«Кто ж его в военкомате на ночь оставит? А вдруг он печать украдет?»
А как сказано: мы надеемся приблизительно, зато боимся точно. Хорошо, правда?
Так вот, армии мы боялись не просто сильно, а очень сильно. Совершенно точно, системно и комплексно. Нас пугали и физические лишения, и будущие моральные травмы. Особенно из этих мировоззренческих невзгод ужасал массовый контакт с агрессивным жлобством. Чувствовали, что надо будет или становиться как все, или тебя накроет участь белой вороны.
Саша был опытный косильщик. Шестьдесят третьего года рождения, он продержался к тому времени уже два призыва. Ему был ведом самый надежный способ выжить: избегать. Во всем. Всегда.
Если к тебе, Иванову, пришли и спрашивают: «Вы Иванов?», – спокойно говори «Нет» и соглашайся «передать ему повестку»; если милиционер привел тебя в военкомат и говорит: «Посиди тут, я сейчас подойду», то подожди, пока он завернет за угол, просто встань и уйди. Самая главная смешная тайна этих кибальчишей была в том, что после о тебе забывали на полгода. Вы на суше, я не море – мы не встретимся никак!
Да, Саша был категорически против Советской Армии. Он был весь пропитан – даже не свободой, откуда нам ее вкус тогда было знать, - а таким упругим сопротивлением несвободе: не ходить, не подписывать, транспарант не нести, а если всучили – прислонить к дереву и отойти, рассматривая небо. Как-то он рассказывал: повертел в руке одеколон, на этикетке прочел «не употреблять внутрь» - и сразу налил колпачок - попробовать.
В общем, не был он солдатом по призванию. Призвать его было сложно.
Еще нужно учитывать наш возраст. Два года, вырываемые из молодой жизни, без мяса и радости, казались циклопическим сроком. Долбанная песня про «только две зимы, только две весны..» вызывала истерику и желание укрыться одеялом с головой навсегда.
А что было делать? Брали тогда всех, «белый билет» был для нас из области фантастики, и не уехать никуда, не скрыться от этой школы жизни было невозможно. «Где ни жить — Родине служить» - строго предупреждала пословица.
Мы мечтали или заснуть и проснуться "дедушками", или получить отсрочку на пятьдесят лет. Конечно, мы еще дойдем до Ганга, мы еще умрем в боях – только не сейчас, потом, потом.
Помню, как-то мы начали фантазировать, что случиться, если «день сурка» продлится два года и это будет твоя армия. Вот так: отслужил, вышел за КПП, а время раз! – и – вдруг! на два года назад прыгнуло! И ты стоишь перед теми же воротами, только задом к свободной жизни, а передом к новым двум годам этой радости.
И все рожи знакомые тебе улыбаются:
- Здравствуй, салабон!
Для них все ведь как в первый раз, они ничего не помнят. А еще через два года этот праздник - оп! - и опять с тобой! да со слезами на глазах!!!
Заспорили мы с Сашей не на шутку, до крика: а на какой раз повесишься? Я говорил на пятый, а он твердо стоял, что до семи раз надежда всегда теплится.
И мысль уперлась в беспредельность. И не прорвать порочный круг.
В незавершенности есть цельность И есть логичность в этом "вдруг".
Сказка о твердом слове
К тому времени мы уже не учились в Одесском политехе, но жили в общаге и не спеша (а куда спешить, блин, в армию? Без нас не начнут!) заполняли обходной лист. Мы ездили домой «собрать вещи», привозили еды и денег, болтались по городу, экономили последние копейки, когда приличные суммы, взятые «в армию» кончались на третий день, опять ехали домой… И так три раза. За два месяца. Очень было страшно.
- Не надо бояться, - шевелил белыми губами Саша. – Пойми: сейчас, когда ты есть – армии еще нет. А когда будет армия – это будешь уже не ты. Так что – не страшно.
- Ага, - вспомнил я какой-то рассказ, - своя пуля не свистит. Те, что свистят – уже пролетели мимо. Поэтому глупо пригибаться под свистом, да?
- Да, глупо, - сглотнул он. - И потом. Ведь нам нужно будет только ночь простоять да день продержаться?
- Да. Всего два года.
- Чур, я тогда – Мальчиш-Плохиш!
- Ну, коли так – у тебя должно быть слово твердое.
- Как камень! Гранит! Вот, послушай, - он закатил глаза как знаменитый певец:
- Эй же вы, мальчиши, мальчиши-малыши! Или нам, мальчишам, только в палки-шмалки играть да в скакалки-макалки макать?
- И отцы ушли, и братья ушли на фиг из этой страны долбанной, никто в армию идти не хочет...
