на машины, довезли до города. И бегом послали по домам, т.к. до темноты мы должны добраться до домов, настанет комендантский час. Всё обошлось, я явился домой. Мать была перепугана моим отсутствием. К концу января до нас дошли слухи, что немцам крепко поддают под Сталинградом. Ощущали, что их тылы двигаются на запад. В начале февраля они начали взрывать и сжигать отдельные здания в городах. Где-то 8 февраля в квартире Лобовых остановились два молодых немецких солдата. У неё было две красивых дочки. Солдаты ухаживали за ними. Все дворовые жители тайно возмущались этим. 10 февраля немцы подожгли здания и склады «Табаксырьё». К ним примыкали наши сараи, которые тоже начинали гореть. Жители начали тушить их, но все были или очень молодые, или очень старые и немощные. Два немца выскочили из квартиры и очень активно начали разбирать и тушить горящие сараи. Они, в обгоревшей одежде и чёрные от копоти, пошли мыться. Мы благодарили их, но подумали, что они, видно, хотят остаться здесь и сдаться в плен. 12 февраля 1943 г. в город вошли советские войска. Все были хорошо вооружены, одеты и с погонами. В квартиру Лобовых, видно, кто-то подсказал, ворвались три партизана. Вытащили немцев на улицу, они не сопротивлялись, и застрелили их. Два трупа молодых, красивых солдат лежали пару дней под окнами. Курепины прикрыли их шинелями. Потом их погрузили на повозку и куда-то увезли. Нам всем их было по-человечески жалко, хоть они и враги. Но шла беспощадная война! Нам стало легче. Мне было 17 лет, я пошёл в военкомат. Там работала комиссия. Врач осмотрел доходягу и написал «дистрофия». Офицер сказал: – «Иди, парень домой, подкормись. Время придёт – возьмём». Я печально пошёл домой. Сразу всем вручили продовольст-венные карточки. Мы отошли, кое-как подрабатывали и кормились.
5 мая 1943 г. меня всё-таки призвали, я уже немного подкормился и отошёл. Нас, группу мальчишек, направили, как потом выясни лось, в училище в г. Дзауджикау, в 1-е Орджоникидзевское Краснознамённое военно-пехотное училище. Родители ещё этого не знали, и мать, провожая меня, не плакала. Сказала: – «Сынок, ты будешь там не один, это долг мужчины. Верно служи Родине» и поцелова-ла, мы сели в вагоны и нас увезли. 15 июня 1943 г. я принял военную присягу. 30 июня 1944 г. мне присвоили звание младший лейтенант. В начале июля 1944 г. я был на перед-нем крае III Белорусского фронта, в составе 27-го полка Краснознамённой стрелковой 251-й дивизии командиром взвода, стрелкового и автоматчиков. После первого ранения был командиром взвода разведки 927-го полка этой же ди-визии, потом взвода и отдельной 331-й разведроты. Войну после взятия Кенигсберга закончил под Пилау. С мая по ок-тябрь сидели на станции Могетем, ожидая отправки в Япо-нию. Но мы там не понадобились. В октябре дивизию от-правили в Моздок. В ноябре мне исполнилось 20 лет. Роту расформировали. 30 декабря я демобилизовался и 2 января 1946 г. Вернулся в Севастополь, где после окончания строи-тельного техникума работал с 1949 г. На восстановлении Севастополя, три года на стройке и 58 лет в «Военморпро-екте-30», по 2010 г. Заочно окончил в 1956 г. Московский строительный институт. Много построил и многое запроек-тировал за 58 лет работы в «Военморпроекте», из них 46 лет главным инженером проектов – это автор проекта. За эти годы создал более 800 проектов только в Севастополе и много других по городам Крыма, Кавказа, Московской об-ласти, г. Москве, в том числе множество жилых домов. Ка-ждый 7-й севастополец на 2005 г. живёт в этих домах. За 10 месяцев войны получил три ранения, всё время был на пе-реднем крае III Белорусского, I Прибалтийского фронтов и Земландской группы войск. Имею три ордена и двадцать медалей. Есть о чём правдиво написать обо всём, как очеви-дец, о войне и о восстановлении Севастополя. Надеюсь, что успею это сделать. Издал 6 книг стихов по 250 – 290 стра-ниц под общим названием «Честь имею». Одна из них «Сага о севастопольской семье», где коротко о Севастополе, семье и моей жизни. Книги все в одном экземпляре переданы в Морскую и городскую Центральную библиотеки. В них только правда. Об этой книге я не думал, но её написать настойчиво рекомендовали Аркадий Чикин и Олег Доскато. Я выполнил своё обещание, а что получилось, судить Вам, мой читатель. Часть книги – повесть моей сестры о Севастополе и семье, как всё виделось ей. Она врач-педиатр, проработала до 2010 г. В Севастополе. В её повесть я ни одного слова не добавлял и не исключал. Сейчас она ослепла, инвалид 1-й группы, участник боевых действий – воин-интернационалист.
Такая фотография, на картоне, ветеранов войны 1854-55 г. хранилась у моей бабушки, Людмилы Артёмовны. Она говорила мне, что на ней её дедушка, Семёнов Иван, и показывала мне пальцем, где он. Но, к сожалению, я этого не запомнил. Фотография, как и всё имущество, сгорела в огне разрушенного дома в Банковском переулке, когда мы были в эвакуации.
Воспоминания 81-летней жительницы Севастополя
Записки о своей семье, довоенном, военном и послево-енном времени составлены частично по воспоминаниям мо-их родных и близких и своим собственным наблюдениям и впечатлениям.
Не претендую на художественные достоинства и абсо-лютную объективность в своих воспоминаниях. Просто, что помню о том сложном и тяжёлом времени, о том и пишу.
Наша родословная
Мои далёкие предки: прабабка Ольга Семёнова и её муж – мой прадед Семёнов Артём Иванович. Их дети: Кон-стантин Артемьевич, Людмила Артемьевна, моя бабушка. После смерти Ольги второй брак Артёма: жена Аграфена (Груша). Их дети: Екатерина, сводная сестра моей бабушки, сын Иван, сводный брат моей бабушки.
От брака моей бабушки Людмилы Артемьевны Семёно-вой и Николая Фёдоровича Медерган (молдаванина по на-циональности) родилось 11 детей.
Старшая: моя мама Екатерина 1898 г. рождения.
Маруся умерла в 1920 г. от скарлатины (взрослой де-вушкой). Александр 1900 г. рождения, ушёл с отцом в эмиг-рацию, там и умер. Николай 1905 г. рождения, репрессиро-ван в 1940 г., посмертно реабилитирован. Георгий, 1917 г. рождения, участник Великой Отечественной войны, защит-ник Севастополя, умер в возрасте 80 лет в г. Симферополе.
Остальные дети, умершие в раннем детстве от детских инфекций: Ванечка, Илюша, Лёнечка, имена других не пом-ню.
Сестра бабушки, Екатерина Артемьевна, вышла замуж за Николая Ивановича Миллера. Их дети: Елизавета, Наде-жда, Ольга, Леонид. Моя мама Екатерина Николаевна Ме-дерган вышла замуж за красного командира, белоруса, Ла-зарчука Дмитрия Ивановича, от этого брака дети: мой брат Лазарчук Марк Дмитриевич 1925 г. рождения, участник ВОВ, в настоящее время главный инженер проектов в Во-енморпроекте ЧФ; я, Ольга Дмитриевна, врач-педиатр кар-диоревматолог. Закончила мединститут в г. Симферополе. До выхода на пенсию в 2009 г. работала в больнице № 5 «Центр охраны здоровья матери и ребёнка».
Мой прапрадед Семёнов Иван был участником 1-й обо-роны Севастополя. У бабушки до войны хранились фото-графии её деда, Георгиевского кавалера, старика с оклади-стой бородой в окружении его сослуживцев-ветеранов, уча-стников 1-й обороны Севастополя, доживших до преклонного возраста, важных, седых, гордых своей отвагой и выполненным долгом перед Отечеством. Вероятно, некоторые из них были в прошлом крепостными, но указом Александра II по завещанию императора Николая I им была дарована вольная.
