«Каждый выбирает по себе…»*
======
==============
Догорал короткий зимний день, когда в квартире мелодично пропел звонок. «Ну, наконец-то…» – подумал я, вставая с дивана, на котором уютно расположился у телевизора. Но вместо ожидаемых жены и дочки, устроивших себе субботний «шопинг», передо мной стоял незнакомый парень лет двадцати пяти, как говорят – ладно скроенный и крепко сшитый. «Вам кого?» – лениво поинтересовался я. «Не признали, Владимир Петрович? – улыбнулся незнакомец, – Алексей я, Морозов. С вашей Леной вместе учились. Она дома?» «Алексей? – разглядывая парня, протянул я, – да тебя не узнать». «А меня сейчас никто не узнаёт, – усмехнулся он, – я сам себя не узнал, когда после затяжных боёв в Грозном увидел своё отражение в зеркале».
От дочки я знал, что её одноклассник Алексей находился в Чечне. Там, на Кавказе второй раз пытались силой развязать Гордиев узел, завязанный за последнее десятилетие глупостью политиков. А мальчишки, брошенные в кровавую действительность, выполняли свой воинский долг. «Ну что ж мы… в дверях-то… Давай, проходи! – оживился я, – Леночка с минуты на минуту должна вернуться».
Где-то по краешку моего сознания беспристрастно прошелестел мягкий голос барда, поющего под гитару: «наша судьба – то гульба, то пальба…» На первый взгляд слова обтекаемые и ничего не несущие, но прислушавшись к себе, я понял, что поэт глубоко копнул, и только немного слукавил: пальбы было значительно больше. А вот гульбы? Гульба была: безоглядная, неистовая, как-будто последний раз гуляли. Так оно чаще и выходило, потому как жили с этаким чувством вселенской необустроенности, подготовки и ожидания неминуемой пальбы. Жизнь, как китайская монада, в своей дуальности переворачивалась, меняя светлые и радостные тона на цвет горя и печали, и человек, реализуя желания в той или иной форме, неосознанно выполнял программу, заданную царившей идеологией.
«Может, чаю?» – предложил я, взяв у Алексея куртку, чтобы повесить её на вешалку. «Да, можно», – согласился он.
Мы расположились на кухне. По рассказам дочки я знал, что Алексей был офицером спецподразделения. В его годы у него за плечами было много всякого. Через три месяца после окончания военного училища он оказался на Кавказе. Это была первая Чеченская компания. Общаясь с людьми, прошедшими её горнило, становилось ясным, что это была странная война. И вынесли оттуда в основном глубокое презрение к бюрократии и упрочившееся отвращение к власти вообще, потому что эту войну невозможно было выиграть из-за огромных потерь денег, имущества и человеческих жизней, из-за предательства генералов и политиков, которые преследовали свою выгоду. Как говорится, для кого-то война, а кому-то мать родна.
«Ты давно оттуда?», – поинтересовался я, разливая чай. «Месяц провалялся в госпитале, а сейчас в отпуске», – медленно размешивая сахар, ответил он. В серых глазах парня, сидящего напротив меня, была тоскливая пустота. Так глядит безумие или смертельная усталость. Говорят, глаза «зеркало души». Выходит, что на войне сгорает душа, обугливается на адском огне и ещё долго ей придется болеть и мучиться.
«А что думаешь делать после отпуска?» – спросил я. «Есть возможность остаться, но думаю вернуться назад, туда, где «люди гибнут за металл и где Сатана правит бал», – невесело пошутил он, и, чуть помедлив, добавил: «Я умею только воевать, да и за друзей должен…»
Слова из оперы странным образом прозвучали в моей голове, объединились со сказанным Алексеем в одно целое и составили эфемерную аксиому.
Беседуя с ним, мне казалось, что он находится в другом времени. Парень не видел меня и, отвечая на мои вопросы, будто разговаривал сам с собой, а когда человек разговаривает так, он всегда прав, других доводов для него не существует.
«У каждого поколения должна быть своя война, – холодными льдинками монотонно падали слова офицера, – у прадедов – Первая Мировая и Гражданская, у дедов – Великая Отечественная, у вас – Афган, а у нас – Чечня…
Ему, видимо, было удобно идти по этой чужой истоптанной истине. Опираясь на неё, он видел логику своим поступкам. Я не винил и не оправдывал его, а принимал таким, каким он был.
