(подражание Кавафису)
Томясь бессонницей вчерашней ночью
я вспомнил про эпоху Птоломеев.
Отчасти чтоб найти какой-то штрих,
отчасти просто как-то скоротать
оставшуюся ночь, иль связь времен
пытаясь обнаружить, на лэптопе,
с постели не вставая, открыл я сканы
александрийских хроник.
Что за чтенье, скажу я вам!
Прошла передо мною вереница
исполненных достоинств исполинов.
Всяк был велик и славен, и могуч
и милостив на вид, и благороден.
В своих деяньях всяк наимудрейший.
И удостоен всяческой хвалы.
А если речь о женщинах велась -
правительницах рода Птоломеев,
все Береники там и Клеопатры -
все были восхитительны, на троне
сияли добродетели примером.
Вот так ****ей, садистов и жуиров
историограф превращает в звезды
сияющие нам в полночный час
примером, притчею и назиданьем.
Когда же нужный штрих мне удалось,
уж обнаружить, был готов закрыть
писанья о царях александрийских
и может быть уснуть, но тут вниманье
остановила краткая заметка,
упоминавшая Цезариона.
Какая жизнь вместилась в эти строчки
Меж датами рождения и смерти?
Сын Цезаря предстал в неизъяснимом
очаровании. В истории немного
осталось по тебе невнятных строк,
но тем вольней фантазией лепил я
прекрасный образ Твой.
Я вижу тебя царевич милым и глубоко
вникающим и чувствующим тонко.
Мое искусство наделило лик твой
влекущей совершенною красой.
С такою полнотой вообразил я
тебя, что когда лэптопа экран
стала гаснуть, я ему позволил
оставить комнату в манящей тишине.
Мне показалось, вижу, как ты входишь
и словно бы стоишь передо мной,
как некогда стоял ты в покоренной
и в прах поверженной Александрии.
С лицом бескровным, бледный, изнемогший,
в измятых латах, в рассечённом шлеме
усталый, совершенный, даже в скорби,
наивный в своем горе и надежде,
что победитель вдруг да пощадит.
В то время, когда полз усердный шепот
науськивания, тех, что говорили
мол слишком много цезарей вокруг
тут развелось...