Иван Артемьевич Семёнов получил участок земли на Воронцовой горе, обзавёлся семьёй и стал строиться. После 1-й обороны полностью разрушенный город стал восстанав-ливаться, обрастая матросскими и рабочими слободками. Корабельная, Воронцовка, Красная горка, Зелёная горка, Туровка, Карантин, Пироговка, Цыганская слободка, Татар-ская слободка. Семья Ивана Семёнова разрасталась, при-шлось на Воронцовке построить два небольших домика с садиком при них. Детям защитников города была дана воз-можность учиться за казённый счёт. Так Иван Семёнов смог выучить своего сына Артёма на помощника паровозного машиниста, по трем временам это была элитная профессия. Жаль, что все фотографии моих родственников сгорели в нашем доме, когда в него попала бомба.
Первая жена помощника машиниста Ольга умерла рано, моя бабушка в память о своей рано ушедшей из жизни ма-тери назвала её именем меня. От второго брака Артемия с Аграфеной, которую он привёз из Украины, родились дети Екатерина и Иван. По словам моей бабушки, Аграфена была «скаженная женщина», добрая в питании и к своим, и приёмным детям. Она нещадно била и тех, и других за малейшие провинности. Бабушке жилось несладко. Соседи её жалели, нашли ей жениха. Им был кондуктор военного царского флота, молдаванин по национальности Медерган Николай Фёдорович. Добрый, мягкий человек, преданный и безотказный служака. Бабушке только пятнадцать лет, Николай Фёдорович намного старше. Разрешение на брак было получено у Симферопольского архиерея. Венчание прошло во флотской церкви на ул. Екатерининской (ныне ул. Ленина). Сейчас это филиал Музея Черноморского Флота. На фасаде церкви мраморные доски с выгравированными номерами частей, принимавших участие в I-й обороне Севастополя. Вскоре выходит замуж и сестра бабушки Екатерина Артемьевна за местного богача Николая Ивановича Миллера (обрусевший немец). Его семья с незапамятных времён живёт в г. Севастополе. Венчание в Никольском соборе, где сейчас дом офицеров. Николай Иванович держал ресторан при морском собрании. Н. И. Миллер и его жена Екатерина, сестра бабушки, очень любили мою маму, Екатерину Николаевну.
Отец моей мамы сумел дать старшей дочери образова-ние в частной гимназии мадам Дретенпрейс. Она была рас-положена на ул. Суворова недалеко от реального училища (ныне школа № 3). Гимназистки дружили в основном с реа-листами. Так, первым маминым поклонником был реалист Стасик Прушинский. Но в 16 лет по окончании гимназии отец отдал маму учиться шить, купил ей швейную машину «Зингер». Так моя мама стала навсегда портнихой, притом классной портнихой. Начала брать заказы, помогать семье. Эта её специальность помогала и её семье выжить в трудные годы гражданской войны и послевоенные годы, так как семья осталась без кормильца, ушедшего в Бизерту. Со своей швейной машиной мама не расставалась никогда. Она и сейчас в нашей семье. Когда разрасталась семья и жалованья кондуктора стало не хватать, Николай Фёдорович стал брать в районе Омеги и Стрелецкой бухты в аренду хутор с виноградником. Семья с детьми переезжала туда на лето. Дедушка обучил бабушкиного брата делать из винограда сухое вино, которое охотно брали на корабли. Это было дополнение к заработку деда.
Из маминых наиболее ярких воспоминаний: однажды она с отцом проходила недалеко от тюремной стенки (на площади Восстания). Вдруг раздался сильный взрыв, и в тюремной стене образовался пролом, из него выскочил за-ключённый. Газеты впоследствии писали, что из тюрьмы бежал политический заключённый террорист Савинков. Помнила мама и обстрел города немецкими военными су-дами «Гебен» и «Бреслау». Она шла с бабушкой утром на базар. По городу ударили выстрелы. Люди с испугом разбе-жались. Первым женихом моей мамы был Николай Гиппи-ус, военный моряк, он умер от тифа в 1920 г. У нас и сейчас хранится его фотография, в кителе. Мама бережно хранила память о рано ушедшем друге. Похоронен он на кладбище по ул. Пожарова рядом с могилками умерших бабушкиных детей Медерганов. Мы с братом, когда посещаем могилы родственников на кладбище, кладём цветы и на его могилу. Ведь у него нет в Севастополе других знакомых. Мама го-ворила, что в Петрограде у него есть какая-то родственница, поэтесса. Возможно, это была Зинаида Гиппиус. Предпола-гаю, но не утверждаю. Кортик и остальные его вещи мама отдала его сестре Наташе, которая, узнав о смерти брата, приехала в Севастополь.
Мой дедушка служил в машинном отделении на крейсе-ре «Очаков», плыл вместе со всеми, когда горел расстрелян-ный крейсер. Прятался в склепе одного из кладбищ на Корабельной стороне. Мама носила ему туда еду, которую готовила бабушка. Впоследствии, когда был суд над Ставраки в доме офицеров, мама на нём присутствовала и говорила, с какой ненавистью присутствовавшие горожане относились к Ставраки, руководителю расстрела Шмидта и его товарищей.
В 1920 г. мой дедушка Николай Фёдорович Медерган – котельный машинист, кондуктор, вынужден был эмигриро-вать вместе со своим кораблём. Он не был ни революционе-ром, ни реакционером. Просто служил, прилежно исполнял свои обязанности, любил свою семью. Но к моменту начала эмиграции к ним пришёл старпом с корабля деда и приказал ему собираться. Ослушаться было нельзя, и мой дед, отлич-ный и любящий семьянин, был вынужден оставить бабушку с четырьмя детьми, младшему из которых было всего три года, уйти в эмиграцию со своим старшим сыном Алексан-дром, 20-летним матросом. Вначале Турция, Галиполи, по-том Бизерта, снова Стамбул, где дедушка служил моторис-том на катерах, дядя Шура работал санитаром в госпитале, делая деревянные детские игрушки. Так и выживали. До начала 30-х годов переписывались, обменивались фотогра-фиями, некоторые из них хранятся в нашей семье и сейчас. Впоследствии наступила пора репрессий, и связь навсегда прекратилась.
В трудные 1919–20 г.г. семье жилось очень тяжело, и мамин дядя Николай Иванович Миллер взял свою крестни-цу, мою маму, в свой ресторан при «Морском собрании» официанткой. Поручил ей обслуживать столики высшего офицерского состава. Так, она обслуживала генерала Сла-щева, Врангеля. Насмотрелась всякого. В её памяти оста-лось много печальных и трагических эпизодов тех лет. И употребление кокаина, и нелепые дуэли, и самоубийства офицеров в ресторане «Морского собрания». После револю-ции Н. И. Миллер, богач, отдавший по совету моего отца (который очень его уважал) всё своё богатство Советской власти, пошёл работать поваром в ресторан. В 1937 г. ре-прессирован, расстрелян, а его семья выслана в Симферо-поль. Посмертно реабилитирован. Жили Миллеры в том месте, где сейчас детская флотилия. Старшая его дочь Лиза, очень красивая женщина, вышла замуж за военного, дожила до глубокой старости. Вторая дочь, Надежда, сразу после окончания школы вышла замуж за своего учителя Григория Безухина. Он был убит в первый год войны на Перекопе, внесён в книгу памяти. Младший сын Леонид стал токарем на Морском заводе.
В то время, как Белая армия во главе с бароном Вранге-лем оставляла Крым, в него через Перекоп входили Красные войска под предводительством командарма М. Фрунзе. С этой армией командиром пулемётной роты ле-гендарного 7-го полка Чапаевской дивизии входил в Севастополь мой отец Лазарчук Дмитрий Иванович. В последующие годы этот знаменитый 7-й полк всегда на праздники шёл во главе демонстраций и нёс своё пробитое пулями знамя. Горожане забрасывали полк цветами.
Впоследствии мой брат, главный инженер проекта ВМП, а в душе поэт, так написал посвящение нашему отцу:
«Когда ты командиром роты
Брал шаг за шагом Перекоп,
Твои строчили пулемёты,
И белых не спасал окоп.