- Не мешай, блин, - опять завыл он речитативом: - …вышел из ворот один старый дед во сто лет. «Я пойду служить! – говорит. – Я царю присягу давал!» А у самого руки трясутся, глаза слезятся…
- Хотел дед винтовку поднять, да не может. Старый больно, как Секретарь наш.
- Не лезь, я рассказываю! Так вот. Хотел дед саблю нацепить – не нацепит. Сел тогда он, дед, на завалинку, опустил голову и заплакал: «Кому ж призываться в весенний призыв, Господи-тя прости?»
- А тут полковник военкоматовский, без сабли, без коня, ворот разорван, стоит бухой – шатается…
- и снаряды есть, говорит, да стрелки побиты. И винтовки есть, да бойцов мало. Косят все, суки белобилетные! Эй, вставайте, кто еще не попрятался!
- Ага, и тут ты и заорал, да?
- или нам, мальчишам, сидеть-дожидаться, пока работники военкоматов протрезвеют? Но не будет нам от них покоя ни в светлый день, ни в темную ночь. Или нам…
- Погоди, так ты Плохиш или Кибальчиш?
- И тот, и тот. Мальчиш –Двойныш. Я двойной агент.
- Хорошишь! Тьфу! Хорош!
- У меня и памятник будет и бочка варенья!
- Ну, парень! Не пойду тогда с тобой в эту Бурую Армию! Буду сидеть и ждать, когда буржуины придут и заберут меня в своё проклятое буржуинство!
- Варенья-печенья моего захотел? Родину на халву променял? Глубокие тайные ходы выдать решил?
- Ну и захотел! Ну и решил! А тебя твоя Прекрасная Армия - обменяет на последнюю версию Замороженного Павлика.
- Что за полуфабрикаты?
- А вот узнаешь! Разморозят они его, доработают напильником - и научит он всех ребят-трулялят как предавать своих родителей.
- А я?
- А тебя, мальчик, будут вечно мучить. Мучной мукой мучить, за твое двоеженство идейное.
- За что, за что?
- За то самое. За то, что ты - мальчишей под призыв подвел. Но никому до тебя дела не будет. Представляешь: плывут пароходы – на фиг ты им не нужен. Пролетают летчики – да пошел ты! Пробегут паровозы – к чертям собачьим!
- А пройдут пионеры – пошел на *уй!
- Не ругайся, не в армии.
Легионы смерти двинулись с холма. И щиты, и шлемы серебрит луна.
Сотрясает землю мерный, страшный шаг. Человек, спасайся, ты пред ними наг.
Но спасенья нет нам. Жалость под забралом. Смерть укроет землю темным одеялом.
Легионы смерти... Холод, холод, мрак. Все неотвратимей мерный, страшный шаг…
Потешные войска
Страх отпускал нас только по вечерам, когда, закусив ужином, мы раскуривали свои сигаретки и перемывали косточки Вселенной.
- А знаешь, как я буду служить? - заговаривал один из нас, устраиваясь своим шехиризадским задом поудобнее на диване.
- Где, в Главспецстрое при Госмонтажспецстрое?
- Не-ет, круче, круче…
- Валяй, рассказывай, - кивал второй.
Воскресное расписание телепередач в то время было известно наизусть, даже повторять не буду.
С одиннадцати - «Служу Советскому Союзу». Всегда. До двенадцати.
В ней толстощекие солдатушки занимались несложной боевой подготовкой. Задумчиво читали газеты в затененной Ленинской комнате и «разгружали апельсины для солдатской столовой». Клянусь, я сам видел этот сюжет!
Я предположил, что выискивать чистых толковых солдатиков для каждого сюжета – это долго и муторно. Проще набрать смышленых славянских парней и переодевать их - то в пограничников, то в моряков, то в ракетчиков. Если есть рота Почетного караула, если есть ансамбли песни и пляски - то отчего бы не существовать роте Центрального Телевидения?
Служить там, конечно… Сами понимаете. Съемки, съемки. То сидишь на боевом посту, крутишь какое-то колесико и пристально вглядываешься в мигающий овальный циферблат, то в начищенных сапогах ловко пробегаешь по аккуратному бревну полосы препятствий… И постоянно держишь равнение – подбородок чуть вверх и до упора налево, взгляд сосредоточенный, но не хмурый; открытый, но не молодцеватый. Чувствуется – тебе доверили не хухры-мухры.
Питание там, конечно, фантастическое. Не выбрасывать же реквизит после съемки?
И солдатский быт – простой и немудреный, как ключевая вода, как хлеб, как правда.
Честные открытые лица, простые спокойные разговоры – кто и как делится сержантским опытом с молодыми бойцами; кто встал на какую вахту и памяти чего.
