Ф.
Я сидела в метро и смотрела в небо, и небу было мало всех моих глаз.
Лицом к морю
Высвобождающий из тьмы,
Стирающий пепел с лица,
Ломающий зло на губах
Порыв.
Могучий, словно ветер бездны,
И нелюдимый, словно ветер моря.
И когда ты легонько коснёшься
Подбородком моего плеча,
Я улыбнусь и отвечу:
Это и есть ветер моря.
Крик – но не взрыв, а слияние,
Капли горячей смолы.
И пробудить солнце,
И понести его по небу
Так же легко, как закрыть глаза,
Как позабыть всё,
Кроме солнца и гавани.
И тебя.
И солнца.
Мантикора
– Погуляй, пока я покормлю мантикору.
Хорошо. Я взглянул на часы и положил обойти белый скалистый отрог, пока она сострижёт мантикорью гриву и свяжет медузу.
Я знаю многих музыкантов – и лишь одного парфюмера. Но в этом старикашке больше музыки, чем во всех их бутылках. Натянутый, как струна; кривой, как колок, и вспыльчивый, как пыль внутри органа; и оглохший, как барабан. Он, конечно, не нюхает кокаина – он колет его под язык. В этом-то океане и спят ароматы песен...
Когда я обогнул мыс, горький от чаек, волны вымыли медузу прямо в ладони старика, в чьём сердце прозвучало: это лилия.
– Гильермо! – хохотали большеротые соседи, – много лилий ты наделал из своей медузы?
И в кромешном исступлении больные ручонки обнимали его колючую шею:
– Хватит... пожалуйста. Хватит!
Но как упоённое сердце не различает слёз и скорби, так и мне уже не вернуться. Сколько скал, берегов и отрогов промелькнуло под ногами, столько безумных свечей не гасил парфюмер.
Красная дама выходит из осени в полночь.
Тени и ресницы.
Клавиши и крылья.
На улице чёрных ветров её встретит Гильермо с новым флаконом гвоздики.
Больше похожей на раны, чем на лилию. Не оттого ли – так сладостно и мучительно целовать твои волосы? Не потому ли аромат их так неистребим и удушлив, точно холодные стоны медузы давят на грудь, прекращая дыхание...
Спиной к морю
Дверей не было нигде.
Громадный, уродливый серый дом пришёл ко мне на Каменноостровском. Я сразу узнал его. Построенный буквой V, он пялился сам на себя. А там, где не было окон, был мох: обрушившаяся краска обнажала сырые, грязные кирпичи. Вот и, кажется, я описал его, кроме крыши.
Но разве я дал тебе этот дом?
Ты же не знаешь, как хотелось бежать – но неслись облака. И не оставалось бега во мне самом. И как старухи и старики высовывались из окон и рыдали, и целовались, и бросали цветы полководцам освобождения.
После войны очень нужно тебя обнять. После войны города превратились в слова. Всё на Земле поэт обращает в слова – и пока я говорю, и пока я пишу, не сродни ли моя любовь смерти?
Подойди же. Я обниму тебя так, чтобы ты ощутила каждую клетку моего тела, горящую стать для тебя этим домом. Иначе как нам противостоять смерти? Не прахом же, ею рождённым!
2013