Твоих бойцов глотал Сиваш,
Им не воздвиг никто Акрополь,
И полк седьмой отважный ваш
Вошёл с боями в Севастополь.
Под грозным натиском атак,
Оставив бабушку с детями,
Со старшим сыном дед, моряк,
Ушёл в Бизерту с кораблями».
Родился мой отец 8 октября 1888 г. в Белоруссии, в Гродненской губернии, тот же уезд, районный центр Вели-кая Берестовица, деревня Старинцы. Семья рано потеряла мать. Осталось трое сыновей: Степан, Яков, младший, Дмитрий, мой отец, и дочь Варвара, которая осталась за хо-зяйку. Маленькая, худенькая, но очень энергичная. Вставала на пенёк и стирала своему отцу и братьям, готовила, вела хозяйство. Была ещё одна сестра, которая, выйдя замуж, уе-хала со своим мужем, красноармейцем, в Донбасс, да там и осталась. В 60-е годы сестра Варвара приезжала к нам в Се-вастополь, всех поразила неуёмной энергией и уговаривала отца поехать навестить их сестру в Донбасс.
Отец с 1908 по 1911 г. работал в городской управе уборщиком в г. Варшава, а вечером учился. С 1911 по 1917 г. по призыву служил в старой армии в инженерных вой-сках (г. Владивосток). Окончил Владивостокское городское училище, общее отделение. За участие в 1-й мировой войне был награждён Георгиевскими крестами, один из них за сбитый германский самолёт. Вступил в большевистскую партию в 1917 г. С 1917 г. служил в Красной гвардии и армии на командных должностях. В 1925 г. окончил в Киеве высшее военное училище (командирское отделение), впоследствии оно переименовано в академию. Спустя некоторое время из своего полка был переведён на охрану Морского завода им. Серго Орджоникидзе.
Семья бабушки жила бедно, голодно. В двадцатые годы в Севастополе был страшный голод, люди умирали прямо на улицах. Утром трупы собирали и вывозили на кладбище. В эти страшные дни в бабушкину семью пришёл из детского приюта мамин двоюродный брат Илюша Семёнов, пришёл, чтобы умереть в семье. Но мама и бабушка, сами нуждающиеся, перенесшие тиф и голодные, выходили его. Он, как мог, помогал семье, встречал маму с работы, когда она работала ночью. Впоследствии он работал на Морском заводе и до самой своей смерти приходил к нам в гости. Всегда старался дать маме деньги, в которых она не нуждалась. Но Илюша был благодарен за спасение до самого своего конца жизни.
В 20-х годах с работой было трудно, голод. Всё, что бы-ло в семье ценного, отнесли в торгсин в обмен на хлеб, кру-пы. Мама ходила на биржу труда, где ей дали место работы в пос. Балаклава сестрой-хозяйкой в каком-то доме отдыха. За энергию, добросовестную работу предлагали вступить в партию, но мама отказалась. Знала, рано или поздно всплы-вёт то, что отец её белоэмигрант.
В это время в мамином доме снял комнату красный ко-мандир Лазарчук Дмитрий Иванович. На воскресенье мама возвращалась домой из Балаклавы пешком. Отец, встречаясь с ней в доме, влюбился в неё. В 1924 г. они поженились, а 18 ноября 1925 г. родился мой брат Маркс. 9 декабря 1930 г. родилась я. Семья тогда уже жила на территории Морского завода.
Из ранних воспоминаний: однажды мама гуляла со мной по территории завода. В эти годы там же обитал мед-вежонок, любимец рабочих завода. Он подрастал и стал большим мишкой. Увидев маму, он вразвалочку побежал к ней, чтобы поиграть, мама испугалась, схватила меня в охапку и побежала к дому, а я была очень расстроена, что не дали поиграть с мишкой, с детства я любила животных.
Впоследствии, когда мы уже жили в Москве, куда на службу перевели отца, и мама пошла со мной в зоопарк, я решила поближе познакомиться с полосатой кошечкой-тигрицей. Мама разговорилась со своей знакомой, я тихонь-ко разжала её руку и пошла к клетке с тигрицей, чтобы по-гладить кошечку, подлезла под ограду. Тигрица пошла мне навстречу. Посетители буквально оттащили меня от клетки. Мама была в истерике. А было мне пять лет.
Отец в Москве охранял военные объекты. Старший ма-мин брат дядя Коля уехал на заработки в г. Краснодар, а младший дядя Жора поехал с нами. Квартиру нам дали в районе Белорусского вокзала на ул. Ямской. В наш дом к соседу Разикову, начальнику отца, иногда приходил в гости к своему сослуживцу стройный усатый военный. Он лихо играл на гармони и танцевал гопак. Мама мне сказала, что это герой гражданской войны Будённый Семён, симпатич-ный, весёлый, добродушный дяденька. Через наш двор хо-дила и другая, уже зловещая фигура, маленький, кривоно-гий, худощавый, с усиками «под Гитлера» начальник ОГПУ Ягода Генрих. Ходил деловитой походкой с чемоданчиком. Впоследствии он сыграл трагическую роль в судьбе нашей семьи. Он был непосредственным папиным начальником. Охрана военных объектов была одним из отделов ОГПУ.
В 1936 г. во время начала репрессий при перепроверке документов, найдя в личном деле отца запись о том, что его жена – дочь белоэмигранта (что отец никогда не скрывал), Ягода вызвал его к себе и потребовал, чтобы отец, крестья-нин по происхождению и преданный член ВКП(б), бросил свою жену, оскорбляя её при этом. Отец, всегда спокойный командир, носивший три шпалы, очень уравновешенный, неожиданно вышел из себя, схватил Г. Ягоду за грудки и хорошенько тряхнул этого тщедушного, мерзкого, но очень опасного своей должностью человечка. Подбежавший де-журный их разнял… Отец попал в немилость. Его сразу перевели командиром отдельного дивизиона в Сталиногорск на охрану химзаводов, а через полтора года разжаловали и исключили из партии. Он ждал ареста, что было в то время обычным делом, и мы в конце 1936 г. вернулись в Севастополь.
Ещё из московских воспоминаний – ходили мы с мамой гулять к Триумфальной арке, она покупала нам с братом удивительно вкусные конфеты «Мишка косолапый».
В годы нашего проживания в Москве умер знаменитый певец, тенор Собинов. Мамин любимый певец. На прощание с ним пришла, что называется, вся Москва. По-шли отец и мама со мной и братом проститься с оперной дивой. На подходе к Колонному залу вышли зрители из Большого и Малого театров, все смешались, давка была страшная. Нас спасло то, что отец меня и брата поставил на подоконник Малого театра, и нас не раздавили. Некоторое время отец служил под Москвой в Сталиногорске (ныне Новомосковск), там строился большой химический комбинат. Строили в основном его рабочие из среднеазиатских республик (вербованные). Жили они в бараках, очень трудно.
Жили мы в двухэтажном доме. Недалеко протекала реч-ка, по берегам её росли крупные ромашки и васильки. Туда убегал прятаться от справедливого возмездия мой озорной брат. Однажды он прыгал сам с товарищами, на спор подбил меня прыгнуть с лесов второго этажа строящегося дома на кучу с песком. Я прыгнула животом вниз и ушиблась, меня, несчастную, унесли в дом, я стонала от боли, меня жалели, отхаживали, отпаивали, а брат удрал на речку. Мы разводили ради интереса кроликов, а вороватая ласка, повадившаяся в наш дом, исправно таскала их, обогащая «свой стол». Завёлся у меня там чёрный котёнок по прозвищу Кочегар, но вскоре не захотел менять свою вольную кошачью жизнь на домашний уют и ушёл. Я очень горевала, меня мама успокаивала, говорила, что Кочегар ушёл на заработки и скоро вернётся. Я верила и ждала.
