Испанские зарисовки для моих любимых... 21.03.2013
для испанской народной поэзии издавна характерны точные
числовые обозначения, что придает сюжету особую достоверность
Мы проводили год. Так уж заведено. Ныне и присно. Мы уходим, а Гранада остаётся.
Остаётся в веках и тает в этих белых ладонях недостойнейнешего из её сыновей.
Федерико Гарсиа Лорка
и http://www.stihi.ru/avtor/backwind&book=31#31
====== БОЛЬШОЕ СПАСИБО американской супермодели Карли Клосс за неоценимую помощь в работе ======
<=====================> <=====================>
http://poesiadelmomento.com/Zamora/romances.html#indice
…а картинку я легко нашёл и в XXXXXXX раз )))))))
http://poesiadelmomento.com/2003/poemas84c.html
<=====================> <=====================>
ERASE UNA VEZ EN ESPANA
(эпиграф на испанском языке)
!Afuera, afuera, Rodrigo,
el soberbio castellano!
Acordasete debria
de aquel buen tiempo pasado
que te armaron caballero
en el altar de Santiago,
cuando el rey fue tu padrino,
tu, Rodrigo, el ahijado;
mi padre te dio las armas,
mi madre te dio el caballo,
yo te calce espuelas de oro
porque fueses mas honrado;
pensando casar contigo,
!no lo quiso mi pecado!
casastete con Jimena,
hija del conde Lozano;
con ella hubiste dineros,
conmigo hubieras estados;
dejaste hija de rey
por tomarla de un vasallo.
<=====================> <=====================>
http://poesiadelmomento.com/Zamora/romances.html#indice
…а картинку я легко найду и в XXXXXXX раз )))))))
http://poesiadelmomento.com/2003/poemas84c.html
<=====================> <=====================>
ДУША ИСПАНЦА.
В кроваво-красном вихре танца
Средь всполохов ярких огней
Приходит в мир душа испанца
И остаётся до скончанья дней
Доньей Весной и Доном Хуаном
В безудержном танце любви
Как звёзды зажигаясь рано
И уходя как в море корабли...
ПОДАРКИ ЛЮБВИ.
Подарки любви - просто знаки внимания
Они, как любовь, не имеют цены
Хочу подарить тебе небо Испании
Как символ величия этой страны...
Прекрасное... Чистое... Небо Испании
Вот символ её на все времена!
Вера, надежда и ожидание...
И правда... и любовь... одна.
В ИСПАНИИ ТАК РЕДКИ ТЁПЛЫЕ ДОЖДИ.
В стране цветущих апельсинов
Так редки тёплые дожди
Как поцелуй любви взаимной
Они - желанны и нежны
Любовь не требует признаний
Земля лишь верует и ждёт
Есть тайна в силе ожиданья
Всё происходит в свой черёд
Из-за громад Сьерра Невады
Дожди приходят невзначай
Вода в Испании - награда
Её как крестницу встречают
Жизнь - никогда не оскудеет
Волшебный плод созреет вновь
Тенистый сад украсит зелень
И снова к нам придёт любовь+
Коренной гранадец, если он вернулся издалека и в пути ослеп, определит
время года по тому, что поют на улицах. Давайте и мы пройдёмся вслепую.
F.G.L. "Как поёт город от ноября до ноября"
Впервые эта лекция была прочитана 26 октября 1933 года в Буэнос-Айресе.
– Сеньора! Сеньора!
Подайте, подайте слепому.
Что может быть хуже в жизни,
чем оказаться слепым в Гранаде?!
ПРОСЬБА СЛЕПОГО ЧЕЛОВЕКА.
Я просто хочу открыть людям боль
Но двери их душ как будто закрыты.
Песочные часы стоят на цифре ноль
Все остальные цифры будут забыты.
Скажите мне люди: - Зачем? Почему?
Нас слёзы чужие совсем не смущают!
Ведь все люди любят и верят в мечту
А лица друг друга как будто не знают..
Гарсиа Лорка: Как поёт город от ноября до ноября
(Лекция о Гранаде)
Дамы и господа!
