Николай Глазков бросил со своей высоты четверостишие:
Я на мир взираю из-под столика.
Век двадцатый – век необычайный!
Чем он интересней для историка,
Тем для современников печальней.
В конце минувшего столетии эти стихи сразили меня наповал. Помню, я пришёл из книжного магазина с только что приобретённой книгой стихов поэта. За несколько десятилетий книга под названием «Николай Глазков. Избранное» была первым серьёзным изданием, дающим пищу для ума и сердца. Произошло это накануне коллапса, в который впала страна.
Книгу открывало приведённое выше четверостишие. Современники приближались к одной из самых печальных страниц в российской истории двадцатого века
Глазков произнёс своё горькое пророчество и умер.
Я думаю о нём.
В русской поэзии двадцатого века было двое блаженных, творивших на грани гениальности – Она и Он.
Она – это Ксения Некрасова, Ксюша. О ней я как-нибудь расскажу. Надеюсь, что расскажу, что хватит для этого времени и сил.
Он – несомненно, Коля Глазков.
Хотя, если быть до конца честным, Глазков – блаженный понарошку.
Он носил маску, чтобы было удобнее истину царям с улыбкой говорить.
Иногда в голову лезут мысли – а что, если бы? Ведь за менее крамольные откровения люди попадали в лагеря и чекистские застенки.
Чудо, что Глазкова не тронули.
Ну, не печатали! Ну, исключали из учебных заведений!
Но ведь ходил на воле, скитался по городам, бродяжил, пил, ни перед кем не склонял головы и выдавал гениальные строки, от которых дух захватывало.
Есть поэты, стихи которых хочется читать вслух, сердце щемит, когда я устраиваю, например, поэтические вечера Есенина или Луговского.
Глазкова, хотя в моём репертуаре чтеца есть несколько его стихотворений, хочется не столько декламировать, сколько цитировать. И поражаться точности и неожиданности поэтических строк.
Когда-то в ответ на якобы бесполезность для общества его стихов Глазков метко заметил:
Мне говорят, чт Окна ТАСС
Моих стихов полезнее.
Полезен также унитаз,
Но это не поэзия.
В другой раз, отвечая на упрёки тех, кто пытался учить его жить «правильно», Глазков сочинил такие строки:
Подальше убраться
От мира огромности?
Подальше держаться
В тени или скромности?
Я слышал. Спасибо
За все поучения!
Лишь дохлая рыба
Плывёт по течению.
Сначала его не издавали вообще, слишком страшно было принять кое-кому из властителей умов и душ его стихи всерьёз. Он не растерялся и начал издавать себя сам, положив начало такому удивительному явлению, как самиздат. Стихи Глазкова стали растекаться по стране в списках.
Это насторожило власти. Была дана команда – выпускать его поэзию официальным путём.
Но как?
Разве могла цензура пропустить странные и пугающие откровения поэта? В бой вступили советские редактора, удивительное племя губителей поэзии. Они принялись причёсывать и приглаживать Глазкова. Получился абсурд, пища для посредственного пародиста Александра Иванова, который на полном серьёзе глумился, к счастью, не над удивительным поэтом, а над жалкими потугами редакторов-канцеляристов.
Лишь в 1989 году был напечатан настоящий Глазков, великий русский поэт. Эта книга имелась и в моей личной библиотеке. Как и многие, ставшие теперь уникальными, издания, книга «Избранное» была утеряна во время моего поспешного отъезда из воюющего Таджикистана. Очень жалею об этом. Мне не хватает Глазкова в повседневной жизни.
Я не могу, как хочется, беседовать с ним постоянно. Именно поэтому иногда приходится заниматься кощунственными действиями, вызывать из небытия дух Глазкова и просить его ответить на вопросы. Думаю, любитель пародоксов Коля Глазков не обидится на меня за это.
Мы беседуем странно. Я спрашиваю, Глазков отвечает стихами, накрепко засевшими в моей памяти. Хотя поэт значительно старше меня по возрасту, я говорю ему «ты», ведь нельзя же общаться с блаженными на «вы».
Я спрашиваю:
- Скажи, Коля, был ли ты хоть когда-нибудь удачлив или счастлив?
На это он спешит ответить:
Нам нравится удача без труда,
Она встречается не очень часто.
На счастье я надеюсь иногда,
Но лучше не надеяться на счастье,
Ему – увы! – сопутствует беда.
- А как жить?
- Как жить, спрашиваешь? Вот тебе четыре строчки:
С чудным именем Глазкова
Я родился в пьянваре.
Нету месяца такого
Ни в одном календаре.
- Понятно. Говорят, ты грешил футуризмом, пытался идти по следам Велимира Хлебникова. Получилось что-нибудь?
- В моих стихах об этом сказано предельно ясно:
Куда спешим? Чего мы ищем?
Какого мы хотим пожара?
Был Хлебников. Он умер нищим,
Но Председателем Земшара.