И о доме, милом солдатскому сердцу: сколько центнеров с гектара намолотил старший брат, какой наказ дали односельчане, когда было последнее письмо от первой учительницы.
А часть должна быть в каком-то центральном городе, где киностудии. А как бы и не в Москве самой. И отчего же да таких солдат и не отпустить в увольнение каждое воскресенье, когда зачехлены кинокамеры?
Песен, конечно, придется попеть. Это уж как водится, все знают, что солдат любит петь и ходить строем. Ничего, не мешки таскать.
Вечный зов
- А ещё вас должны дёргать на разные встречи - с колхозниками, творческой интеллигенцией разной, с космонавтами. Рассказы о службе, о долге.
- С колхозницами! - радостно подхватил я. – В клубе сельском. Они семечки лузгают, пересмеиваются, перемигиваются. Но одна, самая-самая, молоденькая такая, глаз не поднимает, не хохочет, а глянет на тебя - и краской алой как зальётся…
- А грузовик, единственный в этом селе, после выступления сломался. И вас – по избам, по сеновалам распределяют на ночь. - Стал помогать Саша. – Тебя – к ней?
- К ней, – кивнул я. – На постой.
- Погоди, а ничего, что такая молодая? А отец-мать? Может постарше всё же будет – проще как-то.
- Нет, нет, она вдова, одна живёт, молодая вдова – муж отважный из армии не пришёл. Пограничник, герой он. Реку вплавь переплыл, в дождь, в грозу, прямо поперёк течения – туда, на вражескую сторону и - не вернулся. Сгинул там, скорее всего, на чужбине.
- Смертью храбрых?
- Жизнью трусливых!
- Поперек говоришь? Сгинул? Ну, хорошо, бывает и так… – задумчиво кивнул Саша.
- Да ты не смотри, что молоденькая, жизнь она понимает – за ужином стакан на стол поставила правильный, гранчак, не рюмочки-шлюмочки эти малокапельные. И бутыль мутную – помнишь, как в том фильме про весёлую Гражданскую войну? – горячился я.
И повел я рассказ дальше – как нас в деревне этой неизвестно насколько оставили, как мы с местными в клубе геологов отметелили, чтоб они казенный спирт не зажимали. И как приходили из леса ракетчики уже нас теперь бить, как потом пили с ними мировую, и вторую, и пятую, и катались на тракторе с песнями, с гармошкой – По долииинам и по взгорьям, шлаа дивииизия вперееееед…
- Стоп, стоп, твою дивизию! Ты из служу Советскому Союзу мимо музыкального киоска уже в сельский час на этом тракторе заехал. С вдовой то как, ужились?
- Да так, нормально. Дурное дело не хитрое. А что? – насторожился я.
- Ладно, хорошо всё это. С ней понятно. А ты, ты-то понимаешь, что должен будешь в этой роте своей пропагандистской: и про единую-несокрушимую в телевизор дундеть, и про мудрых вождей плести? – медленно цедил он. - Перед демонстрацией трудящихся пидорским флажком подмахивать, в задних проходах съездов стоять. Так и до пленумов недалеко… Выступишь?
- Дурак твоя фамилия, - насупился я. - Не буду я это – в проходах, никогда ничего. И на пленумах…
- Будешь, будешь. И знамя при всех поцелуешь, и в почетный караул раком станешь. Руку еще набьешь - пионерам галстуки вязать, мозги промывать. Такой урок мужества первого сентября проведешь – четверо укакаются, знаю я тебя.
- Ты что? Да чтобы я душу свою бессмертную - за тарелку макарон флотских! Да пошел ты! - я сгреб свои сигареты со стола.
- Ну, подожди, не обижайся! – удержал он меня. – Мне про ту вдову, про Анфису интересно. Ты к ней после армии вернулся?
- Ну, пусть – Анфиса, – успокоился я. – Отчего ж не вернуться? Заехал, как же.
- Вечный зов? - понимающе кивнул Саша.
- Вечный зуд!
- Давай так: это она у тебе приехала. Ты дверь открываешь, а она стоит, улыбается, и - Аааааа! - ты рукой закрылся от ужаса!
- Чего это?
- А она в сенокосилку попала - изуродована вся, как…
- Зачем это?
- Слушай, так интереснее! И говорит: «Согласная я».
- Что согласная?
- Ну, ты ее замуж звал, а она – не захотела тогда. Сенокос, молотьба, зерно Родине - не до того было.
- Нет, так не хочу!
- Да чего ты! Ты не смотри, что вся она, как гуимплен колхозный. Красота девушки - не в бровях, а в трудоднях!
- Да сам ты – трудолень!
- Хорошо, пусть тогда у нее все нормально, а ты – на тележке, без ног… Чего дерешься!!! Черт безногий! Блин, ну хватит, больно!
