В 1942 году на фронте двадцатилетний юноша горько писал о своём одиночестве. Он вспоминал отца, который умер восемь лет назад, и уже давно являлся для него скорее литературной фигурой, чем родителем, о котором тоскуют. Он вспоминал мать, томящуюся в Карагандинском лагере, свидание с которой за время страшной разлуки случилось лишь однажды.
- Мамочка, увижусь ли я когда-нибудь с тобой? – восклицал в тоске юноша.
Скорее всего, он предвидел, что нового свидания не состоится. Предчувствие не обмануло молодого человека.
Пройдёт совсем немного времени, и его смертельно заденет осколок бомбы во время выполнения редакционного задания. Он погибнет, едва перешагнув за двадцать.
Юноша был литературным сотрудником фронтовой газеты и звали его Всеволод, Сева Багрицкий.
В свободное от служебных заданий время он вёл дневник и писал стихи.
Стихотворчество пришло к Севе рано, не случайно вырос он в доме одного из самых замечательных поэтов современности. То, что мальчик был наделён литературным даром, не удивляет. Поражает другое – с раннего возраста трагическое восприятие мира. В его поэзии почти нет жизнеутверждающих мотивов, чаще всего, растерянность, напряжённое ожидание беды.
Когда знакомишься с короткой биографией Севы, то понимаешь – это не случайно. Он рано повзрослел и задумался над сложными проблемами мира. Так распорядилась жизнь.
Ему в девятнадцать лет, когда люди радостно распахиваются навстречу будущему счастью, было неуютно и тяжко. Болью пропитаны все его довоенные стихи, за исключением, может быть, самых ранних. Сева признавался, что его поэзия навсегда повенчана с криком чёрного ворона:
Над дальней равниной –
Зимой или летом –
Летел чёрный ворон
И каркнул над бором.
И в эту минуту я вырос в поэта,
И в эту минуту, и в это мгновенье
Взяла меня жизнь в суровые руки.
В стихотворении «Гость» 1938 года Сева с тоской восклицает:
Но где ни взглянешь –
Враги, враги,
Куда ни пойдёшь –
Враги.
Я сам себе говорю:
Беги!
Скорее беги!
Быстрее беги!
Он, едва выйдя в большой мир, скитается в поисках заработка, сотрудничает в «Пионерской правде», в «Литературной газете», в театральной студии. Существовать приходится на скупые заработки.
Матери в лагерь Сева пишет: ты не думай, что я тружусь из-за грошей, потому что одолела нищета. Я живу нормально, хочется приобщаться к творчеству.
Но он просто успокаивает мать. В стихах прорываются совсем иные признания – о неустроенном быте, о нищете, о коммуналке, из которой хочется вырваться на волю – пусть в дождь, пусть в непогоду:
Из кухни чад налезал столбом,
Давил на лоб, на глаза.
А мир за окном, а дождь за окном, -
Как мне их осязать?
За дверью ходят взад и вперёд.
За дверью – толкотня.
И примус шипит,
И ребёнок орёт,
И кто-то зовёт меня.
С началом войны скитания стали ещё горше. Сева очутился в эвакуации в ставшем писательским Чистополе. Картинки неустроенности, трагической действительности давят на него, заставляют страдать и сочинять почти мученические стихи. Он рвётся на фронт, думая, что там – спасение от унылого и горького быта. Но на фронт Севу не берут из-за сильной близорукости.
Юноша пишет:
Мне противно жить не раздеваясь,
На гнилой соломе спать.
Каменея, прятаться от ветра,
Забывать погибших имена,
Из дому не получать ответа,
Барахло на чёрный хлеб менять.
Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, мысли и пути,
Ликовать, что жил на свете меньше
Двадцати.
Он добивается назначения во фронтовую газету, он спешит из беспросветности навстречу смерти.
Сева – странный юноша. Неоднозначный. С очень сложным характером, полученном в наследство от отца.
Известно из многочисленных мемуарных свидетельств, что гениальный Эдуард Багрицкий был самолюбив, капризен и своеволен. Он был тяжёл в быту, порой мучил окружающих. Семья скиталась, жила в нужде. Мать Севы, Лидия Густавовна Суок, порой выбивалась из сил, чтобы сохранить видимость семейного благополучия.
Отец мало считался с её запросами и желаниями, его эгоистичный характер отравлял и без того не очень радостную атмосферу.
