Алексею Охрименко
Мой собеседник нынче не Петроний,
и мы сидим, конечно, не в таверне.
Мой собутыльник – Алексей Петрович,
рожденья двадцать третьего, наверно.
И нам подали не баранью ногу,
так пустяки! Чуть-чуть того-другого.
Петрович улыбается, - ей Богу! –
Так улыбался, верно, Казанова.
Свидетель покоренья стратосферы,
воспитан, как бы при царе-Горохе,
он был щеголеватым офицером,
фигурою подогнан по эпохе.
Тезей-воитель в отблеске парадном,
обласканный могучею державой…
Его тогда любила Ариадна,
да с Дионисом, дура, убежала.
С карандашом, а чаще со стаканом,-
он сам себе редактор, сам и цензор,
двусмысленные песенки слагал он,-
да слава Богу! – не заметил Цезарь.
Его биографические бури
свести б в один-единственный поскриптум,-
мол, избежал и плена он, и пули,
как избежал впоследствии проскрипций.
И вот Петрович, медленно хмелея,
Грассирует слегка по-стариковски:
«утрачен ныне дух сатириконский,
народ мельчает, как река мелеет»…
С потухшим взглядом бывшего предтечи
сидит в своем пальтишке порыжелом.
Быть может, легче было подо Ржевом,
но нам теперь от этого не легче.
А время ничего еще не лечит!
А Риму ничего уже не надо!..
Свою кепчонку втягивая в плечи,
бредет Петрович в дебрях снегопада.