- Ну, хорошо, не изуродована, хорошо, - отдышавшись, он закурил. - Но будет так - ты открываешь дверь: «Кого вам, гражданочка?» Не узнал.
- Почему?
- А она совсем другая. Она, она... Тунгуска она!
- Кто??
- Была в Сибири по обмену опытом. Их всем селом послали.
- Ага, туда меняться многих раньше посылали, там этого опыта наверное… А как она стала тунгусской?
- Так рассказываю. Трагедия, Саша, трагедия. Тунгусский метеорит – слышал? Почти сто тысяч человек тунгусами стали! В одночасье.
- А она меня узнала?
- Так она ж слепая!
- Да пошел ты!
- Перестань применять свою хлипкую физическую силу!
И всю жизнь потом
Но, как говорится: красна песня складом, а Советский Союз — ладом. Помирились и мы с Сашей. Время у нас ещё было и мы стали бояться армии дальше.
Боевые пловцы.
Это было перед армией, денег оставалось совсем мало. И я предложил – купить пару бутылок вина, кило риса и сплавать нарвать мидий. Я тогда приготовил бы из них вкуснейший плов. В детстве я иногда присутствовал, когда мама его варила – так что осложнений не предвиделось. Тем более, мы знали, что рис разваривается и, следовательно, еды у нас будет с каждой минутой все больше и больше. По самым беглым подсчетам, это обеспечило бы нас пропитанием на целую вечность.
Первая часть плана – купить вина и выпить его на пляже – далась легко. Но потом начались трудности с этими головоногими. То ли их кто-то предупредил, то ли это были какие-то неправильные моллюски – но они так отчаянно цеплялись за свою жизнь и за острые камни, что мы изрезали о них все свои молодые тела. Выбравшись на берег, мы бегом, пока действовала легкая плодовоягодная анестезия, потрусили в общежитие.
Итак - мидии промыть, пачку риса вскрыть, всё в кастрюлю – бултых! Движения быстрые, слаженные, глаза горят.
- Помешать, помешать обязательно!
- Не ори!
- Мешай!!!
- Что-то мутное стало?
- Мешай, не смотри!! Сглазишь!
- Крышкой накрывать?
- Да! Нееет!!! Посолить!
- Чем?
- Пальцами, пальцами – чем ты ещё эту соль возьмёшь?
Я знал, что «как закипит – то на маленький огонь». Но главная тайна: «варить до готовности» - нам была не ведома. С пельменями легче – я и дочь научил уже: закипело, кинул их в бульки эти гейзерные, а упаковку – в мусорное ведро, помешал, всплыли, из мусорки упаковку достал, время «после всплытия варить на слабом огне» прочитал, по часам засек – всё, молодец! Она только осторожно поинтересовалась: а обязательно так, ну, вот этот финт с упаковкой и мусорным ведром проворачивать? Наивное дитя! Иначе ведь не получится, уж отец-то знает, не первую тонну варит поди!
Так вот, эта пресловутая «готовность». Была ли она уже тогда, когда плов представлял собой серое неказистое варево или же когда он затвердел в один грязноватый ком? Я определил, что, скорее, второе. Саша не ругался, он вообще очень сдержанный и культурный от этого человек. Когда этот кулинарный реликт чуть остыл, Саша осмотрел его со всех сторон, понюхал осторожно вспучившуюся пловную шапку и испытующе посмотрел на меня. Я потупился: ну, скорее всего, мама не сразу все кидала. Но что за чем – я деталями не интересовался.
- Может, надо было кинуть туда лавровый листик? - пожал я плечами.
- Лавровый глистик, - Саша ковырнул ком ногтем и задумчиво пожевал взятый на анализ фрагмент. После этого, он спокойно, но очень тщательно вытер палец.
А тем временем общага пустела. Последние двоечники наконец домучили свои зачеты и отбыли по домам набираться летних сил. Комнаты перед запланированным ремонтом оставались открытыми и мы жили, как господин Спрутс из «Незнайки на Луне». Замусорив помещение, мы сметали следы нашей жизнедеятельности веником под кровати и переходили жить в следующую комнату.
Поэтому кастрюльку-страдалицу мы насиловать не стали, а просто отнесли в санблок и поставили за поддон душа. Через неделю она зацвела разноцветным пеницилином. А еще через пару дней в санблоке перегорела лампочка, но эту бурдоварку мы потом нашли легко, по запаху.
Все-таки плов этот – не наша еда, не советская. Азиатщина, одним словом.
Бросаясь словами, бросаясь годами, идем -
Но куда?
А время все строже, и скоро, быть может, умрем
Навсегда.
А вы вот в бессмертье скорее поверьте
И вдруг -
Пусть станет беспечным и будет невечным
Испуг.