Мать моей знакомой, хозяйки этого дома, удобно устроившись в кресле рядом со столом, взяв сигарету, а курила она много, вдруг начала рассказывать:
«Когда я совсем маленькая была, жили мы в небольшой местности, в Рапласком уезде, в Мярьямаа. Там русских не было. Одни мы с матерью покойной. Там я и по эстонски научилась говорить, с детишками местными бегала-играла. Даже в лютеранскую веру покрестилась. Все дети крещёные, в кирху ходили, пастор добрый был.
Я тоже захотела. Пастор у мамы моей спросил, та разрешила и меня окрестили. Так что, я – лютеранка. В церковь не хожу. Верую ли? Если бог есть, то он и так видит, кто что делает и по делам каждому воздаётся.
Старики говорили, что раньше люди жили по законам не писанным, по совести.
Цыгане, например, по своему закону жили, по цыганскому.
Нынче никто законов человеческих не соблюдает. Измельчали люди.
Начали друг друга по национальности, по крови делить.
Я же помню, как эстонец на цыганке женился.
Ведь если цыган на русской женится и она согласна по их законам жить, то добро пожаловать. Так мать моя за цыганом жила. Не венчанные и в загсе не записанные.
По любви жили.
Война началась, он на фронт ушёл.
Я отцову фамилию носила.
Цыганские девчонки за своих замуж обычно выходили.
Мне лет пять было. Война недавно закончилась.
Через наше местечко стали солдаты возвращаться с войны.
Кто живой, весёлый, да с трофеями, кто раненый, а кому и возвращаться некуда. Некоторые и оставались.
Наши крестьяне хорошие люди были.
Это сейчас делят: русский-эстонец. Тогда, если ты работаешь на совесть, то ты – хороший человек, если лодырь – не будут тебя уважать.
Я то быстро на эстонском заговорила, а вот мать моя так и не выучилась, как следует.
Знаешь, как её любили! За руки ловкие, за честность и справедливость. За то, что в будни лучше работницы не было, а в праздники лучше плясуньи не найти. Видел бы ты, как она дроби отстукивала. Ноги летали, не уследить было.
Сама же мать отнекивалась и говорила, отец мой венгерку так плясал, что смотрящие околдовывались. Говорили, цыган-колдун, умеет по воздуху и по воде ходить.
Жили мы не богато, как все в то время.
В будние дни обедали все за одним столом. В поле работали и обедали вместе. Домов никто не закрывал, не крали друг у друга.
Меня знаешь как звали? Каликас.»
Она засмеялась.
«Галина – Галька. Эстонцы мягко выговаривают. Получалось – Калька. Каликас – брюква.
Так и меня и называли. Любили меня.
Я всем песни пела, развлекала людей.
Они просили: «Каликас, пой!», я и рада стараться. Всем весело и мне радостно.
Вот, шли солдаты домой.
Вместе с ними как-то появилась и цыганская семья.
Худые, оборванные. В войну никого не жалели. Цыган и подавно. Это потом мы узнали, что стерилизовали женщин, девчонок не жалели, что расстреливали и в лагеря сгоняли. Доктора вроде Менгеле опыты на цыганках делали. У цыганок часто двойни родятся, хотели узнать почему.
Потом геноцид цыган назвали Кали Траш – Чёрный ужас.
Тогда мы знали, что пришли люди голодные и холодные.
Пришли люди и остались. У них дети были и я стала переводчиком между ними и моими эстонскими приятелями. Родители работали. Не помню точно кем, но работали.
Мы, дети, носились, в игры играли.
Дети цыганские быстро язык выучили.
Одна девушка взрослая была. То ли дочь старшая, то ли родня.
Цыгане своих не бросают. Худая, косматая. Одни глаза сверкали на, загорелом до черноты, лице. Рафалиной звали. Отпоили её крестьяне козьим молоком, выправилась.
Веришь, краса такая оказалась, что и в кино подобной не увидишь.
Пела – заслушаешься.
Она вначале только по-украински говорить могла, да на романи.
Вот от них и я кое-каких слов набралась цыганских. Отец на войну ушёл, мне и года не было.
Только мало мы эти слова сегодня используем.
Разве только хасиём да шукар, мишто да нимишто.»
Женщина засмеялась.
«Дэвла, какие мы цыгане!
Это дочери моей нравится в корнях копаться, родню по миру искать.
Плясать она любит. В детстве балетом занималась. Стесняется. Ляпнул кто-то, что, мол, длинная слишком, она и стесняется с тех пор. Видно нравился ей дурень тот. Только со своими танцует. Мнительная дочь у меня. Всё не верит, что её любят, всё любви ищет и не найдёт она её никогда, вот посмотришь. Потому что не верит. В себя не верит.
Она снова замолкла, посмотрела на меня, как бы осознавая, что сказала лишнее.
Потом продолжила.
Чайори Рафалина пошла работать в коровник, за телятами ходить.
Цыгане работящие оказались.
Видно намаялись, рады были домом зажить.
Помню на Яанову ночь костёр жгли большой, пиво домашнее мужчины пили, много пели и танцевали.
Веселились так, как сегодня не умеют уже.
На аккордеоне трофейном один солдат раненый играл и на гармошках местные наяривали. Кто-то гитару принёс. Народные танцы плясали: эстонские и русские.
Цыганки тоже дробушки выстукивали, не хуже мамы моей.
Пели хором и по отдельности.
Когда костёр уже догорал и ночь утром заканчивалась, тут Рафалина и запела.
Что была за песня, не помню. Голос у неё был бархатный, глубокий, силы и красоты великой.
Собралось много людей. Со всех хуторов съехались и даже из соседнего городка к родне приехали.
Наши раньше слышали, как Рафалина поёт, а для чужих это было диво дивное.