Как ребенок тянет к матери, околдованный ее праздничной нарядностью, так и я хочу показать вам мой родной город. Мою Гранаду. Это немыслимо без музыки - и мне придется петь, а я не мастер. Я пою как поэт, а вернее - как любой погонщик за воловьей упряжкой. Голос у меня скудный и горло не соловьиное. И не удивляйтесь, если я, как говориться, пущу петуха. Но вероломное пернатое, смею заверить, не будет той зловредной птицей, что когтит теноров и потрошит их лавры, и, если вылетит, я сумею заколдовать его и серебряным петушком нежно посажу на плечо девушки, самой грустной в этом зале.
Коренной гранадец, если он вернулся издалека и в пути ослеп, определит время года по тому, что поют на улицах. Давайте и мы пройдемся вслепую. Оставим наши глаза на ледяном блюде, дабы впредь не кичилась Санта-Люсия. Да и с какой стати при встрече с городом полагаться лишь на глаза, а не на вкус или обоняние? Медовый пряник с орехами и миндальное пирожное и ванильный бисквит из Лаухара скажут о Гранаде не меньше, чем изразец или мавританская арка, а толедский марципан с его чудовищной оторочкой из бисерного аниса и слив, изобретенный поваром Карла Пятого, выдает германскую сущность императора больше, чем его рыжая бородка. И если собор навсегда пригвожден к той старине, чей стертый облик вечен и недоступен сегодняшнему дню, то песенка перелетает оттуда к нам одним прыжком, живая и трепетная, как лягушонок, и свежесть ее печалей и радостей - не меньшее чудо, чем проросшее зернышко из гробницы фараона. Итак, давайте вслушаемся в Гранаду.
У года, как известно, четыре времени - зима, весна, лето и осень.
У Гранады - две реки, четыре тысячи водостоков, пятьдесят родников, тысяча один фонтан и сто тысяч жителей. Кроме того, фабрика струнных инструментов и магазин, где торгуют роялями и губными гармошками, но главное - бубнами. И, наконец, места отдохновения, два для песен - Салон и Альгамбра, и одно для слёз - Аллея Грусти, квинтэссенция европейского романтизма, а в довершение - целое войско пиротехников, которые строят свои потешные башни в зеркальной манере Львиного дворика, где стоячая геометрия воды заражена львиной яростью.
Горная гряда, то скальная, то снежная, то прозрачно-зеленая, высится над песнями - и, бессильные взлететь, онм падают на черепичные кровли, сгорают в лучах или задыхаются в сухих колосьях июля.
Эти песни - лицо города, по ним узнается его пульс.
Приближаешся, и первое, что улавливаешь - это запах донника и мяты, запах трав, истоптанных копытами мулов, коней и волов, разбредшихся по всей гранадской долине. Второе - это звук воды. Не шальной воды, бегущей куда вздумается. Не шумливой, но ритмичной воды, мерной, точной, спрямленной геометрическим руслом и сверенной с нуждами полива. Той, что поит и поет в долине, и той, что страдает и стонет, полная крошечных светлых скрипок, там наверху в садах Хенералифе. В ней нет игры. Игра - для Версаля, где вода - это зрелище, чрезмерное, как море, парадный архитектурный ансамбль, не способный петь. Вода Гранады служит утолению жажды. Она живет и едина с теми, кто пьет ее или слушает ее или хочет умереть в ней. Она познает агонию фонтана, чтобы успокоится в водоеме. Это о ней сказал Хуан Рамон Хименес:
Какая пытка - терпеть
и бредить освобожденьем,
и с вечными тупиками
бороться, как с наважденьем,
и лбом упираться в стену
и биться о камень косный!
И только в последнем сне
увидеть себя бесслезной...
Помимо того, есть еще две долины. Две реки. В них вода не поет, там уже смутный шум, туман, перемешанный струями ветра, который шлют горы. Это Хениль, опушенный тополями, и Дауро, окаймленный ирисами.
Но все в меру, все в лад человеку. Вода и Ветер малами дозами - лишь необходимое слуху. В этом особость и очарование Гранады. Все для внутреннего убранства - крошечный дворик, крохотная песня, миниатюрная вода и ветер, танцующий на ладони.
Кантабрийское море или гулкий ветер, низвергнутый скалами Ронды, пугают гранадца, замершего, замкнутого, заключенного в раму своего окна. Приручены ветер и вода, ибо кипение стихий ломает людской звукоряд и сметает, истощает человеческую личность, которая не может взять верх и утрачивает свой кругозор и мечту. Гранадец все видит в перевернутый бинокль. Поэтому Гранада не дала героев, поэтому Боабдиль, самый прославленный из ее сыновей, уступил ее кастальцам, поэтому веками она ищет убежища взаперти, у своих крохотных очагов, разрисованных луной.