Итак, мы вернулись в Севастополь, родной и любимый мамин город. Отец, лишенный всех должностей и прав, на-чал искать работу. Поселились мы в большом 4-этажном доме в Банковском переулке, в подвале. Квартиру 2-комнатную, с толстыми стенами, сырую, нам отдал еврей Сойфер. До революции в ней располагалась мастерская, де-лающая щётки. Мама стала шить, она была первоклассной портнихой, и от заказов отбою не было. Собравшись с ду-хом, отец написал письмо в партийную комиссию. Г. Ягода к тому времени был объявлен врагом народа и расстрелян. Отца вызвали в Москву в комиссию, признали незаконно репрессированным, вернули награды, восстановили в пар-тии. Он стал опять занимать ответственные должности на хозяйственной и партийной работе. Одно время был дирек-тором колхозного рынка, но, имея инженерное образование, больше стремился к строительным организациям.
Банковский переулок находился в самом центре города. Небольшой переулок всего в несколько домов. Своё назва-ние он получил от рядом расположенного городского банка. Начинался от ул. Фрунзе (ныне проспект Нахимова) до на-бережной Корнилова (до войны ул. Энгельса). Оканчивался переулок морем с причалом-мостиком, который почему-то назывался «Добролет». Сейчас это место дельфиньих ат-тракционов.
Все дни с утра до вечера детвора проводила на море. После завтрака мы все устремлялись к морю. Старшие пры-гали с мостика-причала, младшие бултыхались у берега. Нашими любимыми играми были: казаки-разбойники, клас-сики, скакалки, квача (ловитки), жмурки. Вдоволь накупав-шись, мы шли во двор. Мальчишки отдирали от свай моста ракушки мидии, складывали их в свои майки. Нередко, ны-ряя, ловили крупных крабов, предпочитая «каменчуков» «травенчукам». Во дворе из кирпичей складывали очаг. Ка-кая-нибудь сердобольная мама давала нам старую кастрю-лю, рис или перловку, и мы варили из мидий чудесный плов, а ложками нам служили створки раковин. Плов так чудесно попахивал дымком! Мы не были голодны, нас дома неплохо кормили, так нам казалось интересней.
Банковский переулок имел свою неповторимую специ-фику. Вдоль тротуаров его стояли пролётки, запряженные холёными разномастными нарядными лошадьми. Пролётки были покрыты старыми коврами, на лошадях были соло-менные шляпы с прорезями для ушей и яркими бусами, предмет зависти девчонок нашего переулка. Это были дово-енные севастопольские такси. Днём на морды лошадей на-девали холщевые мешки с овсом, и лошади смачно «хрума-ли», потом им давали водичку. Проказники мальчишки вы-рывали из хвостов лошадей волоски для своих удочек. Ку-чера зорко следили за входом в порт и при появлении теп-лоходов устремлялись в гражданский порт за пассажирами. Вечером в переулке собирались гречанки, продающие свои изделия из овечьей шерсти. Милиция их гоняла, но они всё же успевали что-то продать. Ведь на углу Банковского пер. и ул. Энгельса располагалась гостиница, и там останавлива-лись иностранцы. Вечером весь город, конечно, в основном жители центра, устремлялся на Приморский бульвар.
«Примбуль»
Довоенный Приморский бульвар мне казался сказоч-ным чудом. В дневное время там гуляли мамаши со своими малышами, а в разных его уголках – бонны с группками по 4-5 детей. Боннами тогда называли пожилых интел-лигентных женщин, бывших классных дам или вдов цар-ских офицеров, сгинувших в революционной круговерти. Их нанимали для прогулок с детьми состоятельные матери, по тем или иным причинам не желавшие отдавать своих детей в детские сады. В основном бонны «прогуливали» детей на лужайках, где сейчас располагается эстрада «ракушка». Эти добрые милые женщины рассказывали де-тям сказки, читали стихи, учили из колосков плести венки, вплетая в них цветы ромашки. В одной из таких групп была и я. С благодарностью и нежностью вспоминаю свою добрую няню-бонну, вот только печаль – ребячья память не сохранила её имя. В вечернее время Примбуль приобретал совсем иной облик. Туда приходила провести вечер и наблюдать заход солнца нарядная публика. Одевались нарядно, во всё лучшее. Дети бегали по дорожкам, матери, сидя на скамейках, чинно беседовали. На центральной клумбе журчал фонтан. Пряно пахли цветы петуньи и ду-шистый табак. На рейде стояли военные корабли, медленно за горизонт уходило солнце, спускались сумерки. А из репродукторов доносилась песня «Утомлённое солнце нежно с морем прощалось». Цвела ленкоранская акация, её бело-розовые нежно пахнущие кисточки-цветы были на-стоящим украшением Примбуля. Она цвела почти всё лето. На смену одним упавшим на землю цветкам появлялись другие. На склоне бульвара расцветали жёлтые стрелы ме-доноса, золотистого дрока, бело-розовые кисточки тамари-ска. Напротив памятника Затопленным кораблям цвела ал-лейка серебристого лоха. Цвёл он маленькими жёлтыми ду-шистыми цветками, затем появлялись серебристые масляни-стые, терпко-сладкие ягоды, маслины. При входе на бульвар справа располагался ресторан «Зелёный попугай». Его в шутку называли «Зелёный змей». Это было одноэтажное деревянное строение, увитое зелёным плющом и диким ви-ноградом. Не знаю точно, какая публика его посещала, но ни пьяных дебошей, ни сквернословия не помню. Слева от входа располагалось очень уютное, даже красивое строение – Дом пионеров для детей военнослужащих, но принимали в него всех. Нас, пионеров-кружковцев, возили с шефскими концертами по военным кораблям, мы пели, танцевали, дек-ламировали. Директором был Заика. Так мы посетили большое грузовое судно «Волга», которое привезло в Союз испанских беженцев от франкистского режима, в основном детей, а также и апельсины.
Очень редкой достопримечательностью Примбуля было отверстие в прибрежной скале, соединяющееся с морем. На потеху зрителям отчаянные севастопольские мальчишки ныряли в него, а выныривали уже в море, что было небезо-пасно. Истинным украшением бульвара был белокурый ху-дощавый подросток Женя Россо. Его мягкий серебристый тенор оживлял весь бульвар, пел он много, охотно, как со-ловей, чаще о море: «Раскинулось море широко», «Варяг». Вокруг него сразу же собиралась толпа народа. Он был для довоенного Севастополя примерно то же, что Робертино Лоретти для послевоенной Италии. Певучей была вся их семья, и брат, и сестра. В войну Женя с бригадой артистов выезжал на фронт. В другом уголке бульвара привлекал внимание цыган Курт Вели, черноволосый, черноглазый, кудрявый. Он мог играть на всех музыкальных инструментах, как говорили его поклонники; может, они немного преувеличивали, но то, что он пел и сам себе аккомпанировал на скрипке, баяне и гитаре, я свидетель.
Одной из постоянных фигур бульвара была красивая молодая дама в нарядном белом кружевном платье. Говори-ли, она была женой корреспондента газеты «Маяк комму-ны» Ткаченко, он погиб в первые дни войны. На Примор-ский она приходила с маленькой девочкой в коляске и сы-ном, моим ровесником.
Весьма примечательной фигурой был милиционер, смотрящий за порядком. Грек по национальности и очень добродушный великан, он был прозван мальчишками: «Пинде корейка, пинде грош, звать нэ будем, сам придэшь». Он всегда умел приструнить дебошира, его уважали и лю-били.
Несколько слов и об улице Фрунзе, примыкавшей к бульвару (ныне проспект Нахимова). На ней располагался замечательный продуктовый магазин «Микоян» – если в Севастополе и были хорошие продукты в то сложное время, так, конечно же, в «Микояне» (бывший Елисеевский мага-зин). Любили в Севастополе и центральную кондитерскую «Большой бублик». На витрине её стоял огромный бублик из папье-маше. Этот кондитерский магазин располагался там, где сейчас «Кулинария». В конце ул. Фрунзе (пр-та На-химова) Морской завод построил себе клуб «Пролетарская кузница», там шли концерты, демонстрировались фильмы. А на улице Большой Морской молодёжь себе облюбовала бывшую караимскую «кенассу» и превратила её в свой мо-лодёжный клуб «ТЮЗ», театр юного зрителя. Однажды мой брат, тогда подросток, купался со своими друзьями на мыс-ке флотской водной станции. К ним подошёл художник и попросил позировать. Брат пришёл домой и рассказал нам о художнике. Когда появилась картина Дейнеки «Будущие лётчики», брат сказал, что очень похоже на ту ситуацию.
