Первый день января
Каких только новогодних празников не было у Лены на памяти: слякотные, в годы оттепели, в студенческое ещё время, когда справляли торжество на окраине города, в какой-нибудь коммунальной квартирке – с гитарой, селёдкой под шубой и курицей, неудачно запечённой в банке, поскольку все думали о других вещах, только не о курице; морозные, белые и пушистые, когда она возила дочку на прогулки на санках; такие рубежи, которые можно было пройти незаметно, за непрозрачными сине-белыми узорами окна; дальние, долгие, колючие метели
Но ярче всего помнились детские, когда праздник справляли в белом, огромном для неё, зале, «большой комнате», как называли её родители – с ёлкой, с обязательной электрической гирляндой. Узенькие лампочки, похожие на еловые шишки, мигали синим, красным, зелёным, оранжевым. Там ещё были всякие игрушки: бумажные петушки и рыбки на ниточках, зеркальные шары, позолоченные шишки, хрупкие – уронишь – пеняй на себя, золотой и серебряный «дождь» – мишура, которую почему-то охотно любили есть домашние кошки, самодельные снежинки из фольги, гирлянды из цветной бумаги и пушистые, разноцветные с блёстками, и большая серебряная корона на макушку, вместо традиционной звезды. Но лучше всего, конечно, была гирлянда электрическая, светящаяся в темноте. Только с ней наступал настоящий Новый год. Лена сидела в зале на диване, прямо напротив ёлки, свет был выключен, в углах комнаты промелькивали неуверенные синие и красные отсветы, а электрические узенькие шишечки методично вспыхивали загадочными яркими цветами, а потом становились чуть бледнее, как будто задумывались.
Видимо, в других домах в употреблении были похожие гирлянды или какие другие «подсветки», но некоторые окна соседних многоэтажек тоже вздыхали цветными всполохами – мрачно синими или цвета «электрик», рубиново-красными или рыжими, как апельсин. Конечно, это были не все окна, а только некоторые, неожиданные, но в этом-то и был весь интерес – казалось, окна играют в шахматы.
Но, в конце концов, всё сводилось к ничьей, гасли все квадратики и клеточки, и дом становился однотонной тёмной громадой, в которой люди засыпали, как в норе. Но ещё оставалась загадка: небо было чуть светлее дома, и на тёмно-сером плоском фоне видны были тонкие антенны, такие неземные, как приборчики на голове инопланетян. Иногда на приборчики садились голуби или вороны – Лена различала их полёт и походку, но сейчас было темно, и это были просто птицы.
В начале Нового года два или три часа жил салют. Он взлетал в глубину нестерпимо чёрного неба, но не сразу, конечно: сперва раздавался треск, напоминавший хруст сломанного льда. Маленькая пауза – и над притихшей улицей поднимается симметричный такой, пучком, как на детских рисунках, симпатичный сноп искр. Затем следовали единичные ракеты, крупные, достигнув высшей точки, они медленно сползают с неба и внезапно исчезают где-то совсем недалеко от кустов и крыш – растворяются.
Пахнет дымом, кострами, как осенью. Запах просачивается через плохо прикрытую форточку, смешивается с запахом салатов, красной икры и любимой маминой мойвы с морковью. Кошки бегают по квартире – шерсть дыбом, уши торчком, глаза бешеные: боятся салюта. А то залезут на колени, уткнутся мордой в тёплую хозяйкину кофту и не уходят, пока вся эта свистопляска не закончится. Так и заснут у мамы на коленях, свернувшись калачиком.
Эти же кошки – много их было, мать да шестеро котят, мальчиков – сразу же после Нового года, рано утром первого, ёлку валили, – в отместку за пережитой страх. А может, игрушки их привлекали бумажные, длинные гирлянды – дразнилка для кошек – висят, качаются... И вот, первого января, ещё когда все спали, в большой комнате раздавался страшный грохот и звон – ёлка упала! Лена – бегом в зал, собирать осколки разбитых шаров, распутывать гирлянды. Ёлку потом они уже вместе с мамой поднимали, ставили обратно в ведро с песком – крестовины не было. Опять начинается наряжание, достают новые зеркальные шары в картонных коробочках с перегородками, с ячейками для каждого шара – и меняют, разбитые, негодные – выбрасывают. Гирлянды Лена развешивает по бокам, стоя на столе в полный рост – ёлка-то высокая, под потолок, и надо распределить цветные ленты так, чтобы не было нигде некрасивых пробелов и голой ёлки. Серебряная корона с торжеством водружается на макушку, понизу хороводятся картонные петушки, рыбки и морские коньки, в коричневых и золотых шарах отражается вся комната – вместе с диваном, телевизором и шкафом.