Стал я, на Хлебникова очень,
Как говорили мне, похожий -
В делах бессмыслен, в мыслях точен,
Но только не такой хороший.
Пусть я ленивый, неупрямый,
Но всё равно согласен с Марксом:
В истории что было драмой,
То может повториться фарсом.
- Спасибо, Коля! Хочется задать серьёзный вопрос, без смешков.
- Валяй!
- Твой отец репрессирован, пострадал безвинно. Он был убеждённым коммунистом и свято проводил в жизнь линию коммунистической партии. Как ты оцениваешь его жизнь?
- Для меня это очень больная тема. Когда я пишу об отце, то плачу. Но ты ведь знаешь мои стихи?
- Знаю.
- Тогда мне добавить нечего, могу только повторить вот это:
Ну а потом его судила тройка
Чекистов недержинской чистоты.
Он не признал вины и умер стойко
В бессмысленных бараках Воркуты.
- Я вспоминаю твоё стихотворное письмо поэту Михаилу Луконину. Вы люди одного поколения. Луконин прошёл войну, потом стал не только автором стихов, но и литературным чиновником. Я часто видел его в различных президиумах. Всем своим видом Луконин показывал значительность и самодостаточность. Впрочем, у него есть и хорошие стихи. Что ты хотел, прежде всего, подчеркнуть в послании к нему?
- Наверно, мысль о том, что земные блага – мишура. Главное, не изменять себе и писать правдиво и честно.
- В стихах, обращённых к Луконину, ты вспоминаешь ваших ровесников – поэтов Михаила Кульчицкого и Николая Майорова, павших на фронте. Это что, противопоставление Луконину?
- Я не хочу комментировать, пусть стихи говорят сами за себя. Вот они, в отрывках:
Луконин Миша! Ты теперь,
Как депутат почти,
И я пишу письмо тебе,
А ты его прочти.
С чего бы мне его начать?
Начну с того хотя б,
Что можешь мне не отвечать
Ты ямбами на ямб.
Ты побывал в огне, в воде
И в медных трубах, но
Кульчицкий где, Майоров где
Сегодня пьют вино?
Для них остановились дни
И солнца луч угас.
Но если есть тот свет, они
Что думают о нас?
Они поэзию творят
В неведомой стране,
Они сегодня говорят,
Наверно, обо мне.
Что я остался в стороне
От жизненных побед.
Нет! Нужен я своей стране,
Как гений и поэт!
- Ты нужен, Коля! Ты очень нужен! И с каждым днём всё нужнее! А можно деликатный вопрос?
- Можно.
- У тебя не так много любовных стихов. Впрочем есть очень пронзительные. Я вспоминаю твоё « Вступление в поэму». Поэмы то нет.
- Женщины должны любить поэтов, иначе не будет великой поэзии. Эту мысль я выразил по-своему, но предельно откровенно. Вот несколько строк:
Мне нужна от тебя не жертва,
А сама ты, хоть замуж выданная.
Если жизнь у меня бессюжетна,
Я стихами сюжет не выдумаю.
Эта мысль, хоть других не новее,
Непреложная самая истина,
Ибо если не станешь моею,
То поэма не будет написана,
А останется только вступление.
Надо быть исключительной дурой,
Чтоб такое свершить преступление
Пред отечественной литературой.
- Коля, я хотел бы напоследок поговорить об одном из самых любимых мной стихотворений.
- О каком же?
- О стихотворении «Примитив».
- А-а! Оно и моё любимое.
- Скажи, Коля, ты всерьёз считаешь, что внешне сложные, вернее, усложняющие себя люди, бездарны?
- Именно так и считаю.
- Тогда напомни удивительные строки своего уникального стихотворения, как я понимаю, стихотворения длиною в жизнь.
- Изволь. Вот они:
Я по примеру всех простых людей
Предпочитаю счастье без борьбы.
Увижу речку – искупаюсь в ней,
Увижу лес – пойду сбирать грибы.
Представится мне случай, буду пьян,
А не представится, то буду трезв.
И женщины находят в том изъян,
И думают – а в чём тут интерес?
Но ежели идёт об этом речь,
Я примитивность выявлю опять:
С хорошей бабой интересней лечь,
А не игру в любовь переживать.
Я к сложным отношеньям не привык.
Одна особа, кончившая вуз,
Сказала мне, что я простой мужик.
Ах, это так! И этим я горжусь!
Мужик велик, как богатырь былин,
Он идолищ поганых посрамил,
И покорил Сибирь, и взял Берлин,
И написал роман «Война и мир».
Правдиво отражать двадцатый век
Сумел в своих стихах поэт Глазков.
А что он сделал, сложный человек?
Бюро, бюро придумал пропусков.
- Спасибо, Коля! Можно, мы ещё встретимся?
- Можно. Мои стихи всегда открыты для тех, кто любит поэзию без фальши и придуманных, ложных истин.
- Пока?
- Пока.
Р.Маргулис