Как севастопольцы
проводили свои выходные?!
Чаще всего выезжали семьями за город, в Инкерман, на Чёрную речку, в Албат (Куйбышево) и на ЮБК на машинах. В Инкермане располагались на ковриках у речки на зеле-невших лугах, привязывали к деревьям гамаки. Около воды росли глянцевитые жёлтые цветы лютики, дикие маргарит-ки. Мы, дети, гонялись за пучеглазыми стрекозами. В траве прыгали кузнечики с синими крыльями – мальчики, с розо-выми – девочки, бегали красные, опоясанные чёрным, жуки-солдатики, красные с чёрными пятнышками «божьи коровки» и, конечно же, переливающиеся всеми цветами радуги разные жуки, фиолетовые жуки-жужелицы. Пёстрый, нарядный мир природы. Дети любили жевать «калачики» – зелёные растения. Возвращались к вечеру. Примерно в 1939 г. мой брат отдыхал в пионерлагере «Кокозы». Там была гряда Яйлы, гора называлась «Орлиный залёт», она была в голубой дымке.
Довоенный базар
Он примыкал к Артиллерийской бухте. Торговля начи-налась не в 8 часов, а очень рано. Первыми шли рыбные ря-ды. Рыбаки с яликов отдавали утренний улов рыбным тор-говкам. Наиболее ходовыми были султанка, ставрида, окунь, ласкирь, сарган, камбала, кефаль, лобан. Ставриду и окуня часто коптили в домашних условиях (из металличе-ских бочек, стоящих во дворе, делали коптильни). Когда хозяйка несла камбалу домой, то хвост рыбы волочился по земле. Камбалы были огромные, их жарили. Из кефали и лобана чаще делали заливное в желатине. Сарган жареный заливали томатным соусом.
Сорта яблок: удлиненной формы, сладкий, сочный кан-диль-синап, кандиль-китайка, красные небольшие яблочки «чилиби», сочный, душистый зелено-жёлтый в белую кра-пинку розмарин, оранжево-жёлтый шафран, королевский кальвиль – название говорит за себя, кислый рассыпчатый бумажный ранет.
Сорта винограда: конечно, мускат белый, розовый, дам-ские пальчики, шасла, чауш.
Очень любили севастопольцы напиток белого цвета, слегка пьянящий, приготовленный из проса под названием буза.
Любимые наши сорта груш – дюшес, бэра; сливы: очень сладкий желто-зелёный ренклод и грушевидный, иссиня-чёрный изюм-мерик, из него делали варенье.
Немного об отношениях в нашей семье. Жили мы вше-стером: мама, папа, бабушка, старший брат, я и дядя Жора (работал на 45-м заводе). Мой брат ученик в школе. Мурка со своим великовозрастным ленивым-сынком – котом Вась-кой. Бабушка и отец состояли в скрытой конфронтации. Я считалась дочечкой отца, мать больше тяготела к сыну.
Когда я долго не возвращалась с моря, мама волнова-лась и посылала за мной брата. А бабушка философски за-ключала: – «Не волнуйся, Катя, её папочка никогда не ви-дел моря, а поднял винтовку над головой и прошёл Сиваш, а его доченьке вообще море по колено».
Мама была портнихой, шила на дому, её заработок был никак не меньше отцовского. Отец, осуждая частное пред-принимательство, подтрунивал над мамой. Он говорил: – «Вот построим пошивочные фабрики, и нужда в твоей про-фессии отпадёт». Мать резонно возражала: – «Дима, ты во-енный, и как только вы, большевики, победите империа-лизм, нужда в твоей профессии отпадёт, т. к. воевать вам будет не с кем. А всегда найдётся женщина, которая не за-хочет стандартно одеваться. Моя профессия бессмертна». Папа всю жизнь изучал труды классиков марксизма. Мама говорила: – «Вот изучай Ленина «Шаг вперёд, два шага на-зад» и отстань от меня».
Милые, такие далёкие годы… Сквозь их дымку просту-пают лица давно ушедших родных и знакомых людей.
Предвоенные и военные годы
В предвоенные годы ещё иногда по праздничным дням были по ул. Фрунзе факельные шествия. Брат очень увле-кался по очереди то голубями, то коллекционированием мо-нет, марок, коллекционировал насекомых – жуков и бабо-чек, усыпляя их в эфире, яйца птиц, формалинил в банках рыб, играл на мандоле, очень много читал.
Начало войны
В ночь с субботы на воскресенье 22 июня 1941 г. наш город был в приподнятом настроении. Эскадра вернулась на базу с учений, ожидался весёлый и счастливый выход-ной. Мама в спешном порядке заканчивала шить своим клиенткам платья, легла поздно. А после 3-х часов, ближе к 4-м ночи город был оглушен рёвом моторов вражеских самолётов. В небо взметнулись стрелы прожекторов. Севастопольский гарнизон не ждал разрешения свыше огра-дить свою крепость от вражеской нечисти. Командование приняло решение огнём зениток остановить вражеские самолёты, толком даже не зная, какой враг напал на нас. Ударили все зенитные батареи. Строй вражеских самолётов был нарушен, и они начали сбрасывать в бухту в беспорядке мины на парашютах. Очевидно, целью первого нападения на морскую базу было заминировать бухту и запереть в ней корабли Черноморского флота, которые представляли угрозу Германии. Две такие мины упали на город. Одна на ул. Подгорную, рядом с нынешним базаром. Мина спускалась на парашюте, зацепилась за ветки деревьев, к ней подбежали ретивые стражи порядка, при-няли за диверсанта, сдёрнули, раздался взрыв. Был разрушен целый квартал, погибло много людей. В начале ул. Подгорной, в 2-этажном доме жили близкие наши приятели Поповы. Мы у них жили некоторое время, когда вернулись из Москвы. Семья состояла из двух бабушек пре-клонного возраста, Фетиньи Осиповны и Софьи Осиповны. У Фетиньи Осиповны были племянники Наташа и Николай, сын Наташи. В замужестве Наташа Попова стала Ухановой. Сын Фетиньи Осиповны, красавец Николай По-пов, плавал мотористом на кораблях загранплавания. Он влюбился в замужнюю женщину, кудрявую рыжеволосую красавицу Дору, женился, перешёл на корабли каботажного плавания. Его брат Тимофей Попов был близким другом маминого брата Николая. У нас ещё и сейчас хранится фо-тография, где два друга Николай и Тима сняты вместе, мо-лодые, красивые. В первый день войны Николай Попов на своём буксире подорвался на вражеской мине в бухте. А его друг, мой дядя Николай Медерган в Краснодаре был по ложному доносу арестован, в 1940 г. расстрелян. Посмертно реабилитирован.
Семья Поповых пострадала в первые же часы ещё не объявленной войны. Услышав канонаду, все бросились к окнам. Осколком разбитого взрывной волной оконного стекла Н.Поповой (Ухановой) перерезало сонную артерию, и она тут же умерла, истекая кровью. Невестке, красавице Доре, засыпало глаза, и она осталась на всю жизнь слепая. На руках двух старух остались дети – внук Николай (сын Наташи) 10-11 лет и маленькая дочь Доры и Николая. Они очень бедствовали. Бабушка Фетинья Осиповна торговала жареными семечками, была задержана милицией за спеку-ляцию, судима. Как-то выбралась из тюрьмы. Софья Оси-повна где-то работала за копейки. Но внукам всё же не дали умереть от голода. Ведь слепая Дора не могла работать.
У нас от взрыва упавшей мины частично вылетели стёк-ла, разбилась настольная лампа. Вторая мина взорвалась на берегу Приморского бульвара, напротив памятника Затоп-ленным кораблям. Впоследствии налёты на Севастополь и бомбёжки города стали регулярными.