Работа окончена, теперь можно идти рисовать, ведь первый день января бесконечно длинен, как будто он вмещает в себя ещё и воспоминания, отзвуки прошлого. Впрочем, какие у Лены воспоминания? Она расстилает на столе газету, чтобы его не запачкать, кладёт неровно отрезанный, но всё равно красивый кусок ватмана, моет толстые и тонкие беличьи кисти и «рабочую» банку, которая от частого использования уже покрылась сиренево-синим налётом. Точит карандаши. Никак не получается острый кончик, обязательно в самом конце заточки возьмёт и обломится. Стёрку чистит Лена о край стола, чтобы та не оставляла серых следов на бумаге. Ещё можно ножницами отрезать – остренькая становится, удобно стирает.
… Сначала мы изобразим снег, одной трети листа достаточно. На снегу – большая чёрная собака. Туловище, лапы, уши, хвост. Снег, конечно, не белый, а разный совсем: зелёный, сиреневый, синий, розовый немного… Пора мыть банку. Деревья коричневые и печальные. Ветки у них волнистые, разлапистые – яблони потому что. Яблони школьного сада. Их сажали ещё дедушка и бабушка. Весной яблони, как и положено, цветут ярко и пышно, розовыми цветами. Кажется издалека, что розовая пена лежит на макушках и боках яблонь. А зимой они грустные, кора у них грубая, как запеченная корка. Но вокруг них играют дети, бегают, снежки лепят или снеговиков из больших шаров снега катают. Нарисовать снеговика в сто раз легче, чем на самом деле слепить – замучаешься. Итак, кружок побольше, кружок поменьше, и ещё меньше, нос-морковка, точки глаз, чёрное ведро на голове, руки-крюки, потому что ветки: палка с двумя ответвлениями. Вполне приличный снеговик получился.
На небе – оставшиеся две трети – вероятнее всего, тучи, кое-как загороженные домами, серыми, с готически узкими окошками, с белыми от снега и света крышами, небольшими чердачными окнами, треугольными чердачками, романтическими мансардами. Любопытно, наверное, забраться в них и озирать сверху город или хотя бы свою улицу и видеть то, чего не видят другие: щенка, высунувшегося из конуры, внутренность деревянного скворечника, бежевые перья – семена ясеня, висящие у него на ветках.
Рисунок готов, новогодний день плавно переходит в новогодний вечер – синее тени в комнате, и слабый электрический свет соревнуется с белым уличным. Чуть-чуть отодвинулась облачная завеса, золотистый фонарь освещает испод двора, из мозаики чёрной, золотой, белой и синей складывается шестой час неторопливого вечера.
Лена сидит за столом, мама включила телевизор, бормочущий «передачи»; но что кому он «передаёт», Лена не вслушивается. Сидит, ковыряет вилкой мойву с морковкой и луком: то колечко лука попадётся, то оранжевая стружка моркови, то рыбка с тёмной спинкой и серебристым бочком. Огурцы ещё вчера все похрупали, пока носили тарелки из кухни в зал, до Нового года дотерпеть невозможно. Кошки вертятся под столом, трутся об ноги – Лена украдкой бросает им рыбий хвостик, а то и целую рыбку. Пусть и у кошек будет праздник.
В этой же комнате Лена встречала Новый год много лет спустя. Также висели здесь потемневшие от времени картины – живопись неизвестных художников-любителей, также громоздились книжные полки и не закрывалась бельевая тумбочка, чья створка иногда падала среди ночи с оглушительным стуком.
Всё в этом доме было расшатано, как заболевшая душа – в надоевшем ей теле.
Только диван был другой – из того, старого, вылезли пружины, и пришлось покупать похожий, коричневый в клеточку, раскладывающийся поперёк комнаты – похожий, но не заменивший прежнего, ободранного кошками, обчитанного сказками и овеянного снами. Словно бы чего-то не хватало в комнате.
Огромный ковёр, когда-то привезённый отцом из Армении, теперь лежал на полу – для тепла. Стенку прикрывали диванные подушки. Но ёлка стояла всё на том же месте – между бельевой тумбочкой с телевизором и столом.
Здесь, в этой комнате, лучше всего было встречать Новый год, и всё другое, новое, что приходило однажды. Почему?
Лена подошла к окну, прислонилась лбом к холодному стеклу. Чуть оранжеватое отражение. Вздрогнула, обернулась. На столе на белом блюде лежал огромный красно-оранжевый апельсин. Казалось, он светился изнутри горькой, неопределённой тревогой. В магазине он выглядел более симпатичным, особенно рядом со скромными и жёсткими, как камни, ананасами. А здесь – словно костёр. Словно напоминание о чём-то.