Гранада создана для музыки, потому что это пленный город, заточенный в горах, город, где мелодию шлифуют, хоронят и длят стены и скалы. Музыка - наследие городов замкнутых. Севилья, и Малага, и Кадис ускользают через портовые ворота, у Гранады же нет иного выхода, кроме надмирной звездной гавани. Она затворница, чуткая к ритмам и отголоскам, - и сама как мелодия.
С наивысшей полнотой ее воплощает не поэзия, а музыка, торный путь в мистику. Поэтому, она не драматична, как Севилья, город Дона Хуана, город любви, но лирична, и если Севилья торжествует в Лопе, и в Тирсо, и в Бомарше, и в Соррилье, и в прозе Беккера, то Гранада - это оркестр ее фонтанов, полных андалузской тоски, и виуэла Нарваэса, и Фалья, и Дебюсси. И если в Севилье человеческое господствует и за каждой стеной бродят Дон Педро и Дон Алонсо, и принц Октавий Неаполитанский, и Фигаро, и Маньяра, то в Гранаде одни призраки блуждают по двум ее заброшенным дворцам, и лихие шпоры становятся сонными муравьями, затерянными в бескрайности мраморного пола, любовная записка - горстью травы, а шпага - хрупкой мандолиной, которую решаются тронуть лишь пауки да соловьи.
Мы в Гранаде, на исходе ноября. Пахнет горящей соломой, и уже загнивают груды палой листвы. Льет, и город безлюден. Но у Королевских ворот - несколько ларьков. Горы закутаны в тучи и словно впитали в себя всю поэзию Севера. Девушка из Армильи, или из Санта-Фе, или из Атарфе, служанка, берет в ларьке самбомбу и запевает песенку о четырех погонщиках:
Из четверых заречных
у той излуки
один на сером муле
мне горше муки.
Из четверых заречных
за тем затоном
быть одному, на сером,
моим законным.
Зачем огня ты просишь
у всей округи,
а у самой в ресницах
живые угли?
Это мелодия вильянсико, которая звучит по всей округе и которую гранадские мавры унесли с собой в Африку, где она доныне слышится в Тунисе и поется так (исполняется арабский вариант мелодии).
О четырех погонщиках поют подбрасывая в огонь солому, во всех окрестных селениях и в тех дальних, что венком оплетают горную гряду. Но близится декабрь, небо яснеет, стадами гонят гусей, и бубны, самбомбы, трещотки оглушительно заполняют город. По ночам в закупоренных домах слышна все та же мелодия, которая льется из окон и труб, будто и впрямь сочится из земли.
Голоса набирают силу, улицы полняться красочными лотками, грудами яблок, полночный колокол будит перезвон, которым монашки торопят рассвет, и все темней, все нелюдимей Альгамбра, и куры хоронят яйца в заиндевелой соломе. Уже монахини Святого Фомы надевают на Пречистую Деву мантилью с гребнем, а на Иосифа плоскую желтую шляпу. Уже глиняные барашки и шерстяные собачки взбегают по уступам игрушечного мха. Уже начинаются перепалки, и вот из болтовни и звона пробок, и терок, и медных ступок возникает веселый святочный романс о юных пилигримах:
Два пилигрима к папе
пришли с заката,
чтоб повенчал он сводных
сестру и брата.
У пилигрима лентой
тулья повита,
а у невесты шляпка
из аксамита.
Но у Моста Победы
не скрыли дрожи,
и обмерла невеста,
и сватья тоже.
А у престола папы
в его чертоге
у жениха с невестой
отнялись ноги.
И спрашивает папа,
как были званы.
Он отвечает - Педро,
невеста - Ана.
И спрашивает папа,
откуда родом.
Он говорит - из Кабры,
она - из Ронды.
И спрашивает папа,
по сколько лет им.
Пятнадцать и семнадцать
- ему ответом.
И спрашивает папа,
грешны ли, нет ли.
Я с ней поцеловался -
звучит немедля.
А девушка такое
как услыхала,
так разом жарче розы
заполыхала.
И говорит им папа,
клоня тиару:
- Еще таких же грешных
хотя бы пару!
Колокола по Риму
гремят набатом
на радость пилигримам,
уже женатым.