В первые дни войны меня в Севастополе не было. С 1 июня я была в пионерлагере «Форос». Отличное место, от-личный лагерь, интересная насыщенная жизнь. Не говоря уже об отменном питании. Днём купались в море, игры в лесу на отрядном месте, вечерние выступления у костра. Ночные шутки в простынях, пока не приструнит вожатый. Директором нашего лагеря был строгий мужчина среднего возраста Лапшин. Когда началась канонада над Севастопо-лем, нам велели завернуться в одеяла и увели в лес, т. к. наш палаточный лагерь мог напоминать военный, опасались бомбёжки.
Севастопольское городское руководство приняло реше-ние вывезти детей до начала учебного года в окружающие деревни, подальше от бомбёжек. Мама забрала брата и меня из Фороса, и мы поселились в дер. Байдары (ныне село Ор-линое) в семье по фамилии Сивокос в глинобитном домике с глиняными полами. Это были очень милые, нежно любящие друг друга муж и жена, в гражданскую войну они были в партизанском отряде. Детям сразу же нашлось занятие. Мы ходили на колхозные поля, собирали колоски, упавшие после жатвы, и относили их в большие мешки, расположенные в конце каждой межи. Руководил нашей бригадой тимуровцев комсомолец Аронов.
К 1 сентября мы вернулись в город. Севастополь актив-но готовился к обороне. Женщины и подростки шли на коп-ку противотанковых рвов в районе нынешнего проспекта Острякова. Когда начинался налёт и из самолётов на брею-щем полёте расстреливали людей, падали на землю, потом вставали и продолжали снова рыть противотанковые рвы. У мамы были сердечные приступы. За неё на «окопы» ходил мой брат. Из осаждённого города мы на присланном папой ЗИСе эвакуировались в г. Краснодар, где жила семья ре-прессированного маминого брата Николая. До осады кое-как вырвались из города. Выехали вчетвером, мама, бабуш-ка, мой 15-летний брат Маркс и я. Папу призвали в армию в сапёрные войска под Сталинград. Там он был ранен, конту-жен, впоследствии комиссован. Мамин младший брат дядя Жора ушёл в армию в первые же дни войны. Родившийся в 1917 г., он 3-летним ребёнком остался без отца, вынужден-ного уйти в эмиграцию. Единственной кормилицей в семье осталась наша мама. Несмываемое пятно сына белоэмигран-та преследовало дядю Жору всю его жизнь. Он не мог по-ступить учиться ни в среднее, ни в высшее учебное заведе-ние. Брали его только чернорабочим. В армию тоже не при-зывали, он был парией. Пошёл в Финскую войну в военко-мат, попросился на фронт – отказали. Сын белоэмигранта!
В первые же дни 1941-го призвали, определили в мор-скую пехоту, в разведку. Вот тут мой дядя Жора показал, кто есть патриот на самом деле. Ходил в разведку, в штыко-вые атаки. При лёгких ранениях не покидал поле боя. По-следний раз его ранило в районе пос. Любимовка. Ранение было очень тяжёлым. Пулей разворотило предплечье, ос-колками мины пробило в нескольких местах лёгкие. В бес-сознательном состоянии санитары вытащили его, истекаю-щего кровью, с поля боя. Заключение врачей было одно-значным – руку ампутировать. Слыша сквозь шоковый бред эти слова, дядя Жора заскрипел зубами и простонал: – «Не дам ампутировать руку, лучше умру». На него махнули ру-кой, сказал хирург: – «Смотри, матрос, можешь умереть от гангрены», – и начал лечить. Железное здоровье дяди взяло верх, рана медленно, но постепенно зажила, оставив без-образные рубцы. Левая рука практически не действовала, но всё же это была его рука. Всё, что мог сделать мой дядя – это слегка согнуть руку в локтевом суставе, положить на раскрытую ладонь кусочек газеты, насыпать махорку, скру-тить «козью ножку», послюнявив газету, и с упоением затя-нуться. «Козья ножка» – незабываемая лучшая сигарета во-енной поры. А вот натужный кашель из пробитых осколка-ми лёгких мучил его всю жизнь. Эвакуировали дядю Жору на Кавказ на лидере, плавучем госпитале «Ташкент». Это был последний рейс «Ташкента», когда он смог прорваться в осаждённый город забрать раненых. В этом же рейсе из Севастополя были вывезены куски панорамы художника Рубо «Оборона Севастополя 1854-55 г.»
Из горящего здания Панорамы моряки с риском для жизни под бомбёжкой доставили полотно на корабль. Так на лидере «Ташкент» мой дядя Жора, защитник второй обороны, встретился со своим далёким предком, защитником первой обороны. А он рядовой защитник города, но ведь такие и держали 250 дней оборону города. 250 долгих дней и ночей. Город стоял один на один против врага с доблестью и беззаветной отвагой. Севастополь был в тылу у немцев, а линия фронта располагалась более чем в 400-х км от города. Даже ярый враг Манштейн сумел оценить отвагу защитников города. Вечная память им и слава от нас, выживших в той войне.
Лежал дядя Жора в г. Дербенте, получил орден, медали «За отвагу», «За оборону Севастополя» и инвалидность. Умер в возрасте 80 лет, работал до последних лет на складе в г. Симферополе. В Севастополе жить не хотел, мучили воспоминания. Был опорой своей семьи. У него жена, две дочери, внучки.
В г. Краснодаре мы прожили эвакуацию. Жили очень трудно, голодно. Спасало то, что мама шила, продавать бы-ло нечего. Из осаждённого города мы выехали буквально в чём стояли.
Мама ходила на толчок, покупала старые вещи, переши-вала их, брала тачку, ходила по станицам и выменивала на них муку, кукурузу, семечки. Но при этом ещё ходила с тач-кой на склады, брала военные вещи, продырявленное обмундирование, снятое с раненых, латала, перешивала и отвозила обратно на склад, это была её помощь фронту. Брату ещё не было и 16 лет, когда он выучился на шорника, поступил работать в шорную мастерскую, делал из сыромятной кожи уздечки, сбрую для лошадей, получал зарплату, а по ночам шил тапочки «чувяки» для продажи. Мама из старого сукна шила бурки для продажи. Бурки – это такие суконные сапоги военной поры. На них надевались галоши. Было тепло и на морозе. Продавать бурки на толчок носила бабушка.
В общем, семья выживала, спасаясь от голода и холода, как могла. Да ещё мы помогали семье маминого репресси-рованного брата, в которой было двое малолетних детей.
От отца подолгу не было никаких известий и денежно-го аттестата. Знали, что он под Сталинградом.
Я ходила в рядом расположенный сквер, собирала опавшие сухие листья, сухие ветки, сучки на растопку. Есть хотелось всегда. Основной нашей едой была в течение всего дня кукурузная каша и кукурузный хлеб. На карточки давали вместо сахара патоку – свекольный сироп. Помогал бороться с голодом семечковый жмых, макуха. А жвачкой нам служила затвердевшая смола фруктовых деревьев. Но, в общем, выжили. Бомбили Краснодар умеренно. Но были и раненые, и убитые. Мне запомнилась такая картина: наша армия отходит от города, взрывают заводы, горит нефтебаза. К нам во двор вбегает раненый танкист, с ним медсестра. Танкист совсем ещё мальчик, но ярость и отвага у него в глазах, как у зрелого воина. Мы даём им воду, суём какие-то продукты. Они нас благодарят, а мальчик танкист говорит: – «Мы ещё вернёмся, мы им покажем».
В период почти 6-месячной оккупации Краснодара мы видели разных немцев, и «хороших», и «плохих», как водится среди всяких людей.
При отступлении из Краснодара эсэсовцы свирепство-вали. На деревьях было много повешенных. В нашем дворе осталось жить двое немцев. Они нам помогали, зарезали где-то найденную корову, раздали нам поровну мясо и жир. Они хотели сдаться в плен. Но утром во двор вскочили мужчины, кричавшие, что они партизаны, вывели их из до-ма и тут же расстреляли двух немцев. Мне запомнился кра-савец блондин, он лежал с пробитой головой, и кровь зали-вала его кудрявую голову. Война!