Маленький Сева обитал, взрослел, познавал мир в странной обстановке, в которой стихи смешались с нищетой и капризами. И он не мог вырасти иным. Хулиганские выходки сына поражали мать и доставляли удовольствие отцу. Сева мог облить чернилами гостей – известных поэтов, приезжавших к ним в Кунцево, мог нагрубить матери, сказать дерзость отцу. Это было в порядке вещей.
Я запомнил эпизод из мемуарной книги поэта Семёна Липкина, младшего современника Эдуарда Багрицкого и знакомца ещё по Одессе.
В Москве Липкин пришёл навестить мэтра.
- У тебя деньги есть? – без обиняков спросил юношу Эдуард Георгиевич.
- Двадцать копеек, - признался обескураженный Липкин.
- Лида! – закричал жене Багрицкий.- У него есть двадцать копеек. И он очень любит шпроты. Сходи в магазин за банкой шпротов.
На улице был дождь - ненастная промозглая погода. Идти в магазин было довольно далеко. Лидия Густавовна стала отказываться. Но муж настоял на своём капризе.
Вздохнув, недовольная женщина оделась и ушла в сырую мглу... Багрицкий, как ни в чём не бывало, принялся читать Липкину стихи.
Через некоторое время Лидия Густавовна вернулась. Её муж выхватил банку со шротами, открыл её и жадно съел консервы без хлеба.
Маленький Сева, оторвался от шашек, за которыми сидел, и с удовольствием прокомментировал:
- Всё сожрал!
Учась в школе, пока был жив отец, и потом, в первое время после его кончины, Сева многое себе позволял из того, что как-то шло вразрез с общепринятой моралью. В частности, уже в очень юном возрасте его уличили в плагиате. Он выдал за своё стихотворение Осипа Мандельштама «Щегол». Юношу разоблачил Корней Чуковский.
Кстати, история эта имела продолжение в 60-ые годы, когда по недосмотру издательства стихотворение было опубликовано в одном из сборников с авторством Всеволода Багрицкого. Тогда с протестом выступила жена Мандельштама Надежда Яковлевна, и Лидии Густавовне пришлось извиняться.
У Севы обнаруживались не очень приятные для окружающих наклонности – лёгкая бравада, самолюбование. Впрочем, эта шелуха очень быстро слетела с него под напором жизни. И он стал тем, кем стал – несчастным, неустроенным молодым человеком, у которого если что и осталось светлое в жизни, так это воспоминания о раннем детстве в доме родителей.
Современники рассказывали, что была у Севы любовь. И не кто-нибудь, а Люся Боннэр, будущая великая правозащитница и жена академика Сахарова. Но что-то у них не сложилось. Сева скоропалительно женился, уже в отсутствии матери, на другой, нелюбимой. Так же быстро расстался с ней.
Он признавался в одном из стихотворений:
Хотел я написать поэму…
Казалось, в волны – и плыви…
Решать простую теорему
О нищете и о любви.
Не вышло. Потому что болью
В зубах нависла нищета.
А то, что называл любовью,
Была смешная суета.
Перед смертью Сева вспоминал в стихах детство, отца. Это, может быть, единственные светлые его строчки:
Пережитое повторится…
И папа в форточку свистит.
Синица помешала бриться,
Синица в форточку летит.
Кляня друг друга,
Замерзая,
Подобно высохшим кустам,
Птиц недоверчивых пугая,
Три стихотворца входят к нам.
Встречает их отец стихами,
Опасной бритвою водя.
И строки возникают сами,
И забывают про меня.
А вот ещё светлое:
- На дачку едешь, наудачку, -
Друзья смеялись надо мной.
Я был влюблён в одну чудачку
И бредил дачей и луной.
Там пахло бабушкой и мамой,
Жила приятная семья,
И я твердил друзьям упрямо,
Что в этом вижу счастье я,
Не понимая, что влюбился
Не в девушку, а в тишину,
В цветок, который распустился,
Встречая летнюю луну.
Сева погиб, так и не узнав настоящего счастья.
Его стихи в послевоенное время включались в сборники поэтов-комсомольцев, павших на фронтах Великой Отечественной.
Мне кажется, что хотя формально Сева считался комсомольцем, но в душе у него не было комсомольского мироощущения. Он промелькнул трагической фигурой на обочине поэтического небосклона и очень быстро погас – маленькая, пульсирующая, как сердце, звёздочка.
В 1964 году я приобрёл в книжном магазине и запоем прочитал книгу «Всеволод Багрицкий. Дневники. Письма. Стихи». Потом медленно перечитал эту тоненькую книжку, почти брошюру ещё раз.
Потом задумался. Я никак не мог связать воедино победительного отца и несчастного сына.
Было страшно.
Р.Маргулис