Поют разгульные компании на перекрестках, поют дети вкупе с няньками, поют пьяные красотки в экипажах с завешенным окошком, поют в тоске по родным местам солждаты, фотографируясь на хенильской набережной.
Это сама радость, улыбка улиц, и андалузский задор, и все обаяние народа неистребимой культуры. Но вот, миновав одну за одной людные улицы, выходишь к иудейской окраине и видишь пустыню. И слышится вильянсико совсем другого склада, полного темной тоски.
Кто поет? Это и есть сокровенный голос Гранады, плакучий голос, эхо схватки Востока с Западом у двух заброшенных замков, населенных тенями. Дворца Карла Пятого и Альгамбры.
Любовь моя проходит,
проходит мимо.
Лицо под тенью шляпы
неразличимо.
Несносны эти шляпы,
сплошные прятки.
Такую же в отместку
куплю на святки.
Смолкает последняя колядка и город засыпает в январском холоде.
Но к февралю все ярче и золотистей солнце, и люди выбираются на свет, на загородные пирушки, в оливах повисают качели, и слышится то же плясовое "ухуху", что и в горах испанского Севера.
По всей гранадской округе поет народ в лад потаенной воде под ледяной пленкой. И, толкаясь у качелей, разглядывает ножки, подростки - в открытую, взрослые - украдкой. Но ветер еще пронизывает до костей. Окраины в эту пору тихи. Лишь собаки и шум олив, да порй - плюх! - выплеснется за порог ведро помоев. Зато в оливах - столпотворение.
Без конца она взлетает,
он глядит не оторвется
и твердит: - Канат, голубка,
оборвется, оборвется.
Где слетит
она с доски?
На углу
моей тоски.
Иные из этих песен - живой отзвук XV века:
Пойду к оливам, мама,
пойду под вечер
и погляжу, как ветку
колышет ветер,
колышет ветер,
и погляжу, как ветку
колышет ветер,
- мелодия равноценна той чудесной, что в 1560 году сложил Хуан Васкес:
К тополям я ходил заветным
поглядеть, как их зыблет ветром.
Я под тополем за Трианой
повстречался с моей желанной.
Я под тополем за Гранадой
повидался с моей отрадой.
Поглядеть, как их зыблет ветром,
к тополям я ходил заветным.
Классическая традиция во всей своей чистоте окрыляет эти песни оливковых рощ.
Не надо удивляться - ведь в Испании песни Хуана дель Энсины, Фуэльяны, Салинаса и Писадора доныне звучат в их первозданном виде и то и дело воскресают в Галисии или в Авиле.
К ночи народ покидает рощи, но зачастую, не расходясь, засиживается под чьим-либо кровом.
А весной, едва проклюнутся зеленые почки, балконы распахиваются настежь и все преображается неузнаваемо. Словно, блуждая снегами, вдруг выбираешься прямо в лавры Юга.
На улицах появляются девушки, а в пору моего детства появлялся на садовой скамье и злосчастный поэт по прозванию Лунофил. С побережья идут бочки свежего вина, и город в сумерках поет эту песню, вестницу боя быков, ясную как воздух последнего мартовского дня:
Пакиро в кафе Чинитас
сказал, завершая пренья:
- Я вдвое, чем ты, цыган,
и я храбрей на арене.
Пакиро достал часы
и брату кивнул сурово:
- В попятого бык умрет,
я зря не бросаю слова.
Когда же четыре било
и братья на площадь вышли,
вышагивал так Пакиро,
как будто сошел с афиши.
Что дальше? Два приятеля встречаются у Крестовых ворот, через которые вступали в город католические короли:
- Будь здоров! Ну как Гранада?
- Благодарствуй. Как была.
- Что поделывают люди?
- Да какие там дела!
Без конца плетут корзины
да звонят в колокола.
С апреля по июнь Гранада - сплошной колокольный звон. Студенты не могут заниматься. На площади Виваррамлы колокола собора, подводные колокола в тучах и водорослях, не дают перекликаться крестьянам. Колокола Сан-Хуана высекают из воздуха барочный алтарь стенаний и бронзового грома. И лишь Альгамбра становится еще отверженней, еще нелюдимей, растерзанная, мертвая, чуждая городу, далекая как никогда. А на мостовых - тележки с мороженым, а на лотках - хлебцы с изюмом и тмином, и всюду торгуют вареными в меде бобами.