Эстонцы песню ценят.
Парень один, из городских, так на Рафалину засмотрелся, что не заметил, как его друзья к потухшему костру подтащили и в золу горячую втолкнули.
Тойво его звали.
Смешной такой: рыжий, конопатый. Студент он был. В Тарту учился на доктора, а мама его в Рапла жила. В нашей местности бабка с дедом были. К ним на праздники они с матерью и приехали.
Остался Тойво у нас до конца своих каникул. Помогал сено на зиму заготавливать.
Любовь не разбирает, кто рыжий, а кто чёрный.
Тойво матери своей рассказать боялся, бабке с дедом доверился. Они любили его. Сына в войну потеряли. Он в лесные братья подался. От немцев прятался, от омакайтсе, чтобы не мобилизовали, а застрелили его русские. Коммунисты застрелили.
Что уж там, от судьбы не уйдёшь.
Один внук у них Тойво был, любили его.
Дед старенький очень был, может лет девяносто. Или мне казалось, что старый очень, в мои тогдашние пять лет.
Бабушка испугалась, когда услышала, что Тойво на цыганке хочет жениться, а дед сказал так: «Маарью, а помнишь, как твои тебя за меня отдавать не хотели? У меня земли не было, батрачил я. Ты упёрлась тогда – люблю его. Отдали. Ты жалеешь, что за меня тогда пошла? Давайте у девушки спросим, любит ли она нашего внука. Если любит, то, дай бог, мы с тобой, Маарью правнуков потетешкаем. Ох и красивые будут, чертенята»
Дед подмигнул покрасневшему Тойво и засмеялся.
Сватались. Мы - ребятня крутились рядом, любопытствовали. Как уж сговорились, не знаю. Но, сговорились. Сосватали Рафалину за Тойво.
Через год Тойво учёбу закончил и приехал в Рапла в больницу доктором работать. Свадьба была весёлая. Увёз Рафалину с собой. Так что прав был старый Йоханн, любовь была и с правнуками не тянули. Дождались правнуков старики. Одного назвали, как сына своего потерянного.
Вот как жизнь поворачивается иногда.
Мы потом из того местечка в столицу перебрались. Брата моего старшего в фабрично-заводское училище приняли. Он блокаду в Питере пережил, слабый был, мать его одного оставлять не хотела.
Одна из моих детских подружек тоже в Таллинне живёт. Она к родителям часто ездит.
Недавно встречались мы с ней.
К слову пришлось и она рассказала, что дети Тойво с Рафалиной тоже в Таллинне и внуки уже есть.
Вот сейчас дочь моя придёт и они с ними.
Тебе я потому это рассказываю, что жизнь – штука заковыристая. Никогда не знаешь, когда она к тебе каким боком повернётся. Сегодня плохо тебе, а ты не отчаивайся. Ты не плачь, ты пой. Судьба к тебе лицом и развернётся, песню твою послушать.
Будешь ты счастлив, дорогой. Обязательно будешь»
Не стал я дожидаться дочь её. Ушёл.
Историю запомнил. Почему? Чёрт его знает.
История –то простая, ничего в неё нет замечательного.
Жили-были, работали, влюблялись, умирали.
Работу я и правда, вскоре, нашёл. Анкеты свои везде рассылал, как не найти было. Профессия –то была, языки знал. В иностранную компанию на работу взяли и уже через три года стал я ведущим специалистом.
Женился я на Мышке моей.
Машка она вообще-то. Маленькая, да худенькая, я её Мышкой и называю.
Соньку удочерил, ей год всего был, когда мы с Машкой встретились.
На улице встретились.
Она,такая кроха, толстую Соньку на руках тащила и сумку с продуктами впридачу.
Я помог до дому сумку донести, да и остался,не смог от них уйти. Одни они тогда были.
Стали жить вместе. Сашку родили.
Баба с дедом, родители мои, на детей не нарадуются. Мышь любят больше, чем меня, сына родного.
Я и рад.
Ведь не соврала мне тогда мать моей знакомой, хозяйки того самого дома, в котором я так долго не был. С тех пор и не был.
Почему?
Вначале неловко было, плохого от людей ждал. Рассказал о себе много. Думал, смеяться, осуждать будут.
Потом жизнь завертелась.
Когда счастлив, то забываешь тех, кто был с тобой в печали.
Их сегодня с ними нет, тех людей, в чей дом я в молодости любил заходить.
Стыдно мне. Ничего не знаю, как живут, здоровы ли.
Они были мне поддержкой в дни моих печалей и радовались моим радостям.
Ничего, казалось, не делали, просто привечали в своём доме. Никогда не расспрашивали ни о чём. Сам поделишься – выслушивали.
Умели так тебе сказать, что думал – сам догадался.
Никого не обижали.
Каждый, кто в тот дом приходил, был уверен, что именно он – самый желанный гость, что только его так встречают-привечают.
Мы - молодые дураки не спрашивали, как они живут, на что нас поят-кормят.
Может и правда эта самая цыганская кровь, романо рат – волшебная?
Раз на всю жизнь такие люди в твою жизнь входят.
Вот за что я выпить хочу: за друзей.
За тех, кто тебя в тоске примет в своём доме, не выгонит, выслушает.
Кого ты оставил, но знаешь, что приди сегодня и примут.
Есть у вам такие?
Гости молчали.
Именинник молча выпил и сел.
Праздник продолжался.
Подвыпившие гости забыли, скорее всего, речи хозяина.
Хозяин – барин. Его праздник, пусть тешится.
Когда разъезжались, то немногие заметили, что провожают их старики-родители. Самого виновника торжества и его жены нет на месте.
Повёз он свою Мышку к своим друзьям знакомиться.
К настоящим.