Когда Советская армия освободила Краснодар от окку-пации и регулярные войска вошли в город, мы были бук-вально ошеломлены произошедшей переменой. Уходили войска в вылинявших гимнастёрках, понурые. Знаки воин-ского различия были треугольники, кубики, шпалы и ром-бы, а вошли бравые военные в хорошем обмундировании, с погонами! На которых были металлические звёздочки, ими обозначалось воинское звание. По всем приметам – дело идёт к победе. На дворе был переломный 43-й год.
В школах были развёрнуты на скорую руку госпитали, наши мамы бросились помогать готовить еду раненым. А мы, дети, подростки, в вёдрах и больших кастрюлях относи-ли её в импровизированные госпитали и кормили тяжелора-неных, выступали перед ними с концертами (песни, частушки, мелодекламация). По совету наших школьных учителей мы с чайниками с кипяченой водой бегали на вокзал и поили там бойцов с проходящих эшелонов на Запад. Стоянки эшелонов были короткими, на Восток шли санпоезда с ранеными. Бойцы через окно тянули нам свои кружки, и мы им наливали в них воду. Потом бежали к крану с табличкой «кипяток», снова наливали в чайники, снова бежали к окнам проходящих поездов – на Запад – на Восток, скучать нам, детям, было некогда.
Партизанское движение в Краснодарском крае возглав-ляла семья Игнатьевых, отец с сыновьями. Потом вышла книга их воспоминаний. Вскоре были задержаны и аресто-ваны полицаи-каратели из местного населения. Их судили и через несколько дней повесили. Опять повешенные, страш-ная это картина, молодые здоровые парни болтаются на ве-рёвках с высунутыми синими языками. Мама запрещала нам ходит на ту площадь, даже увела нас в день казни из города. Но любопытство взяло верх, я сбегала посмотреть, а потом меня долго мучили кошмары.
Ещё из краснодарских воспоминаний. Когда отступали наши войска и гремела канонада, все побежали в подвал, моя бабушка, Людмила Артемьевна, замешкалась в коридо-ре, в это время в дом попал небольшой снаряд, пробил кры-шу и упал в коридоре, взрыв был небольшой силы, но всё же взрыв, посыпалась штукатурка. Бабушку спасло то, что она стояла за поворотом и осталась невредимой. В нашей семе атеистов она была глубоко верующим человеком и считала, что спас её господь Бог. Впоследствии, когда я стала много путешествовать и мне довелось быть с экскурсией на острове Мальта, мы посетили одну из замечательных достопримечательностей этого острова, город-музей Мдина. Зашли в одну из церквей, наше внимание обратили на дырку в куполе собора, гид объяснила, что во время Отечественной войны в храм попала немецкая бомба, пробила купол, упала на пол, но не взорвалась, никто из молящихся не пострадал. Объясняют это Божьим провидением. А по мне так лучше, чтобы вовсе не попадали бомбы и снаряды в людей. Но Богу угодно, видно, другое.
Население в Краснодаре относилось к немцам по-разному. Лучше определить это словом – сдержанно. Нашей соседкой была славная, хорошенькая девушка Нина Амато-ва. Вот уж она явно ненавидела немцев. Однажды в их чис-тенькой двухкомнатной квартирке стали на постой два не-мецких офицера. Видно, им приглянулась хорошенькая де-вушка, и они решили расположить её к себе, предложив не-мецкие конфеты. Нина взяла, попробовала, немец спросил у неё: – «Гут (хорошо)?» Нина скривилась, вытащила из своих довоенных запасов шоколадные конфеты «Мишка косолапый», положила их широким жестом перед немцами и со словами: – «Вот это гут», вышла из комнаты. К чести и светлой памяти о ней следует сказать, что когда при отступ-лении немцев из Краснодара обожаемый ею некрасивый, толстый, низкорослый её жених, армянин Сомик, со своей роднёй покидал город, уходя в Турцию, Нина плакала, стра-дала, но отказалась покидать Родину.
Подходило время освобождения Севастополя. В Крас-нодаре формировалась администрация, Крымское прави-тельство и эшелоны с возвращенцами беженцами.
Мой брат Марк рождения 1925 г. сразу в 1943 г. был призван в армию. Ему было семнадцать с половиной лет, окончил он 8 классов, и его направили учиться в военно-пехотное училище в г. Дзауджикау. Нашей семье жилось трудно, голодно, но при первой же возможности мы посылали ему деньги. Мне было 12 лет, в куклы я уже не играла, но была у меня гуттаперчевая красивая кукла, которую я любила. Было продано всё, пришла пора продать и мою куклу, последнее напоминание о детстве. Деньги мы отправили брату, и я была очень горда, что есть и мой вклад в помощь ему, хотя втайне горевала. Через год брат окончил военное училище, и его направили на фронт под Вильно. Он нам впоследствии рассказывал, что курсантам их училища пришлось принимать участие в переселении чеченцев и ингушей из их аулов, т. к. они показали себя пособниками нацистов.
Можно по-разному относиться к правителю-тирану, во-ждю всех времён и народов, лучшему другу советских физ-культурников, и прочая, и прочая И. В. Сталину, но в этом случае, зная свои кавказские народности, он поступал муд-ро. Сейчас Чечня себя показала. Свобода свободой, но зачем же зверства? Так и хочется сказать: – «Нет на вас, Чечня, Сталина, и проблем бы с вами не было».
С фронта нам стали приходить солдатские треугольные письма, чаще в стихах. Брат служил в полковой разведке, был несколько раз ранен. Последний раз под Кенигсбергом. Войну закончил в Пилау (ныне Балтийск). О своих военных годах пусть расскажет он сам.
Прощаясь с Краснодаром, в котором я окончила 4-й класс (три первых окончила в Севастополе в школе № 1, ныне гимназия № 1), я очень горевала по своей учительнице Наталии Николаевне Крыловой, мы, ученики, боготворили её, она была умна, добра, высококультурна, жалела нас, де-тей-беженцев. Местные дети дразнили нас «кувырканые» (эвакуированные). Наталия Николаевна всегда умела сгла-дить эти ситуации. Часто совершала с нами пешие прогулки в поля, пролески, рассказывала много интересного. Светлая и вечная память этому замечательному педагогу. По возвращении в Севастополь я переписывалась с ней некото-рое время.
Настала пора возвращаться в свой город, он был уже ос-вобождён. Дали нам скудные пайки. Мы сели в эшелоны-теплушки, подстелили соломку на полки, какие-то тряпки. Эшелон двинулся домой. Домой, в Севастополь. Мы воз-вращались втроём, мама, бабушка и я. Марик в армии, дядя Жора уехал сам раньше. На теле было по последней ветхой одежонке, скудные пайки в первые же дни были съедены. Отец ко времени нашего возвращения в Севастополь был комиссован по ранению и вместе с городскими властями раньше нас вернулся в Севастополь в мае 1944 г. Чем мы питались в дороге? Эшелоны с беженцами почти на всех станциях отправляли в тупик, пропуская военные поезда на запад, а санитарные на восток. Но они-то нас и кормили. Мы, дети, бежали к полевым кухням, и они нам давали в протянутые котелки борщ и кашу. Мы иногда шли просить милостыню в попутные деревни, и добрые люди, никогда не отказывая, делились, чем могли, сами голодая. Так было!
В Джанкое нас опять надолго остановили, навстречу нам безостановочно шли закрытые теплушки с татарами, которых высылали из Крыма. Мы были в недоумении и очень жалели этих несчастных. Вернулись домой после многодневной поездки. Но в городе жить было негде. Он весь лежал в руинах. На тротуарах ещё были пятна засо-хшей крови с зелёными мухами. Из некоторых руин доно-сился трупный запах. Но это всё же была наша родина. По-селились мы в Симферополе, а отец стал подыскивать нам какое-нибудь жильё в Севастополе. В конце августа он су-мел кое-как отремонтировать нам комнату на ул. Луначар-ского, и мы вернулись в город.