Тянется Праздник Тела Господня с его великанами и карликами и чудовищем Тараской. Гранадские девушки с точеными нагими руками и лоном как темная магнолия, в неистовстве фейерверка, скрипок и пышной сбруи, разом раскрывают зонтики, зеленые, оранжевые, синии, и плывут на карусели вздохов, любви и тоски в царство пиротехнических чудес, волшебное "пойдешь и пропадешь".
Со стороны гранадской долины - праздничный град кастаньет, а навстречу ему, с улицы Эльвиры, одной из стариннейших, -
там, на улице Эльвиры,
три подружки плутоватых
по ночам идут в Альгамбру,
и всегда без провожатых,
- городской напев, один из колоритнейших:
Под тем листом, листочком,
в тени капустной
мой милый еле дышит,
Как это грустно!
Под тем листом, листочком,
в тени на грядке,
мой милый еле дышит
от лихорадки.
Под тем листом, листочком,
в тени листа,
мой милый еле дышит.
Я заперта.
С последним всплеском фейерверка, едва рухнет на Гранаду его финальный гром, так называй "карачун", люди как один, покидают город и вручают его летнему зною, пришедшему мгновенно. Кресла стоят в белых чехлах, балконы заперты. Те, кто остался, переселяются в подвалы и дворики и тянут ледяную воду из душистой розовой глины запотевших кувшинов. Жить и думать начинают по ночам. Это пора, когда весь город поет под гитару фандаго и гранадины, такие пастушьи и напоенные далью. Так повелось - и ныне, и присно. Прошлым летом, когда я был в компании друзей и все они, люди простые, пели, неподалеку взорвалась бомба - и хоть бы кто бровью повел. Лишь один одобрительно бросил: "В лад попала". Так уж повелось. Но сегодня у меня нет гитары, и вы не услышите гранадину. В другой раз. Но они-то и поются летом, гранадины, и еще - романсы.
Все романсеро хлынуло в детские уста. Самые дивные баллады, не превзойденные ни одним романтическим поэтом, самые кровавые легенды, непредставимый словесный фейерверк. Все это неисчерпаемо. Беру наудачу - то, что в селениях поют мальчишки, а в Альбайсине на городской площадди - девочки.
Кого не захватит августовской ночью эта нежная мелодия романса про герцога Альбу?
- Ведут по Севилье речи,
идут по Севилье слухи,
что женится герцог Альба,
другую берет в подруги.
- Женись он на ком угодно,
меня не смутит известье.
- Смутит или нет, сестрица,
но станет пятном на чести.
Из окон ее светелки
выходит одно к воротам,
и смотрит она на площадь,
а площадь полна народом.
И герцога Альбу видит
бок о бок с его невестой,
и знак подает условный,
ему одному известный.
- Что Анне-Марии надо,
беда ли какая с Анной?
- О герцог мой, герцог Альба,
мой герцог и мой желанный!
Мне правду ли рассказали
о свадьбе твоей нежданной?
- Не ведаю, кто рассказчик,
и не было в нем обмана.
Я свадьбу справляю завтра
и жду тебя в гости, Анна.
И только он это молвил,
была она бездыханна.
Послали, ища причину,
за лекарем-иноверцем,
и вскрыл ее тело лекарь,
и надпись нашел над сердцем.
Была золотою надпись,
а сердце - сплошною раной,
и сверху стояло: "Герцог",
а рядышком : "мой желанный".
- Когда бы я знал, подруга,
что любишь такой любовью,
да разве душа-голубка,
расстался бы я с тобою!"
На цыпочках подкрадемся по красному проселку к кучке людей, полускрытых горной ложбиной. Здесь поют и пляшут. Звучат гитары, кастаньеты и чисто пастушьи инструменты - триангли и бубны.
Они поют роас и альбореас, и качучу, и то самое соронго, что так властно вторглось в музыку Фальи.
Из желтых далей уходит в горы день и с ним песни жатвы и молотьбы, но этот мир полей в Гранаду не проникает.
Сентябрь в гостях, озноб в костях.
Мы у последней спицы колеса.
Кати, колесо, кати,
ведь осень уже в пути.
И начинаются гулянья. С орехами, с кизилом, с алым боярышником и грудами айвы и башнями лепешек и марципанов из пекарни Корсо.
