В центре города, под вечер,
где трамвайное кольцо,
появился человече.
Незнакомое лицо
и бродяжья оболочка.
Где невидимый аркан
захлестнул толпу охочих
у дощатого ларька
с краткой вывескою “Пиво”,
там, не споря, не теснясь,
расступился люд брезгливо,
разглядев и кровь, и грязь.
В колтуны свалялись пряди,
на щеках — подтеки слез.
Пропустили смеха ради
и не приняли всерьез.
Да и то — проблем хватало:
час к закрытию, не рань.
А бокалов было мало,
и одна на всех — тарань.
Он увидел их заботу,
досаждавшую уму.
Отстранил, шагнув, кого-то,
опустил к ногам суму,
напряглось в лохмотьях тело,
пошептав, он преломил...
А потом раздал по целой,
будто вовсе не делил!
“Ну, циркач! Ну, бородатый!
Чудеса наворожил.
До чего ж пошли, ребята,
одаренные бомжи.
На, мужик, держи. Осталось”.
Перед ним довеском дна
пузырилась-колыхалась
то ли пена, то ль слюна....
Он молчал, смотрел куда-то.
Предлагали — не курил.
Потому ли, что без мата,
странно вдруг заговорил.
Непонятный, полный страсти
голос бился и горел.
А в протянутых запястьях —
по запекшейся дыре.
Но толпа за миг до жеста
отвернулась как один:
позади угрюмо, веско
прозвучало “гражданин!”
Рассекли толпу погоны.
Вечер холодом подул.
Неудавшейся погоней
раздосадован патруль.
Был приказ изъять всех сирых.
“Жаль, того не замели,
потому как честь мундира
да и руки затекли”.
Власть опрос вела в народе:
eй возьми да покажись,
что бродяга малость, вроде,
клеветал на нашу жизнь.
И, задумавшись до пота,
унимая в пальцах дрожь,
все твердили: “Плел чего-то...
Разве трезвым разберешь”.
С детства верить не приучен
только в профиль Ильичев,
прочь спешил, догадкой мучим,
горбоносый старичок.
В однокомнатной юдоли,
что у нас зовется дом,
он полез на антресоли
за старинным словарем.
По слогам едва читая,
морща лоб и чуть дыша,
он узнал, о чем мечтает
всё познавшая душа —
та, которая столетья,
отделившись от костей,
хочет быть за всех в ответе,
тщетно маясь на кресте.
circa 1988