А еврейская тема, вот она. Да ещё с таким необычным поворотом, что дух захватило!
Много лет скитался я по жизни с томиком Эдуарда Багрицкого в обнимку, зачитывал до дыр страницы. И не подозревал, что главного то не знаю.
Кем был для меня многие годы поэт? Революционным романтиком:
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На Кронштадтский лёд.
Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас.
Но в крови горячечной
Поднимались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы.
Пусть крепится мужество
Сталью и свинцом,
Пусть растёт содружество
Ворона с бойцом.
Кто не прочитал в своё время поэму « Смерть пионерки»? Героиня этого произведения шла в нашем сознании рядом с Павликом Морозовым, утверждая победительные принципы нового мироустройства.
А вот про поэму «Февраль» многие и до сих пор слыхом не слыхивали. Вышла она уже после смерти поэта и как-то мгновенно канула в небытие.
Когда я впервые прочитал «Февраль», то онемел от удивления.
Во-первых, это великолепный белый стих. Во-вторых, необычайная сумасшедшая образность.
А самое главное – в этой поэме нет ничего революционного, хотя в ней говорится о революции. Скорее, она контрреволюционная, с таки странным поворотом темы, что диву даёшься, как это произведение вообще вышло в советской стране.
Да ещё еврейская тема, поданная в непонятном ракурсе.
Критик, о котором я упоминал выше в связи с предисловием к постперестроечному изданию Багрицкого, ни словом не обмолвился о поэме «Февраль», хотя не заметить её невозможно, даже из-за её объёма, это одно из самых крупных произведений поэта.
Но я понял незадачливого ремесленника от литературы: упомяни он «Февраль», и придётся снять все упрёки в схематизме, ведь более сложного и насыщенного произведения трудно отыскать в русской поэзии тридцатых годов прошлого века.
Начинается повествование с жизни в дореволюционной Одессе.
Еврейский мальчик утонул в тяжёлом чуждом ему быте, в нищете, робости и собственных комплексах неполноценности. Одна отрада у него – любовь к птицам, эта любовь – своеобразное бегство от действительности в выдуманный, почти волшебный мир.
А как это написано! Что за чудный язык! Дыхание перехватывает от восхищения:
Как я, рождённый от иудеев,
Обрезанный на седьмые сутки,
Стал птицеловом – и сам не знаю.
Крепче Майн-Рида любил я Брэма.
Руки мои дрожали от страха,
Когда наугад раскрывал я книгу
И на меня со страниц летели
Птицы, подобные странным буквам...
И далее:
Видно созвездье Стрельца застряло
Над чернотой моего жилища,
Над пресловутым еврейским чадом
Гусиного жира, над зубрёжкой
Скучных молитв, над бородачами
На фотоснимках семейных.
Знакомая картинка, вошедшая в сознание ещё со времён, когда было прочитано стихотворение Багрицкого « Происхождение».
Но есть отличие. Главный персонаж поэмы «Февраль» хранит в душе тайну – русскую девочку-гимназистку, по которой безнадёжно вздыхает, немея от неразделённой любви. Я читаю «Февраль» и восхищаюсь словесной живописью:
Я не подглядывал, как другие,
В щели купален.
И не старался
Сверстниц ущипнуть случайно.
Застенчивость и головокруженье
Томили меня.
Я старался боком
Перебежать через сад,
Где пели
Девочки в гимназических платьях.
И всё же он ненароком следил за своей невысказанной, за своей недоступной любовью. Подойти к ней было выше его сил, потому что - кто он? Жалкий иудейский отпрыск. А кто она? Девочка из богатой семьи, дворянка, красавица:
Самое главное совершится
Ровно в четыре.
Из-за киоска
Появится девочка в пелеринке,
Раскачивающая полосатый ранец,
Вся будто распахнутая дыханью
Прохладного моря,
Лучам и птицам,
В зелёном платье из невесомой
Шерсти.
Она вплывёт, как в танец
В круженье листьев и в колыханье
Цветов и бабочек над газоном.
Девочка не спеша идёт домой из гимназии, задерживается у витрин магазинов, покупает сладости.
Маленький иудей, робкий и нерешительный, прячась за деревьями и домами, следит за ней:
Она останавливается у цветочниц,
И пальцы её выбирают розу,
Плавающую в эмалированной миске,
Как маленькая мохнатая рыбка.
Идиллическая картинка. Но недолгая. Дальше годы понеслись, всё убыстряя бег. Маленький иудей уезжает из города, жизнь несёт его по войнам, по революциям, по неясным страшным дорогам века. Всё происходит, как в пёстром цветном сне.
И вдруг – неожиданное пробуждение. Маленький иудей – теперь взрослый мужчина, он помощник комиссара в родном городе. Вместе с отрядом матросов он участвует в поимке опасных бандитов.
Во время облавы он встречает её, свою мечту. Она уже не недоступное небесное создание. Революция развенчала бывшую дворянку и сделала её проституткой.
Герои поэмы неожиданно оказываются одни в номерах подпольного публичного дома.
Как повёл себя бывший робкий маленький иудей, а ныне всесильный помощник комиссара? Он силой берёт женщину, наслаждаясь при этом своей властью:
Я швырнул ей деньги
И ввалился,
Не стянув сапог, не сняв кобуры,
Не расстёгивая гимнастёрки,
Прямо в омут пуха, в одеяло,
Под которым бились и вздыхали
Все мои предшественники, в тёмный
Неразборчивый поток видений,
Всхлипов и развязанных движений -
В мрак неистового света.
И далее следуют совершенно потрясающие строки. Вот они:
Я беру тебя за то, что робок
Был мой век, за то, что я застенчив,
За позор моих бездомных предков,
За случайной птицы щебетанье.
Я беру тебя, как мщенье миру,
Из которого не смог я выйти.
Принимай меня в пустые недра,
Где трава не может завязаться.
Может быть, моё ночное семя
Оплодотворит твою пустыню.
Поэма «Февраль производит оглушительное впечатление. Первая мысль после прочтения – что сделала революция с людьми? Она превратила их в животных. Это страшно, непередаваемо страшно. Лучшие человеческие чувства растоптаны, брошены в сапогах на кровать проститутки, которая и не проститутка вовсе, а чья-то бывшая неземная мечта.
И хотя Багрицкий заканчивает, будто спохватившись, свою поэму словами:
Будут ливни, будет ветер с юга,
Лебедей влюблённое ячанье.
Читатель понимает ничего этого не будет. Впереди – мрак.
Так воспринял я поэму Багрицкого «Февраль»... Где же тут воспевание революционной романтики?
Р.Маргулис