И она вспомнила. Ночь в автобусе. Старинный вокзал за влажной стеной снега. Гостиницу со странным названием «Нимфа», находившуюся на окраине чужого города N, куда они, молодые и продвинутые, все такие неформальные, отправились с новогодним самодеятельным концертом. Гостиница была маленькая, частная, хозяйка долго не просыпалась, а когда всё же открыла, путала фамилии и ворчала. Лена бросила сумку и, оставшись в майке, забралась под холодное одеяло с ударной банкой «Балтики». После алкоголя удалось расслабиться и заснуть. Проснулась она от шума: кого-то в соседнем номере выворачивало наизнанку, раздавались крики хозяйки, затем всё стихло и стало светать – медленно, как бывает только тридцать первого декабря.
С Иваном они познакомились в университете, полгода встречались, решили пожениться: других перспектив не предвиделось. Лена писала песни, как ей казалось, неплохие, Иван и его друзья пели, и спонтанно возникло что-то вроде музыкальной группы, мозговым центром которой была Лена. Учёба ей давалась легко, сессия была чередой музыкальных посиделок и коротких экзаменов. Хотелось выделяться: обрилась наголо, носила оранжевую шаль, джинсовую мини-юбку и зелёные носки. Видимо, из-за этой шали Иван и предложил назвать их группу «Апельсин», хотя апельсины Лена не любила, куда лучше маленькие и мягкие, как пластилин, мандарины, напоминающие о Новом годе и детстве. Но всё же – а-пель-син! В этом что-то есть…
Маме тоже нравилось это название. Она ничего не запрещала Лене, превратившей свою жизнь в череду бесконечных праздников. Она радовалась, что всё даётся её дочери легко, с лёту – учёба, стихи, победы в конкурсах, поездки, молодые люди. Она думала, что у Лены с Иваном всё хорошо и даже всерьёз опасалась, не родят ли они ребёнка до окончания учёбы, не придётся ли дочке идти в академ.
В этот раз, в маленькой гостинице, Иван остановился отдельно от Лены. Он чувствовал себя рядом с ней серым и неинтересным. Девушки его не интересовали, только музыка. У Лены была музыка в словах, именно ей он и полюбил, а не саму Лену. Не женщину. Женщина в его понятии была инструментом – но для кого-то другого.
Утром в гостинице нестерпимо хотелось есть: сказался десятичасовой путь в автобусе и выпитое пиво. Лена заглянула к хозяйке – в номер принесли блинчиков со сметаной и хорошего, крепкого чёрного кофе. За чисто промытыми окнами подрагивали тонкие ветки, словно нарисованные чёрной ручкой. День обещал быть чётко распланированным, в целом правильным и хорошим. Лена взяла ключ и пошла в номер к Ивану.
Иван был один. На полу стояла бутылка водки, на столе – открытый ноутбук с записью их прежнего выступления: чуть бренчала гитара, а настоящая ещё дожидалась своей очереди, спрятанная в чехле.
Лена хотела сказать что-то общее: о погоде, о поездке, но сказала совсем другое.
– Ты прячешься. Тебя как будто вовсе нет. Я понимаю, можешь меня не любить, но ведь ты... никого не любишь. Влюбись в Свету, в кого-нибудь влюбись... Ну, сделай что-нибудь смешное, нелепое, как мои зелёные носки...
Иван улыбнулся. Протянул руку и потрогал её отросшую чёлку.
– Если между людьми – стена, ничего тут не сделаешь. Потому что она проходит через них самих.
– Скажи мне, что тебе мешает?
– Я хочу заниматься творчеством. Мне не нужна женщина, понимаешь? Это напрягает и даже мешает. И вообще, у нас творческий союз, – Иван произносил давно продуманные фразы.
– Ты говоришь, как старик!
– Я таким родился. Тебе придётся или принимать меня таким как есть или... уходить.
Лена взяла с пола недопитую бутылку водки и глотнула прямо из горлышка.
Хорошо. Я тебя поняла.
После обеда они с друзьями, остановившимися в той же гостинице, отправились смотреть город. Несмотря на разгар зимы, был он тёмным и каким-то бесснежным. Чёрные сырые тротуары, геометрически вычерченные кварталы, зелёная хвоя высоких сосен. Дома в центре города – серые или коричневые, пегие или вороные, похожие на огромных лошадей. В скверах – памятники полузабытым писателям 19 века, скорбно смотревшим на прохожих со своих высоких пьедесталов.
Лена достала фотоаппарат и «щелкнула» один из памятников. Так и осталось потом на глянцевой карточке: белый грустный памятник с маленькой головой и независимо сложенными руками, чёрная сетка древесных ветвей где-то высоко в небе – и капли дождя, круглые и прозрачные, прямо на фотографии.
Решили с Иваном сфотографироваться на Мосту Счастья – есть в этом городе такой мост. Функции у него приблизительно те же, что и у саратовской ротонды, на которой во время свадеб привязывают разноцветные ленточки и ещё пишут всякую ерунду, уродуя достопримечательность. Правда, на мосте никто ничего не писал, его перила и основа были девственно чисты, если не считать остатков мокрого снега.