Сан-Мигель на своем холме вздымает меч, увенчанный подсолнухами. Помните мой романс?
В тиши своей голубятни,
на башне в зелени хмеля,
кольцом огней опоясан
высокий стан Сан-Мигеля.
В руке полночные стрелки
спаяв меча крестовиной,
ручной архангел рядится
в пернатый гнев соловьиный.
Дыша цветочным настоем,
в тоске по свежим полянам
эфеб трехтысячной ночи
поет в ковчеге стеклянном.
... Один Сан-Мигель на башне
покоится среди мрака,
унизанный зеркалами
и знаками зодиака, -
владыка нечетных чисел
и горних миров небесных
в берберском очарованье
заклятий и арабесок.
Берберское очарованье заклятий и арабесок - это Гранада с Масличного Холма. Смутно все то, что долетает сюда. Это песня всей Гранады разом, слитный голос рек и струн, толпы и листвы, фруктового моря и качельного смеха.
Но меркнет веселье Михайлова дня, и осень рокотом дождей стучится в двери.
Тук-тук...
Кто бы мог?
- Я пришла на твой порог.
Я осеняя тоска.
- Что ты хочешь?
- Смоль виска.
- Не отдам, закрой суму.
- Не отдашь - сама возьму.
Тук-тук.
Та же тьма...
- Это я, твоя зима.
С первыми ливнями зазеленели луга. Заметно холодает, и никого уже не тянет в сад, а бедный Лунофил сутулится над жаровней. Но закаты - в полнеба; небывалые тучи смывают горную цепь, и нездешние отсветы скользят по кровлям, замирая на кафедральной колокольне. И вновь непритворной тоской звучит голос:
Со своего балкона
окном к лиману
мне протяни платочек,
стяну я рану.
Со своего балкона
окном к низовью
мне протяни платочек,
истек я кровью.
Со своего балкона
с вьюнком по краю
мне протяни платочек,
я умираю.
И оказывается, что дети прогуляли школу, гоняя кубарь. Оказывается, в покоях зажгли поминальные свечи по усопшим. Оказывается уже ноябрь. Пахнет горящей соломой, и гниют груды палой листвы. Вспоминаете? Льет, и город безлюден.
Но у Королевских ворот в ларьке продают самбомбы.
Девушка из Армильи, или из Санта-Фе, или из Атарфе, годом старше и, быть может, в трауре, поет хозяйским детям:
Из четверых заречных
у той излуки
один на сером муле
мне горше муки.
Из четверых заречных
за тем затоном
быть одному, на сером,
моим законным.
Мы проводили год. Так уж заведено. Ныне и присно. Мы уходим, а Гранада остается. Остается в веках и тает в этих белых ладонях недостойнейнешего из ее сыновей.
Перевод с испанского А.М.Гелескула
Впервые эта лекция была прочитана 26 октября 1933 года в Буэнос-Айресе.
Примечания:
Санта-Лючия - христианская мученица III века. По преданию, она ослепила себя, чтобы не привлекать поклонников. Традиционно изображается с подносом, на которм лежат ее глаза.
Аллея Грусти - тополиная аллея на берегу реки Дарро с видом на Альгамбру.
Львиный дворик - один из внутренних двориков Альгамбры с фонтаном, чаша которого опирается на спины двенадцати каменных львов.
Хенералифе - "Высокий сад" - летняя резиденция мусульманских правителей Гранады с великолепным парковым ансамблем.
Виуэла - предтеча современной гитары, излюбленный инструмент испанского Возрождения.
Самбомба - примитивный пастушечий инструмент в виде барабанчика с продетым внутрь стеблем осоки.
Вильянсико - народные песни испанского средневековья, в современном значении - колядки.
Праздник Тела Господня - один из самых красочных испанских праздников.
Кульминация праздника - карнавальные шествия с участием "великанов" и "карликов" - изображений библейских персонажей, семи смертных грехов, а также Нерона, мавританского царя и Сида Воителя. Непременный участник - дракон Тараска, легендарное чудовище, правившее Тарасконом и укрошенное св. Мартой.
Роас - свадебные песни андалузских цыган.
Альбореас - обрядовые хоровые песни андалузских цыган.
Качуча, соронго - андалузские плясовые песни.
Примечания Н. Малиновской
Из сборника: Федерико Гарсиа Лорка, Цыганское романсеро, М., Художественная литература, 1996