( из "Бабочки в часах")
... Говоришь, что ты умер от собственных истязаний.
Самоистязанье — страшнее змея,
страшнее, чем быть им съеденным...
Но ты ничего не знаешь о самоистязаниях одного змея,
О самоистязаниях,
которые — после того, как все наилучшее съедено,
и пришло пресыщенье.
... Взгляни на метафору почерневшей поляны у взгорья.
Она за тем чешуйчатым деревом снов моих — непониманий.
Там луна рисует картину начала
самоистязания сильных. Так было.
... Змеи собрались на пир у издохшего мула.
В мрачном кипенье утробы рожденная жажда
ползала около
смаком наполненной падали.
Падали вскрики песчинок в луну,
что пески изогнула, пробороздила скольженьем...
Там души змеиные грабили
Тело гиганта, забитое мертвыми соками.
Охали дальнего взгорья шальные петарды.
Вздохи глубокие
ползли по пескам в ореоле шипенья.
Смертно терпение мула.
И ноздри зарыты во тьму безысходного иска на жизнь.
Будет веселие всем тонкотелым и самозабвенным, Но только
вой за холмом в наступленье зовет Василиска.
Вой за холмом из отвратности скроенных звуков.
Пир отменяется.
Хохот, урчание и пресыщения мука. Для одного.
Пир заменяется злобным терзанием шкуры.
Нутро
выворачивает лопнувшее тулово мула.
Василиск, насыщаясь, запал в одеяние страха.
Тело набив свое жадным горящим глумленьем,
вдруг истязанье почуял под собственной кожей,
едва поглотив истязанье.
Дрожью
пошла голова изможденного буйвола — мула.
Сами собой глаза зеркалами разинулись. Сами собой...
Голова отделилась, на тулово наплевав,
И по песку закружилась, танцуя виргинскую джигу.
И вывалилось
пакости красное море
С рогами, плывущими в огниве.
Мертвая кровь не подвластна испепелению.
Мертвым глазам, растворенным на красном,
Не должно рассыпаться.
И Василиск, изумленный глумленьем, не может насытиться
Собственным страхом при мысли,
что смерть уничтожить способна
любого всесильного.
Чует змеиным хвостом, и спиною, и крыльями
всю предрешенность
Свою.
Вот и опасность крадется могучим зловонием,
И в какофонии мертвых песков — агония
Вся обросла зеркалами отторгнутых судорог,
Чувствует внутренностей изможденную сутолоку.
Чувствует кровью песков притяжение собственной крови.
Кто уготовил
такое души пробуждение?
Кто уготовил из мифа рожденному зверю
ночное раскаянье?
Рвет он СВОЕ в тишину заостренное тело,
Рвет он когтями СВОИ без того раскроённые крылья.
Страсть подошла и зовет оживить все загубленное.
Страсть подошла в замороченном дне искупления.
Тучей изглоданной воет душа в заколоченном ящике.
И голова в смертоносном круженье палачества
Все зеркала на глаза Василиска нацеливает.
Что-то внутри нарушает живое сцепление
мускул и жил.
Вот он бежит.
Но не дальше кровавых разводов кружения. Хочет — из круга.
Из круга нащупать прямую, навытяжку
К темным холмам и спасенью холодного утра.
Но зеркала
всех загубленных глаз и стремлений загубленных
Вдруг обрастают телами забытых, изрубленных,
зверски кромсая и разрушая собственную его
выдержку.
Вдруг обрастают телами измятых, искрошенных.
Вот он стоит в окружении жертв неспрошенных —
порванный жест.
И поднимает глаза на свое отражение.
И обнажение
в красное море песка безнадежно вползло —
страсть — уничтожить себя. Уничтожение!
Повальное! Всех и все! И свои, как чужие,
злодейские смотрят глаза,
Применяя азарт разложения на тушу свою и свою чешую.
И с туловом мула снова срослась голова.
В бешеной скачке рога
понеслись по изнанке расправленной шкуры,
Поползновеньям хвоста и трезвонам копыт.
Свит
смерти хомут
и затянут тугим ожерельем из вспученных глаз
на отброшенной шее.
Вот петушиного крика по небу окрас,
Как последнее лезвие, до основания вскрывшее тело.
Начало растления.
Вывалив все составные движения к смерти
на дряблость песка,
Полетели в вечное странствие облака —
красный терем.
Змеи на пир собирались, свиваясь в искромсанном теле
Самоистерзанного врага.
Ты говоришь, что умер от собственных истязаний.
Не верю:
Не виден терем
Красный
В Василисковых облаках.