Лена одной рукой эффектно обняла Ивана, а другую картинно положила на перила, мелькнула вспышка, и мгновение было остановлено.
Они ещё немного походили по городу, обошли книжные лавки, купили сувениров родителям и себе кое-что редкое, чего в Саратове было не достать, – и вернулись в номер, предварительно взяв в ближайшем кафе красного вина и жареную курицу. Молодые организмы настоятельно требовали пищи. В гостинице уже вспыхивали цветные огоньки гирлянд, а для желающих продавалось — прямо из холодильника – шампанское.
Димка, друг Ивана, попросил Лену накрасить губы. Страшная я, наверное, подумала Лена. И всё-таки накрасила. Вышла с ним на улицу, взяла бутылку вина. Пили из горлышка и целовались, Димка весь измазанный, смешной, щёки – в ярко-красной помаде. Так и встретили Новый год, в первом часу только в номер пошли, а там веселье: Иван на гитаре играет, Олег со Светой обнимается, телевизор выключен, шторы опущены. Приятно смотреть, как люди любят друг друга, думала Лена. Олег – такой милый, такой тихий и незаметный, серая мышь, но зато – какой голос... И Свету он любит. Света оформляет плакаты – хорошо рисует, в том числе и собственное лицо. Красится интересно, творчески. Лена так не умеет, разве что губы намазать, и то криво получается...
Чтобы отвлечься, запела. Все подхватили – Иван взял гитару. Пели старые песни, романсы, Ленкины новые – серьёзно так и весело одновременно. И репетиция, и развлечение.
А когда часам к четырём все угомонились и легли, Лена собрала вещи и отправилась на вокзал. Вокзалов в городе два, таксист запутался, куда Лену везти. Но всё обошлось, с рук купила билет на автобус – и рано-рано отправилась в Саратов.
По дороге, мчавшейся через поля, низины, небольшие лесополосы, постепенно наступила оттепель, теперь обычная для Саратова в январе. На вьезде в город уже трава из-под снега выбивалась, как свалявшиеся седые волосы из-под старушечьего платка, пахло оттаявшим снегом, осевшим, ноздреватым. С хлюпанием проносились грязные легковушки, колеи городских дорог были заполнены мутной коричневой водой, смесью песка и талого снега. Такие же вполне прозаические ручьи и большая лужа с отражением дерева – возле её дома, да-да, всё также, вот и большие угловатые гнезда на старых тополях, и звук взрывающихся вдалеке петард, от которых шарахаются проходящие по улице старушки. И дома – тот же запах мойвы с морковью и те же, только состарившиеся, кошки, и небольшая ёлка в своей необычайной серебряной короне – на привычном месте, между телевизором и шкафом.
И Лена с мамой сидели, под бормотание телевизора пили чай, с какими-то удивительно маленькими конфетами-трюфелями и красными мандаринчиками, Лена брала по одной дольке и смотрела, прищурившись, через неё на свет, который становился оранжевым.
Потом Лена обустраивала отвыкший от неё дом: подтягивала бельевые верёвки, мыла полы, протирала пыль на книжных полках, находила место для новых книг. День был сереньким, неброским, удобным для прогулок, и она решила сделать несколько хозяйственных покупок, и ещё тёплую шаль и носки маме: в зале теперь плохо топили.
Как только оказалась под небом, полным снежинок, подступило к сердцу полное, беспричинное счастье. И тут зазвонил мобильник.
Иван был разъярён её бегством. Он просто орал – так громко, что телефон пришлось отодвинуть от уха, – о том, что они больше никогда не возьмут её с собой на концерт и в другие поездки, что это хулиганство, что вообще и без её песен можно обойтись.
Конечно, можно, согласилась Лена. Так мало вещей на свете, без которых нельзя обойтись. Вот ей, наверное, невозможно без дома, хочется домой, когда плохо и никакой другой любви не дано.
...И нажала отбой после этих мысленно проговоренных слов. Смысла продолжать разговор уже не было.
...Лена постояла у окна, за которым уже стремительно светало и, вздохнув, отнесла тарелку с апельсинами на кухню. Днём будут гости, апельсины украсят стол, да и нарисовать их потом можно. Сколько лет прошло – десять, пятнадцать, а навык в руке ещё живёт и требует выхода. Такое ощущение, что желание рисовать возникает в ней против воли, само собой, так же неожиданно-непонятно, как желание любить, приходит из дальней давней глубины – пространства, времени, чувства. Исчезли люди, окружавшие её раньше: умерли, уехали, забыли. Появились новые, случайные и постоянные. Но по-прежнему приходит Новый год, и кажется, что всё начинается с нулевой отметки – в этот самый первый, самый длинный день января.