Город лежал весь в руинах, но в нём начиналась актив-ная жизнь. Проезда по центральному кольцу (ул. Нахимова, ул. Б. Морская, ул. Ленина) ещё не было. Руины зданий ле-жали на мостовой. Проезд был по центральному холму, ул. Советскую в основном уже расчистили. Отец восстановил вчерне комнату на втором этаже жилого дома на улице Лу-начарского, 35. Мы в ней поселились. Рядом работали на расчистке завалов улицы пленные немцы. Видно, нутром почувствовав мамину доброту, к нам стали заходить, прино-ся небольшие вязанки дров, перевязанные шпагатом, два одетых кое-как, дрожащих от холода, совсем молоденьких пленных немецких солдата, погреться. Мама пускала их, поила горячим чаем. Она давала им что-нибудь съестное, которого и нам не хватало. Всё получали по карточкам и очень мало. Это было в конце 1944 года, брат ещё был на фронте, на переднем крае бил немцев, ему ещё не было де-вятнадцати лет.
1 сентября 1944 года я пошла в 5-й класс школы № 14 на Пироговке. Школой её назвать можно было очень условно, сохранилось только несколько комнат на первом этаже. Крышей служило перекрытие между этажами. Директором и преподавателем истории была Галина Исааковна Погреб-няк, очень огневая женщина. Родители принесли нам столи-ки, тумбочки, скамейки и начались занятия. Пол был це-ментным. В зимние месяцы с «крыши» текло. На полу обра-зовались лужи, мы забирались на перекрытие и сбрасывали снег фанерой. Лужи на полу вытирали тряпками. Но все си-дели опрятными, в пионерских галстуках, накинув на плечи пальто. Никакого отопления, конечно, не работало. Да и зи-мы не такие уж и холодные в Крыму. В общем, учились.
В Севастополь приходили и британские, и американ-ские корабли. Однажды делегация из моряков решила по-сетить и нашу школу. Нас научили, как нужно приветство-вать гостей и осторожно брать предложенные конфеты. Вот уж этому нас учить было не нужно. Мы четыре года их не ели, а быть гордыми умели. Вошли американцы в форме и ошеломленно остановились на пороге. Цементный пол, затёртые лужи, по углам мелкая капель с потолка. Стали нам протягивать коробки с шоколадными конфетами. Мы чинно брали их и клали на столики рядом с собой. Никто их в рот не потащил. Как только гости ушли, мы положили это угощение в свои портфели и понесли домой, чтобы поделиться чудо-конфетами с домашними.
Разбирать завалы начали пленные немцы. Они выгляде-ли очень жалко. Тоже люди. В 6-м классе я уже училась во вновь отстроенной школе № 4. Отремонтирована была одна половина. Некоторые занимались в классе, некоторые в ко-ридоре. Но занятия были серьёзные, по полной программе.
Первым директором школы № 4 была Донец Наталья Николаевна, замечательный математик. Преподавали рус-ский язык и литературу Серафима Петровна и Варвара Ива-новна Мысс, географию – Борис Георгиевич Верди, о нём хочется сказать много. В прошлом военный моряк, объехавший много стран и континентов, он преподавал так, что его хотелось слушать и слушать. Неторопливо, не-громким голосом так, что мы с замиранием слушали его. К сожалению, он рано ушёл из жизни. Жена его, Ада Алексеевна Константинова, преподавала математику. Это были учителя старой формации, получившие основательное дореволюционное образование. Историю вёл невысокий, полноватый, хромой человек, влюблённый в свой предмет и с упоением о нём рассказывал. Мы за глаза называли его «Пепин Короткий», по имени одного из его любимых исторических правителей.
Ремонтировали школу пленные немцы, жалкие и худые. Это был голодный 45-й год. Мы делились с ними нашими скудными бутербродами, яблочкам, сливами.
Первый коммерческий продуктовый магазин открыли на ул. Сенявина около центрального рынка. В нём всё было из области сказок Шахерезады. Мы дружно, ребячьей тол-пой возвращаясь из школы, полюбовались на этикетки: конфеты, печенье, разные консервы в банках… Душа радо-валась, мы верили, что скоро нам всё это будет доступно. В 4-й школе я проучилась три года. Это была женская школа, мальчики и девочки учились раздельно. Все мы носили строгую тёмно-коричневую или синюю форму. Вернулись мы из эвакуации в ветхой одежде без смен. И тут нужно от-дать должное американским подаркам по «Ленд-лизу». Они нас одели. Получали всё семьи по спискам на складах. Это была по тем временам вычурная, яркая, но добротная одеж-да. Стали по карточкам выдавать не только продукты, но и одежду. Цены постепенно на всё снижали.
В Севастополе нам рассказали, как погиб Антон Исаа-кович Степанченко. Всю осаду города он учил детей, а по вечерам в бомбоубежище, при свете самодельного светиль-ника из снаряда, читал стихи. Эвакуироваться он не успел, попал в плен в Камышовой. Колонна с пленными двинулась к Севастополю. Рядом с ним шла врач В. Е. Лаврентьева. Она мне всё и рассказала. Он шёл в военном кителе. Валентина Емельяновна ему сказала: – «Антон, сними китель, в нём ты похож на комиссара». – «Я русский учитель», – ответил он. Подошёл полицай и застрелил его, колонна двинулась дальше, а убитый Степанченко А. И. остался лежать на пыльной дороге.
Председателем Севастопольского горисполкома оста-вался, как и до войны, Ефремов В. И., он вместе с Сариной А. А. успел на подводной лодке уйти из Севастополя. При отходе из города в районе Херсонесского моста в машину, в которой ехали Ефремов, Сарина и Борисов, попал снаряд. Шофёра убило. Осколок снаряда попал Ефремову в грудь, где в нагрудном кармане Ефремов, в прошлом токарь мор-ского завода, носил напильник. Этот напильник и спас ему жизнь.
Из школы № 4 в девятый класс я перешла в школу № 3, на улице Советской. Мы переселились на ул. Советскую, 58. Время было очень тяжёлое. Но мирная жизнь восстанавливалась и налаживалась. Я окончила Симферопольский мединститут и работала педиатром в Севастополе до 80 лет. Уволилась из детской больницы № 5 «Центр охраны здоровья матери и ребёнка».
В моей жизни и в городе Севастополе произошло много интересных событий. Об этом попытаюсь рассказать тоже во второй книге.
Моя автобиография
Я, Лазарчук Ольга Дмитриевна, родилась 9.12.1930 г. в г. Севастополе, в семье военнослужащего. В 1933 г. жила в г. Москва по месту службы отца. В 1936 г. семья возврати-лась в г. Севастополь, в котором проживаю по настоящее время. В 1939 г. поступила в школу № 1 г. Севастополя. В конце 1941 г. вся семья была эвакуирована в г. Краснодар, где в течение шести месяцев проживали на оккупированной территории. В июне 1944 г. мы вернулись в г. Севастополь. В 1950 г. окончила школу № 3. В 1951 г. поступила в Крым-ский мединститут, который окончила в 1957 г. по специаль-ности педиатрия. С 1957 по 1960 г. работала врачом, по на-правлению, в сельской местности. С 1960 по 2009 г. работа-ла врачом в г. Севастополе. Имею сына, Павловский Нико-лай Николаевич окончил военное училище имени На-химова, ныне офицер запаса.
Літературно-художнє видання
Марк Дмитрович Лазарчук
Ольга Дмитрівна Лазарчук
Честь маю
Севастопольці про Севастополь
Спогаду
Видається в авторській редакції
Комп'ютерний набір, верстання
Т. М. Сміренникова
Відповідальний за видання
Федюшин В.В.
Видавництво та друкарня
ТОВ “Рібест”
99058, м. Севастополь, вул. Б. Михайлова, 23
тел./факс (0692) 42-84-01
Свідоцтво про внесення суб’єкта видавничої справи
до Державного реєстру видавців, виготівників і
розповсюджувачів видавничої продукції
серія ДК № 190 від 20 вересня 2000 року.
Підписано до друку 10.02. 2012 р.
Формат 60х90/16. Ум. друк. арк. 6,93
Папір офсетний. Тираж 100 пр. Зам. № 15.