Я помнил его с босоногого детства, ещё до войны. Наш бревенчатый дом
Стоял с халабудой* его по соседству. Мы звали его меж собой «бирюком»**.
И было за что: взгляд, пугающий злобой, угрюм, молчалив, сторонится людей….
Мы знали от взрослых: он пЕрежил Голод***, но похоронил и жену и детей.
И в нашем селе, и в соседних деревнях, немало встречалось таких бедолаг,
Но жизнь между тем продолжалась, и время их боль зажимало в свой крепкий кулак.
"Бирюк" так не мог. Не хотел. В сельсовете портрету Вождя говорил он порой:
«Что? Лыбишься, гад!? А в земле плачут дети. Жди. Встречу тебя, зарублю топором!»
Об этом все знали, но, помня о горе, молчали в тревожные те времена.
Так шёл день за днём, год за годом и вскоре к нам, в двери домов, постучалась ВОЙНА…..
***
«Бирюк» возвратился в село в сорок пятом, на «век» постаревшим, как старец, седым.
Никто не встречал пожилого солдата, никто не узнал: он вернулся «другим».
И дело не в старости или в наградах, кольчугой прикрывших широкую грудь,
Не в зарубцевавшихся воинских шрамах…. Как прежде, он был молчалив и угрюм,
На слово в ответ говорил лишь полслова, был замкнут, жил в древней халупе один,
Но только во взгляде жестокость и злоба как будто исчезли, растаяв, как дым.
Случалось, портрету Вождя в сельском клубе он снова смотрел, как и раньше, в глаза,
Смотрел и молчал, лишь дрожащие губы давали понять, что он что-то сказал...
***
Однажды (наверное, в шестидесятом) в село к нам приехал один крупный чин,
Плюгавый, чуть лысый, как боров - пузатый….. А вечером в клубе мы встретились с ним.
И там, напустив показательный траур, он текстом прямым, не стесняясь детей,
С трибуны вещал о кровавых расправах над сотнями лучших советских людей,
О скорых судах, о страданьях и смерти героев, погибших в застенках от мук,
О «культе Вождя»…..
Не могли мы поверить во весь этот бред, но молчали, как вдруг:
«Слышь, умник? Ты что-то напутал, наверно?» - "взорвали" слова «бирюка» кинозал –
«Не ты пёр с винтовкой на танк в сорок первом, и в тесном окопе не ты замерзал,
Не ты задыхался от злобы и смрада, когда хоронил павших русских солдат,
И в землю вгрызался не ты в Сталинграде, чтоб сдохнуть, не сделав ни шагу назад,
Под шквалом огня поднимаясь в атаку, не ты в рукопашную с фрицем ходил,
И наш красный флаг поднимал над Рейхстагом не ты!
Не тебе же Вождя и судить!»
***
Всегда нелюдимый и немногословный, он был «бирюком» и когда умирал:
Нас, всех, кто его провожал в путь, он, словно не видел, не слышал и не замечал.
Он просто ждал смерть. Мы молчали. Занудно звенели часы в гробовой тишине
Ему оставалось не больше минуты, когда он взглянул на портрет на стене,
С которого в свете немногих медалей и маршальских, золотом шитых, погон
Смотрел на него, улыбаясь, Вождь - СТАЛИН…..
Понять было трудно, о чём думал он,
Но вдруг, будто вспомнив о чём-то о главном, за миг до того, как уйти в мир иной,
«Бирюк» указал нам на Сталина взглядом и глухо, но внятно промолвил: «СВЯТОЙ……»
халабуда* - (разговорн.) жалкое, захудалое жилище или строение; развалюха, лачуга
«бирюк»** - 1. Зверь, волк-одиночка; 2. угрюмый, замкнутый, нелюдимый человек
Голод*** - имеется ввиду голод на Украине и Кубани в 1932-33 г.г.