«Но деды, – осторожно заметил я, – воевали за идею, отцы защищали Родину, мы выполняли интернациональный долг, а вот ваша война…»
«Вы хотите сказать, что мы воюем за бабки? – усмехнулся Алексей, – но не всё так просто. Давайте уйдём от высокого слова «долг». Каждый солдат сражается там на своей войне. Кто-то видит в этом романтику, кто-то повинуется приказу, а кто-то едет зарабатывать деньги, – и скептически добавил: борьба с международным терроризмом неплохо оплачивается, – лицо Алексея на какое-то мгновение застыло, и он глухо добавил: только немного желающих за эти деньги подставляться под пули. Честным путём больших денег не заработать, а воровать я не умею. Повезёт – можно будет подумать, как жить дальше, ну… – Алексей запнулся, – о другом как-то не хочется думать».
Какое-то время мы сидели молча. Каждый думал о своём.
Выполняя приказ, каким бы он ни был движим высоким и благородным мотивом, убийство – оно всегда убийство. И если есть возможность, а у Алексея она есть: грязь с рук отмыть легче, чем кровь. Пролитая кровь имеет какое-то сакральное свойство: став невидимой, она сжигает душу и врываясь бессонницей, взрывает сны. Не зря древние говорили, что «кровь врага радует глаз, но ожесточает душу».
…Разговаривая, мы не заметили, как вернулись жена с дочкой.
Узнав в госте Алексея, Лена обрадовалась однокласснику, и тут же увела его в свою комнату.
Жена стала хлопотать на кухне, а я занял своё место на диване у телевизора.
Воспоминания Алексея про блок-посты, про окопы, залитые водой в безлюдном осеннем поле, про зимние раскисшие дороги не отпускали меня.
Но больше всего меня удивляло его почти маниакальное желание после Дагестана и Чечни, после лазарета и госпиталей, как синдром от наркотического похмелья, вернуться на войну, чтобы заработать там денег.
Сколько их среди нас, думающих так, что война даст им несколько лет безбедного существования и решит все проблемы.
Кто это – фаталисты или пофигисты?
Как же так случилось, что время подменило и вытоптало высокие понятия из нашей памяти? Нам твердят, что мы возвращаемся к общечеловеческим истинам, но мы уже почувствовали вкус и прелесть забытой формулы – война кормит армию. Но ведь древние говорили и другое: «В сладости победы есть горечь поражения».
А как бы мы посмотрели на Пересвета, который перед тем, как выйти против Челубея на поле Куликово, запросил бы за поединок толику серебра? Или на Матросова и тех, кто падал на амбразуры, заживо сгорали в танках, таранили колонны врага… за вознаграждение? О, время пересмешник! Как же так случилось, что всё подменили рубли?
Я не знаю, как описать тебя, но это твой мутный поток с гулом ворвался, заглушая все слова наши, дела и чаяния бедные.
Не знаю, по каким космическим законам выпали на наш век года, полностью изменившие мир. Жизнь, будто река, протекавшая до этого по цветущей равнине, наткнулась на невидимые пороги, вздыбилась, и за короткое время превратилась в смесь пены и песка, повернула вспять. В её страшном движении есть законы, неподвластные нам. Один из таких законов нащупал Наполеон, обронив, что всем управляют страх и деньги. И возникает вопрос, где же тогда место любви к божественной свободе, когда есть соблазн распорядиться своей и чужой жизнью? Ведь такая постановка вопроса и претворение его в действительность, ставит нас выше Бога, или, по крайней мере, в ряд тех, кто держит его за бороду.
Из комнаты дочери донеслись звуки гитары и негромкий голос Алексея. «Каждый выбирает для себя. Женщину, религию, дорогу», – тихо пел офицер, – дьяволу служить или пророку – каждый выбирает для себя». Каждый выбирает... Ведь любовь Бога и есть данное нам право на свободный выбор, подумал я. Тот выбор, за который, возможно, когда-то и спросят с каждого…
*Стихи Юрия Левитанского
=====================
Фото автора